С Леонидом Ивановичем Бородиным меня впервые познакомил Игорь Николаевич Хохлушкин, философ, диссидент, в прошлом многолетний сиделец сталинских лагерей. В 80-е Хохлушкин, которого ни в один гуманитарный советский вуз из-за его взглядов и правозащитной деятельности не брали, работал реставратором в Музее Скрябина, поскольку хорошо в этих вещах разбирался. Через Хохлушкина на Запад попали рукописи Солженицына, Владимира Максимова, ряда других «запретных» писателей, да и самого Бородина.  

Бородин в два захода отсидел в лагерях в общей сложности 11 лет, в 1987 году по «горбачёвской » амнистии освободился и приехал в Москву. Нужно было устроить вечер писателя. Мне, в то время координатору объединения русской духовной поэзии ХХ века «Имени Твоему», занимавшемуся возвращением в литературу доселе крамольного направления, пришлось готовить этот вечер, который в конце 1989 года и прошёл в Москве, в заводском клубе «Красная Пресня», прошёл, надо сказать, с большим успехом.  

На вечере была, можно сказать, вся литературная Москва, без последовавшего позднее печального разделения на «правых» и «левых» литераторов.  

Вскоре в России издали его ранее уже изданные «Посевом» книги – «Повесть странного времени», «Год чуда и печали», «Третья правда». На гонорары от вышедших на Западе книг Бородин купил жигулёнка и учредил литературную премию. А через 5 лет он стал главным редактором «толстого» литературного журнала «Москва», встречались мы редко, хотя иногда перезванивались.  

Я несколько раз печатался в «Москве», но  нельзя сказать, чтобы был постоянным авто  ром этого издания.  

Писатель под конец жизни тяжело болел, но держался очень мужественно, о его болезни я узнал не от него, а от других, узнал чисто случайно. В 2008 году я записал разговор с Леонидом Ивановичем для одного журнала,  записал вскоре после того, как мне в руки попали очень хорошо написанные, искренние и глубокие мемуары Бородина под названием «Без выбора».  

Беседа наша тогда, к сожалению, так и не вышла. Руководство журнала в последний момент сказало, что Бородин – «неформат», ну понятно – не певец, не танцор, не массовик-затейник, а всего-то какой-то там литератор. Слушать подобные бредни было грустно. 24 ноября 2011 года Бородин ушёл из земной жизни.  

В сегодняшнем номере «Переправа» хочет ещё раз напомнить про жизнь и судьбу выдающегося русского писателя Леонида Ивановича Бородина, опубликовав беседу с ним. Многие слова из неё сегодня звучат более чем актуально.  

Текст обработал Евгений Данилов

– Леонид Иванович, вы представитель радикальной части русского патриотического диссидентского движения. Один из участников ВСХСОН – Всероссийского социал- христианского союза освобождения народа. А вы себя ощущали продолжателями Белой идеи и Белого дела?

– Нет, мы не были радикалами, мы просто были русскими диссидентами. В отличие от украинских, от литовских, от грузинских. И в отличие от правозащитных организаций, ориентированных на западную социальную модель. Но я себя продолжателем идеологии Белого дела не ощущал. А чем оно закончилось – известно. Белое дело потерпело крах, и потерпело оно его не по причине слабости своих войск или по причине бездарности своих командиров. Нет, оно проиграло в силу определённых исторических обстоятельств, беседа о них нас сильно увела бы в сторону… Уважение к Белому движению, признание их правоты – да, это было. И все наши симпатии были на стороне белых.

– В 2003 году издательство «Молодая гвардия» выпустило книгу ваших мемуаров «Без выбора». Говоря уже постфактум, книга получилась?

 – Я не всем доволен, может быть, сейчас убрал бы из неё кое-что лишнее, снял какие-то личные моменты. Некоторые главы мне неприятно потом было читать. Ну это обычное дело для писателя, многие писатели мне на это жаловались. Книга автобиографическая, но тот, кто её внимательно дочитал до конца, мог заметить, что я в этой книге пытаюсь дать системное обоснование краха «красной империи». Я это не делал в виде диссертации или трактата, мысли и темы разбросаны по книге, но в принципе я даю наиболее системное обоснование неизбежности краха СССР.

И оно из всего, что я слышал на сей счёт – планы Даллеса, 5-я колонна и прочее, мне кажется, ближе всего к истине.  

– А краха можно было бы избежать?

– Нет. Но процесс распада можно было бы сделать более мягким, без тех огромных потерь, которые мы понесли. И моральных, и, конечно, материальных, и территориальных. Ведь мы всё, как говорится, раздали задарма и на радостях.

Беловежское соглашение, по сути, было распоряжением. А ведь и подбрюшье России, Казахстан, мог бы остаться в составе России. Ведь известно, что сразу же после Беловежья Ельцин звонил президенту США и докладывал, что задача выполнена. А вообще-то вещи, сделанные наспех, всегда имеют отягчающие обстоятельства.  

– В 1965 году вы вступили в ВСХСОН, организацию русского сопротивления, возглавлял которую Игорь Огурцов. А в 1965 году за участие в ВСХСОН получили 6 лет лагеря. Как то время на вас повлияло?

– По сути дела, я в те годы сформировался. Главная идея Игоря Огурцова, которую он вынес из очень глубокого изучения истории СССР и России, была политической и звучала так – социализм не может улучшаться, не разрушаясь. Он не может либерализоваться и при этом не разрушаться. Но поскольку за долгие годы социализм вошёл в быт, в сознание, в политику, в экономику, заполнив все ниши, при разрушении он обязательно разрушит всё собой скрепляемое. Огурцов уже в 1960-е годы предвидел крах коммунизма. Поэтому, будучи человеком дела, человеком последовательным, он пришёл к выводу, что уже сейчас нужно готовить подпольную армию, которая сможет в момент распада перехватить власть у разлагающейся верхушки.

Он предполагал, что к моменту распада СССР коммунистическая верхушка будет представлять из себя команду маразматиков.  

– Что, собственно говоря, и получилось.

– Да. Поэтому он и работал над созданием альтернативной армии, которая сможет перехватить власть и не дать рухнуть всему. Но единственное, что в то время противостояло коммунизму в СССР, было православие. Поэтому данная организация не могла не быть православной. Не все члены нашей организации были воцерковлены.  

Кто-то пришёл к вере во время участия в нашем движении. 

Но в нашей организации не было людей, отрицательно настроенных к православию или вообще его не принимающих. Мы людей, отрицательно относящихся к православию, в организацию принципиально не принимали, независимо от того, насколько они подходили по другим качествам.  

– После своих лагерно-тюремных мытарств вы поддерживаете отношения со своими друзьями по ВСХСОН?

– Кто жив, с теми поддерживаю. Не все живы, к сожалению. У Игоря Вячеславовича Огурцова был другой срок, он получил 15 лет лагеря и 5 лет ссылки и все их и отбыл, от звонка до звонка.  

– А вы сами какой вынесли опыт из своих тюремных лет?

– Второй мой срок для меня был лишним, он уже был не нужен, и никакого опыта, кроме болезни, я из него не извлёк. А вот своему первому сроку я просто благодарен, я считаю, что не случись со мной всего того, что случилось в 1960е годы, то неизвестно, кем бы я сформировался.

– Историю в школе преподавали бы…

– Ну, может быть, и преподавал бы. Но мировоззрение было мутное, политически я был элементарно безграмотен и недостаточно информирован. Ведь я до ареста работал в глубинке, в деревнях, был директором школ. А во время отсидки я встретился с удивительнейшими людьми, каждый из которых в том или ином отношении мог для меня быть примером для подражания независимо от его мировоззрения. Кто-то по своему мужеству, кто-то по образованию, кто-то по умению держать себя.

– А православные люди рядом были?

– Верующие люди и являли самые поразительные образцы стойкости, некоторые сидели по 30, по 40 лет и не ломались. Нам с нашими сроками в 6–7 лет просто было стыдно, когда мы глядели на этих могучих не сломившихся стариков, которые успели побывать и на Колыме, и в Воркуте, в Норильске, где угодно. И нужно было быть совершеннейшим ничтожеством, чтобы на фоне всего этого сломаться.

– А священники были?

– Священников было очень мало, больше было членов ИПХ, ИПЦ, совсем недавно мне сообщили, что умер мой сокамерник, отец Борис Заливако. С ним мы вместе сидели во Владимирской тюрьме. Он мой ровесник, с 1938 года. Его рукополагал иркутский владыка Вениамин, замечательный человек, о котором до сих пор в Иркутске помнят, позже он умер в Чебоксарах. Никодим Петербуржский не дал Заливако поступить в семинарию. Тогда он поехал к владыке Вениамину, долго был при нём келейником, и в конце концов тот его рукоположил. Отец Борис служил в Улан-Удэ, в единственной деревянной церкви, которая там была.

Потом за что-то он получил срок, в лагере пытался проводить коллективные молитвы, за что был осуждён, мы вместе с ним были на этапе, а потом сидели в одной камере.  

Это был совершенно дивный человек. В нашей камере был один уголовник, разгильдяй, провокатор, редиска, одним словом. А отец Борис обычно отходил молиться к окну, окно в тюрьме зашторено жалюзями. Однажды после его молитвы ко мне подошёл этот уголовник, а я  44  в это время сидел на шконке и читал книжку. И он мне сказал с совершенно ошарашенным видом: «Ты видел, над головой Бориса что-то светлое сияло?!»  

– Нимб.

– Да. И пока он был в камере, не было ни ссор, ни драк, ни скандалов, была особая тёплая атмосфера. Он был молчалив, не особо образован, вряд ли с ним можно было говорить о Достоевском. Но это и не нужно было. Он был так полон внутренней благодати, что она распространялась на нас на всех.

– Леонид Иванович, в 1992 году вы возглавили журнал «Москва». Что вас радует из того, что сегодня происходит в литературе?

– Меня, безусловно, радует возврат к русскому языку. Вспомните, что наши модернисты или постмодернисты вытворяли с русским языком в начале 1990-х?! А сейчас идёт возврат к традиционному русскому слову, к традиционной русской сюжетности и жанровости. Закончился период андерграундности, не могу даже выговорить это страшное немецкое слово, напоминающее убежище Гитлера. И люди, которые прошли увлечение всем чем угодно, сегодня пишут традиционные русские романы. И это радует.

А не радует тоже много чего. Пишут и пишут, да кто ж их читает. Читатель до всех этих изысков стиля не доходит. Оттого и тиражи падают. Потом, захлёст политических событий – это всегда не во благо литературе. Мы уже 20 лет в этом захлёсте.  

– Когда гремят пушки, Музы молчат…

– Да. И это всё продолжается, не знаю, что нас ждёт впереди, какие красоты? Но я думаю, чему суждено сохраниться, то сохранится.

– Журнал «Москва» ещё в 60-е напечатал «Мастера и Маргариту». А вы кого-то открыли?

– Коварный момент. Одних назовёшь, других забудешь, и будут обиды. Но у нас вокруг «Москвы» сформировалась группа очень хороших писателей, печатающихся, разумеется, не только в «Москве». Но имена я не буду называть. Писатели и так вниманием обделены, могу только сказать, что плохих писателей не держим.

Скажу одно. Ожидать Толстого, Бунина, Чехова, Достоевского пока не приходится. Не те времена. Но хорошие романы и повести появляются, и будут появляться. Добротная проза, соблюдающая жанровую традицию, стилевую, языковую. Вообще же весь наш журнал спокойно можно читать вслух при детях, ведь мы никогда не поганились, не допускали языковых безобразий. Человек, открывший наш журнал, обязательно найдёт для себя что-то интересное.  

– А как ваши отношения с государственной властью складываются?

– Никак. Правда, был раз критический момент, когда нам запретили субаренду, то, чем мы жили, ведь журнал себя не окупает. И тогда нам оказали помощь, общественный совет при президенте, уже когда мы собирались закрываться, и они нам помогли. За что я им очень благодарен.

Но постоянной предусмотренной законами господдержки нет. Как нет её и у других журналов.  

– Но ведь в советские времена это было.

– Было. Но в эпоху СССР журналы себя окупали, они давали прибыль, порою колоссальную. Когда журнал «Москва» издал Карамзина, тиражи были миллионные. И когда я принимал журнал из «Худлита», то надеялся, что деньги есть, есть, с чего раскручиваться. Но оказалось, что все эти большие суммы куда-то исчезли. «Толстые» журналы, как правило, себя окупали и не нуждались в господдержке, как не нуждались и в госконтроле, который тем не менее был.

– «Москву» некоторые критики называют религиозным журналом. Это так?

– В журнале «Москва» есть раздел «Домашняя церковь». Ввёл его в своё время ещё Владимир Крупин. Это последний небольшой раздел в номере. Но, конечно, «Москва» религиозным журналом не является. Это светское издание. Параллельно мы издаём уже чисто религиозный журнал «Благодатный огонь». Это православный журнал для православных людей. Он, кстати, на недавно проходившем конкурсе занял первое место среди православных журналов.

– По возвращении в Москву в 1987 году вы учредили литературную премию. Что с ней сейчас?

– Я учредил премию имени В.М. Шукшина. И даже один раз и провёл, на один только раз денег и хватило. Из 12 городов, даже из Владивостока, приехали талантливые дети с руководителями их литературных кружков. И никак нельзя было манипулировать процессом награждения, потому что решения о том, кто лауреат, принимали их однокашники в школах. Они приехали с запечатанными конвертами. Были каникулы, мы устроили автобусные экскурсии и прочее. Я за помощью обращался в Минкульт и другие госструктуры, но они только автобус, как помнится, выделили. А гостиницу и прочее – всё оплачивал я. Но потом мои возможности закончились. Надеялся, что кто-то идею присуждения детской литературной премии подхватит, но – увы!

Несколько лет назад я предлагал возродить эту премию, разработал программу, планы, но идея моя отклика у чиновников не нашла.  

– Сейчас столько литературных премий. Они нужны, как вы думаете?

– Думаю, что да. Правда, дали в 2007 году Людмиле Улицкой «Большую книгу» за роман «Даниэль Штайн, переводчик», 1-е место дали, я тоже был в жюри, и мне было грустно. Поскольку я поставил «0». На мой взгляд, книга Улицкой – литературно обработанная диверсия против христианства.

Сделана она неплохо, Улицкая профессиональная писательница, но вся её книга со всем её сюжетом и языком под эту мысль и заточена.  

Просто для удобства сюжета главный герой сделан католическим священником, и действие перенесено в Италию, а не в Россию.  

– Вы и сами получали литературные премии, в 2002 году стали лауреатом премии А.И. Солженицына. А как вы с ним познакомились?

– Он сам меня к себе пригласил, до его отъезда из СССР я с ним знаком не был. Позднее периодически общались. А премию эту, естественно, получить было приятно.

– Идеи Игоря Огурцова о христианизации экономики, политики и культуры, на ваш взгляд, сегодня востребованы?

– Эти идеологемы очень востребованы, но против них сегодня воздвигнута столь плотная стена… и она возникает сразу же, как только начинают даже просто о них говорить.

Едва лишь возникла идея преподавать основы нашей религии, её историю, как тут же выстроилась стенка. И так и будет, потому что в течение 70 лет народ был полностью лишён своей веры, чего ранее никогда в истории не было. Мусульмане, буддисты, иудеи свою веру сохранили.  

А русские оказались тем ударным отрядом, по которому и били.  

– А Россия сегодня куда движется, что с ней будет лет этак через 20?

– Я уже в том возрасте, когда ничего предвидеть не хочется, а хочется только надеяться. Поэтому я надеюсь на лучшее во всех тех аспектах, которые вы перечислили. Движется к хорошему, кончится хорошо. Я живу только надеждой. А народ с такой духовной традицией, с такой культурой не пропадёт.

– Писать-то что-то новое удаётся?

– Ну что-то царапается. Это ж как курение, дурная привычка, раз начал – не бросишь.

– А трубку курите, как принято у многих писателей?

– Нет, Боже сохрани. Те, что курят трубку, всегда немножечко смотрятся под Шерлока Холмса или под Хемингуэя.

Москва, 2008 год

Перейти к содержанию номера