Посвящается протоиерею Вячеславу (Пономарёву), матушке Надежде и их детям Сергею, Нине, Галине, которые и поделились со мной воспоминаниями о своей семье. 

 

За окном поезда – очей очарованье, осень золотая. Мой любимый месяц – сентябрь. Мелькают за окном багряные, жёлтые, рыжие листья – золото деревьев. Воздух прозрачный, солнце уже не опаляет как летом, оно тихое и ласковое, играет в осенней листве, переливается осенним золотом. Стучат колёса – тук-тук, тук-тук, вагон качает.

 

Я еду на встречу с прошлым. Волнуюсь. Сердце временами гулко бухает там, в груди, как будто ему тесно. Что меня ждёт? Момент истины?

 

Меня никто не называет стариком, хотя по возрасту уже пора. Умываясь, смотрю в небольшое зеркало – высокий мужчина, широкие плечи, седина на висках, он смотрит на меня испытующе и печально. Что оцениваешь, друг мой? Как много пройдено дорог? Много. Как с ошибками? Достаточно.

Выглядишь ты, старина, конечно, ещё неплохо. Но это наследственное. Дедушки и бабушки, спасибо вам. А вот мама и папа долголетием похвалиться не смогли бы. Не дали им похвалиться долгими годами жизни. Я уже старше, гораздо старше их. Пожалуй, отцом бы назвали…

Читал недавно, что есть такой закон в психологии – закон Рено. Он гласит: память человеческая освобождается с конца. И когда человек уже не помнит, что происходило три дня назад, он всё ещё очень хорошо помнит своё детство. Да, пора, мой друг, пора – покоя сердце просит. Скоро, наверное, начнёт и в твоей жизни действовать закон Рено.

 

Но пока есть ещё время. Наверное, Господь даёт его, потому что не наступил ещё момент истины. Я еду туда, где он ждёт меня.

 

Как хорошо, что так громко стучат колёса. Не слышно говора соседей. Вот они и укладываются спать. А я всё сижу и смотрю в вечернее темнеющее окно, где мелькают огоньки станций или тёмные леса и поля. Закрываю глаза – ярко – речка наша Бобровка! Реки нашего детства – какие вы добрые и весёлые! Полные бесконечной радости, когда день «всё длился, всё не кончался». Как ярко – голубые брызги, тёплый песочек у берега, пескарики у ног!

 

Открываю глаза – ночное окно, тусклый свет, спящие соседи, тук-тук– колёса. Что это? Такая яркая картинка из детства? Как будто я только что стоял на тёплом песчаном берегу нашей Бобровки в селе Скородум Ирбитского уезда. Бобровка впадает в Ирбит, Ирбит в Тобол, Тобол в Иртыш, Иртыш в Обь, а уж Обь в Северный Ледовитый океан. Так нас учили в школе.

 

Недавно читал – взгляд в прошлое, который меняет настоящее, – англичане называют его коротким и точным словом, что за слово? Дежа-вю? Нет, это французское и совсем о другом.

 

Вспомнил: флешбэк. Да, да – «флеш» – вспышка, как молния, освещающая прошлое. «Бэк» – назад. Да, при вспышке молнии становится видно всё, что могло быть скрыто при обычном освещении. Всё, что таилось в потаённых, сокровенных уголках нашего дома. Или нашей души.

Вообще-то я не очень люблю иностранные слова. Когда что-то можно назвать по-русски, то зачем они? Но, с другой стороны, не боюсь их. Слишком люблю и горжусь нашим великим и могучим, чтобы бояться употребить иностранное. Есть слова, которые кратко передают суть, а по-русски это будет целое предложение. Как одним словом сказать по-русски дежавю? Или ноу-хау? Поэтому «флешбэк» мне нравится. Да, вспышка, как молния, освещающая прошлое…

 

Я закрываю глаза. Я готов встретиться с прошлым. Флешбэк. 

 

Тепло. Доброе солнышко. Вода в речке слоями – то тёплая, то холоднее. Мелюзга плещется у берега. Вижу себя плывущим по реке. Странное ощущение. Я одновременно сижу в купе поезда и одновременно плыву. Вот, купе теряется, размывается, пропадает…

 

Как хорошо быть восьмилетним пацаном и плыть вот так по нашей Бобровке и знать, что впереди бесконечный летний день. Краем глаза приглядываю за сестрёнками. Шестилетняя Нина зашла в воду по колено и завела за собой нашу маленькую трёхлетнюю Галинку. Галинка водит руками по воде, плещется и громко кричит мне: «Плыву! Плыву!» 

 

Нина смеётся: «Сережа, Галинка у нас плавать научилась!» А я кричу: «Всё хватит, идите на берег! А то замёрзнете!» И Нина с Галинкой послушно бредут к берегу. А я провожаю их взглядом, пока они не оказываются на жёлтом тёплом песочке, переворачиваюсь на спину и лежу, покачиваясь на волнах. А надо мной голубое высокое небо в лёгких невесомых белых облачках. Хорошо!

 

Выхожу на берег, достаю из сумки пару бутылок. У бутылок дно воронкой выгнуто внутрь. Середину дна я пробил заранее, заткнул горлышки, в бутылки насыпал крошек. Кладу бутылки на дно речки воронкой навстречу течению. Садимся втроём на мостик, на горячие доски и смотрим вниз.

Вода в Бобровке прозрачная, хорошо видно, как в наши бутылки заплывают пескарики. Заплывают, а назад выбраться не могут. Галинка сопит рядом. Я их очень люблю – своих сестрёнок. Семья у нас дружная.

 

Правда, иногда Нине надоедает маленький хвостик, который бегает за ней по пятам, и она хитрит, находит предлоги, чтобы сестрёнка отстала хоть ненадолго. Я сержусь – показываю Нине кулак. Но она знает, что не обижу, высовывает мне язык. Потом тяжело вздыхает и тянет Галинку за ручонку – за ягодами и грибами. Понимает, что старший брат прав. Слушается, хоть и язык показывает иногда.

 

Бутылки полны пескариков. Я достаю их из воды, открываю горлышко у бутылок, вытряхиваю пескарей в котелок, и мы идём домой, несём улов на уху. Я ловлю рыбу и на удочку, ухожу вдоль по реке, туда, где глубокие места, омуты. Там можно поймать окуней и даже щук. Одному там бывает жутковато, особенно когда по воде идут внезапно пузыри. Говорят, что там живёт сом-великан. Может и человека под корягу затащить. Поэтому ходим с друзьями – вдвоём, втроём. Про сома и про то, что одному страшно, вслух не говорим. Просто – вместе, дескать, веселее!

 

Мы приносим маме улов, и она радуется. Наша мама – самая красивая в нашем селе Скородум. А папа – самый сильный и добрый. Его уважают. Он священник. Мама вышла замуж в 17 лет, и сейчас ей 25, но выглядит она совсем юной. Тоненькая, хрупкая, изящная. Папа любит подхватывать её на руки. Она смущается, а мы радуемся. И иногда все вместе забираемся на папу, а его широкие плечи даже не сгибаются под нашей общей тяжестью. Папа стройный, сильный, подвижный, на нём всё хозяйство.

 

У нас большой дом, и в нём живут ещё две старенькие бабушки, наш дядя – старый священник с женой. Он когда-то помогал папе выучиться, а теперь папа заботится обо всей нашей большой семье.

 

Отец всегда занят. Он служит в храме. А когда он не служит в храме, он сам пашет, сеет, косит, жнёт. Большой семье нужен хлеб, молоко. У нас есть корова, лошадь, поросёнок. Огород, небольшой участок земли для посева. Есть небольшое поле, засеянное коноплёй. Всем хозяйством папа занимается сам. Мама с бабушкой пекут хлеб, готовят еду, отжимают из семян конопли густое и душистое конопляное масло. Мы едим картошку и кашу с конопляным маслом. Жмых идёт скоту, а из волокна вьют верёвки и ткут грубую мешковину. 

 

День ещё длится, и мы втроём идём за грибами, так приятно, когда мама называет нас «добытчики вы мои». За нашим селом Скородум, что тянется вдоль реки, – лес: пихты, ели, сосны. Ключик с прозрачной ледяной водой, очень вкусной. Над источником – часовенка. Иногда папа в ней служит молебен о своевременных дождях, об избавлении от засухи и града. Над ключиком – раскидистые лапы тёмнозелёной пихты, где так хорошо играть в прятки.

 

Около пихты много рыжиков. Я поднимаю с земли пихтовую лапу и показываю сестрёнкам сплошные ярко-рыжие мосты. Нина с Галей собирают их в лукошко, а я ищу новые грибные места и поднимаю ветви пихт. Лукошко быстро наполняется, и мы возвращаемся. Вот и будут к ужину уха и жарёха из вкусных ароматных рыжиков.

 

Меня бросает в сторону. Что это? Ах да, я в поезде. Остановка. Все спят. О чём я? Да, жарёха… Я помню этот вкус и запах маминой еды. Помню дни, переполненные счастьем. Я хочу туда – назад – в чистую детскую радость. Как давно это было! Какой же это год? Если мне было лет восемь, то это 1916 год. Да, 1916-й. Закрываю глаза.

 

Громкое торжественное пение – радость, ликование – так и рвётся из груди восторг! Пасха! Праздников праздник! Я иду в толпе людей вверх по лестнице в нашу летнюю церковь. Лестница устлана пихтой. Папа впереди – красивый, нарядный, потом – певчие. А потом – мы, все остальные. В самой лучшей одежде, с зажжёнными свечами, лица – добрые, какие-то удивительно светлые. Многие плачут от радости.

 

Вот поднимается Тихон, мрачный обычно кузнец. Сейчас он смотрит по-детски радостно, улыбается мне, подталкивает вперёд себя. От лёгкого любовного толчка я переношусь сразу на две ступени вверх – и мы в летней церкви. Ярко горят люстры, иконостас в цветах и веточках пихты. Голос отца – красивый и мощный, оттеняемый хором певчих, звучит так, что звенят подвески на люстрах, дребезжат стёкла в больших сводчатых окнах.

 

Слышу, как стоящие рядом восхищаются: «Батюшка-то наш, отец Вячеслав, вот уж поёт, так поёт!»

 

- Да уж, послушать нашего скородумского батюшку из других приходов приезжают, вон смотри – это ирбитские!

 

Моё сердечко трепещет от радости. Стены, потолок, иконостас – всё ликует пасхальной радостью, иконные росписи на стенах кажутся особенно живыми и светлыми.

 

Наша церковь – красавица – высокая, двухэтажная, с высокой колокольней, множеством колоколов. Звон самого большого колокола ранним утром слышен за десять километров. А на маленьких колоколах звонарь на Пасху выводит такие перезвоны, что заслушаешься! Пасха – всеобщий любимый праздник!

 

Опять толчок. Что это? Поезд тронулся. Стояли по расписанию минут двадцать. Неужели двадцать? Я прожил целую пасхальную службу! Так ярко видел отца. И слышал его голос. Папа…

 

Да, сейчас можно только удивляться – когда отец всё успевал? Меня называют трудолюбивым человеком. Наверное, так и есть. Ведь я сын своего отца. Есть и успехи в карьере. Но его меры я не достиг. Нет, не достиг…

 

Он был настоящим пастырем. Тем самым, который «душу свою полагает за овцы». К нему шли в любое время дня и ночи: звали к умирающим и тяжелобольным, он крестил, венчал, отпевал, служил литургию, молебны, панихиды… Обращались и просто так, за советом. Но кроме службы он ещё и занимался хозяйством. А ещё после нескольких пожаров в селе он организовал пожарную дружину, учил молодёжь. Несколько раз получал ожоги на сильных пожарах. Что ещё?

 

Во дворе под крышей был верстак и набор инструментов. Папа сам делал по чертежам ульи, рамки для пчёл, занимался пчеловодством. Желающим раздавал пчелиные рои, помогал начинающим пчеловодам. 

 

Любил читать. В свободные зимние вечера читал, играл в шахматы. Выписывал журналы «Нива», «Родина», журналы по пчеловодству, сельскому хозяйству. Жили мы небогато. Самой дорогой вещью был книжный шкаф – первая покупка папы и мамы после венчания. Духовная литература, классика, детские книги. В доме было стараниями мамы всегда много цветов – пальмы, туи, фикусы. Большой письменный стол. А остальная мебель – так, почти и не мебель. Большой деревянный диван в столовой. Когда мама заболела, папа брал её на руки, укутывал в одеяло и приносил на этот диван. А мы все собирались рядом.

 

Только сейчас, с высоты прожитых лет, узнав, что это такое – быть мужем и отцом, я могу оценить, как любили друг друга мои родители. Почему нет у меня литературных талантов? Почему я не писатель? Не поэт? Я попытался бы на бумаге передать силу этой любви. Любви трагической, на стыке времён и эпох, мучимой, гонимой, но не побеждённой. У них отняли всё – дом, имущество, возможность служить. Отняли любимых детей и в конце концов саму жизнь. А любовь и веру не отняли. Не смогли.

 

Мама была хрупкой, болезненной, быстро уставала. Они с папой были такие разные: мужество и нежность. Сила и хрупкость. Но папа черпал силу в маминой любви. Он молился за такое огромное количество людей: за свою семью, за прихожан, за всех, кто нуждался в его молитве. И порой он, видимо, изнемогал под своей ношей.

 

А мама была его тихим пристанищем, его прибежищем, его женой. Она была, как и папа, очень верующим человеком. Молитвенница. Кроткая, терпеливая. Но её вера была твёрдой, физическая слабость – резким контрастом с силой её духа. Папе было трудно, но он никогда не жаловался, не роптал. Он мог прийти и молча сесть в ногах у мамы. А она прижимала его голову к груди, и губы её шептали молитву. И папа, как будто напившись живительной воды из родника, опять был весел, бодр, готов свернуть горы.

 

Жизненные силы бурлили в нём, порой он был вспыльчив, но отходчив. Как-то раз за столом, когда после обычной молитвы перед едой мы молча обедали, маленькая Галинка закапризничала. Папа, который любил порядок, вспылил и скомандовал: «Марш на кухню!» Галинка немедленно повиновалась, ушла на кухню, вскарабкалась на лавку, поставила ноги на кадушку с водой.

 

Крышка с кадушки соскользнула, и сестрёнка упала в кадушку, испугавшись, громко закричала. Папа первым подбежал к ней, вытащил дочку, закутал в полотенце, принёс за стол и посадил на колени. От такого счастья – обедать на коленях у папы – Галинка сразу замолчала и со счастливым видом начала кушать. А мама смотрела на них с такой любовью, что всем нам было радостно.

 

Драгоценностей в доме не было. Провожая из дома, нам дали три золотых крестика – единственные золотые вещи в доме. Это было наше наследство. Наше благословение. Наша память о папе и маме. У меня был крестик с синей эмалью, у Нины – с розовой эмалью, у Гали – без эмали, просто маленький золотой крестик. Потом носить их было нельзя. И мы – все трое – потеряли наши крестики. Что это за звук? Я что – всхлипнул? Хорошо, что все спят. Мужчины не плачут. Я потерял единственную вещь, оставшуюся мне на память от родителей. Но я помню о них и люблю их! Помню! Я закрываю глаза.

 

Рождество. Ёлка – огромная, таинственная, чудесная. Мы вокруг ёлки – счастливые, ждущие сказки. В нашем большом старом доме был зал. Он не отапливался и зимой был закрыт. Папа сам потихоньку от нас привозил из леса эту большую ёлку, вносил в зал, украшал вместе с мамой. А мы заранее мастерили игрушки из цветной бумаги, картона, фольги. Мама с бабушкой готовили печенье, самодельные конфеты, сладости. Всё это складывалось в корзинки для Дедушки Мороза и пряталось под ёлку.

 

К Рождеству в зале затапливают. Но дверь была закрыта – там священнодействует папа. Он зажигает свечи на ёлке. И вот – торжественный момент – двери открываются!

 

Сердечко замирает от восторга: у-ух ты! Ёлка в центре зала сверкает огнями. Мы ходим вокруг и надышаться не можем на нашу красавицу. Рассматриваем игрушки, бусы, орешки в золоте. Когда вдоволь налюбовались, папа берёт в руки гармонь – хоровод! Потом папа уходит куда-то, а вместо него является сам Дед Мороз. Он каждого просит исполнить песенку, или стихи прочитать, или сплясать – а потом запускает руку под ёлку и – а-ах – достаёт подарок. Подарков хватает всем: и нам, и деревенским ребятишкам. Как я счастлив!

 

Чувствую боль в спине. Открываю глаза. Спина затекла. Сажусь удобнее. Ночь. Глухая ночь. Спят уже и проводники. Я один. Наедине с прошлым. Почему я так долго не вспоминал его? Боялся? Чего я боялся? Ах да, момент истины… Как ярко помнится детская радость! А боль? Помнится?

 

Громкий крик и плач Гали. Вскакиваю на ноги с пригорка. Я так устал сегодня, что уснул днём на пашне. И вот что-то случилось. Бросаюсь к сестренке. По ноге у нее течет кровь, течёт очень сильно. Тело у меня становится ватным. Галя смотрит на меня в ужасе. Так, я должен взять себя в руки. Спокойно! Быстро разрываю рубашку, перевязываю рану, кажется, почти не кровоточит, чуть намокает, но не сильно.

 

Мы в поле на пашне. Я бороню, а Галя погоняет лошадку сидя верхом. Ей лет семь, значит, мне двенадцать. Гале тяжело ездить верхом – такой маленькой – ноги стирает в кровь, а мне – мальчишке, тяжело боронить. Но нужно работать, помогать родителям. Нина постарше, но она тоненькая, хрупкая, в маму, и со мной ездит Галя. Она покрепче и повыше ростом. Сестрёнка рассказывает, что, когда я уснул, она решила попробовать боронить сама. Жалко стало уставшего братика. Тронула лошадь, а борона подпрыгнула, и один из зубьев впился в голень.

 

Везу сестрёнку домой и чуть не реву. Лучше бы мне было больно, чем ей! Надо её срочно успокоить и развеселить, а то вдруг заикаться начнёт. Как Колька соседский, испугался быка и стал заикой. Едем медленно, чтобы не потревожить ногу. Галя тихонько плачет, а я успокаиваю:

– Не плачь, Галинка! А помнишь, ты у меня ехала на лошадке, а лошадка резко наклонилась, чтобы попить, и ты свалилась прямо через голову в быструю речку. А я тебя вылавливал, помнишь? А как мы смеялись – оба мокрые, помнишь? Ты даже не ушиблась. И ты была такая мокрая и удивлённая – только что верхом на лошадке, и вот – уже в речке! Помнишь? Сейчас уже приедем, не плачь! До свадьбы долго – всё заживёт, так бабушка всегда говорит.

 

А помнишь, как мы с тобой решили в поле заночевать, чтобы утром пораньше начать работу? Легли спать под деревом, а ночью гроза началась. Помнишь? Ты у меня даже не испугалась, ты ведь смелая девочка, да? А как мы проснулись от раскатов грома? Хлынул дождь, и мы с тобой под телегу перебрались. Сидим и молимся Николаю Угоднику.

 

А в дерево вдруг молния как ударит! И оно вспыхнуло и загорелось! А мы под телегой сухие и целёхонькие, помнишь? Видишь, как хорошо всё? И сейчас всё хорошо будет. Вот уже к дому подъезжаем! Папа – что? Что ты говоришь? А, да, когда под телегой-то сидим, смотрим – папа по полю к нам скачет во весь опор. Испугался за нас, когда гроза началась, и прискакал. Ну, вот, приехали, вот и не плачешь, молодец. Сейчас мама ножку перевяжет.

 

Боль тех, кого любишь, бывает часто сильнее собственной. Это я понял тогда, с Галей. А потом боль стала усиливаться. Потому что пришло время боли и испытаний. Да, испытания. Выдержал ли я их?

 

Начальную школу мы, дети священника, закончили полностью. Шёл двадцатый год. И относились к нашей семье всё хуже и хуже. Пока мы не поняли, кто мы. Мы – отверженные. Я учился хорошо, учителя говорили, что я очень способный. Подготовившись за лето самостоятельно, перешёл из пятого сразу в седьмой класс. Но за мою учёбу причиталась большая сумма. 

 

Нас обложили непосильными налогами. Дома дядя – старенький священник с женой – нуждались в уходе, обе бабушки тоже стали совсем старенькие. Одна уже не ходила. Вторая – маленькая сухонькая, очень живая, подвижная, трудолюбивая. Всегда была в работе – шьёт, вяжет, штопает – и поёт русские народные песни. Этой зимой она перестала петь и совсем сгорбилась.

 

Петь она перестала после папиного ареста. К папе приходил наш сельский учитель, и зимними вечерами они играли в шахматы. Кто-то донёс, и папу забрали за «развращение сельской интеллигенции». Его приговорили к пяти годам.

 

Дом опустел без папы. Мама сидела у окна с сухими глазами и смотрела на дорогу в сугробах. А потом я просыпался ночью и каждый раз видел её на коленях у икон. Горела лампадка, и сердце тревожно сжималось в предчувствии беды.

 

Мама поехала на свидание к папе. Она решила бороться и ходатайствовать об его освобождении. Свидания не дали, к начальству маму тоже не пустили. И она возвращалась со станции ночью. Я пошёл встречать маму, но мы разминулись. И она сбилась с дороги, долго плутала, промёрзла. Попала в болото и промочила ноги. Еле живая она добралась до дому, и мы бросились её согревать, оттирать её ледяные ноги. Но наши растирания помогли плохо. Мама сильно заболела. Она начала кашлять.Начался туберкулёз.

 

И когда папа вернулся через шесть месяцев благодаря заступничеству учителя, с которым они играли в шахматы, мама уже кашляла с кровью. Сказалась, видимо, не только простуда, но и переживания за папу.

 

Наш тёплый дом на сквозняках времён держался нашей любовью. Но становилось всё труднее. Мама не могла работать. Страх за её здоровье и жизнь прокрался в нашу дружную семью. Наш дом был старый и холодный. И теперь, когда старшее поколение стало совсем немощным, а мама не могла работать, вся тяжесть труда была на нас, детях. Наносить дров, натопить печь, чтобы старики и больная мама не мёрзли, натаскать воды из колодца, подоить корову, приготовить еду. Испечь хлеб – ничего готового не продавалось – хлеб пекли сами.

 

Папа иногда ходил из угла в угол и повторял маме: «Так, всё будет хорошо, Наденька. У нас всё будет хорошо. Парное молоко. Главное – каждый день пить парное молоко». Я видел, с какой благодарностью он смотрел на сразу повзрослевшую Галю, когда она, подоив корову, приносила маме кружку парного молока. Нина шила, вязала, как взрослая, готовила еду.

 

Папа ездил куда-то и привёз барсучьего сала, чудом достал где-то шоколад. Варил его с салом и мёдом, закупоривал горшки тестом, заставлял маму принимать это лекарство. Мама ещё похудела, стала совсем тоненькой, прозрачной. Но, как всегда, ровной, терпеливой. Казалось, она меньше обеспокоена своей болезнью, чем папа. Чуть получше ей становилось, она старалась взять на себя домашнюю работу, уход за стариками.

Папа никогда не садился за стол без мамы. Когда она плохо себя чувствовала, приносил на руках и усаживал вместе с нами. Папа, как я сейчас понимаю, много молился. Он почти не спал и мало ел. Но свой молитвенный подвиг скрывал. Оценить его я могу только сейчас. Да, только сейчас. Всё так же ревностно служил он в храме. Всегда крепкий, мощный, он похудел, плоть его истончалась, но ярко горел дух. Он по-прежнему руководил пожарной дружиной, учил крестьян пчеловодству. Но дела шли всё хуже.

 

Голод вставал на пороге. Мы не могли учиться и не могли работать. Мы были детьми священника, а значит, отверженными.

Сейчас, став взрослым, уже пожилым мужчиной, многое повидав и пережив, я могу оценить силу духа моих родителей. Как грубо попиралась мужественность отца, когда издевались над его семьёй, а он не мог нас защитить. Он, такой сильный, который, казалось, мог всё на свете, был бессилен остановить мамину болезнь, выучить детей, дать им нормальную жизнь…

 

Каково ему приходилось? Что он чувствовал? Что вынес? Поколебалась ли хоть на миг его вера? Нет. Сейчас, вспоминая папу, я думаю про многострадального Иова...

 

Теперь я понимаю, что иногда наша жизнь сводится к способности выдерживать скорби, принимать их как акт Божией воли, а не только ждать от Бога исполнения желаний. И нужно иметь силу духа, чтобы принимать крест скорбей и нести его без ропота.

 

Я открываю глаза. Не хочу больше вспоминать. Не хочу. Смотрю в ночное окно. По нему текут большие дождевые капли. Куда я еду, зачем? Может, вернуться и сесть в другой поезд? Идущий в обратную сторону? Капли бьют в окно. Это холодный осенний дождь.

 

Такой же дождь шёл тогда. Я помню, как сидел у окна, а на улице шёл бесконечный дождь. Помню, как долго собирался с мыслями, долго обдумывал свои слова, а потом пошёл к папе. Отец сидел за столом. Горела лампадка у наших любимых икон. Казанская Божия Матерь смотрела на меня ласково и печально.

 

– Папа, мне нужно поговорить с тобой. Папочка, посмотри вокруг, что творится. Страшно. И ведь они не верят в Бога. Почти никто теперь не ходит в церковь. Их закрывают. А может быть, Его и правда нет? А если Его нет, то зачем мы всё это терпим? Папа, ты можешь быть просто пожарником. Или пчеловодом. И тогда мы сможем учиться. И работать. А иначе мы просто умрём с голоду. А если ты не будешь служить, то мы сможем быть все вместе. Вместе, понимаешь? А если Бог всё-таки есть, то Он нас простит. Нина и Галя – ещё совсем дети. Мама больна. Бабушки старенькие. Папочка, родной мой, надо что-то делать. Я должен работать. Хотя бы ради сестёр.

 

Папа слушал спокойно. А потом сказал мне:

 

«Я думал об этом, сынок. Я принял решение. Вы напишете, что не будете встречаться с родителями, и вам разрешат учиться и работать. А мы всё равно будем вместе. Я буду молиться за вас, пока я жив. Нашу любовь никто не сможет отнять. Мы будем вместе – в молитве. А отречься, сын, я не могу. Даже ради вас. Но Господь не оставит вас, запомни это. Слышишь? Запомни: Господь не оставит вас. И моя молитва будет с вами. Всё, сын. Я принял решение. Это моё решение, слышишь? Моё решение. Запомнил?

 

Почему он повторил это несколько раз – о том, что это его решение? Я чувствовал это и тогда, знаю и сейчас. Чтобы чувство вины не мучило меня. Это момент истины? Или нет? Чувство вины – вот то, что живёт со мной всю мою жизнь. Вот что не даёт мне покоя – правильно ли я поступил? Может, мы должны были остаться вместе? И пройти этот путь до конца? Одной семьёй? Если б я был один, я остался бы с папой и мамой. Но я не мог. Я должен был уберечь сестёр.

 

Мы подписали бумагу, что отказываемся от контактов с родителями. И уехали. Мы больше не имели права встречаться с ними. Но мы общались тайком – передавали записки через одну верную семью.

 

Нина окончила школу и пошла учительствовать. Я жил в Ирбите и работал на Егоршинских шахтах, чтобы стать рабочим и не зависеть от своего непролетарского происхождения. Галя жила со мной и училась в Ирбитской заводской школе-семилетке Егоршинского района. Школа была открыта на заводе около станции Талый ключ.

 

Сёстрам разрешили учиться, а мне работать после нашего отказа от контактов с родителями. Галю несколько раз выгоняли из школы из-за происхождения, даже несмотря на наш отказ. Но директор школы, до сих пор ему благодарен, Думнов Пётр Фёдорович, очень добрый человек, говорил мне, что у сестрёнки хорошие способности, и защищал её. На свой страх и риск снова принимал её в школу после отъезда проверяющей комиссии.

 

Иногда он говорил Гале: «Посиди дома тридня, к нам комиссия едет, будет проверят классовый состав учащихся. А потом приходи, когда они уедут». Вот так благодаря Петру Фёдоровичу в 1928 году Галя окончила семилетку. Ей было пятнадцать лет.

 

Восемнадцатилетняя Нина работала учительницей в Ляпуново, глухой деревне в двадцати пяти километрах от Ирбита. Объявили Всеобуч, а учителей не хватало. Наверное, поэтому, а может, по молитвам наших родителей, Галя и Нина обрели своё призвание и стали учительницами.

Директор Пётр Фёдорович, рискуя своей работой, написал Гале направление на краткосрочные курсы учителей для лучших выпускников школ. Галя окончила эти курсы, и её отправили работать со взрослым населением в дальнюю деревню Чувашево. У сестрёнок и у меня не было ни белья, ни приличной одежды, ни обуви. Ну я-то ладно. А вот сестрёнок мне было очень жаль. Изо всех сил старался им помочь.

 

Как я был счастлив, когда смог на свои талоны купить сёстрам обновки: туфли на низком каблуке, трикотажные кофточки. Галя сшила себе ситцевую синюю юбчонку и белую с синим горошком блузку, которыми очень гордилась. Так и стоит она у меня перед глазами в этой юбчонке и блузке – улыбается мне. Башмачки они с Ниной делали из холста.

 

Нам было тяжело. Мы переживали за родителей, друг за друга. Пятнадцатилетняя Галя должна была учить взрослых мужчин, лесорубов. И папа написал мне записку с просьбой поговорить с сёстрами как старшему брату о девичьей чести, о женском достоинстве.

 

И я поехал сначала в Чувашево, потом в Ляпуново. И, краснея и смущаясь, выполнил наказ отца и разговаривал с сестрёнками, просил их беречь свою репутацию, быть строгими и недоступными. Приводил много примеров, которые вспоминал из литературы, про Наташу Ростову и её увлечение Анатолем, которое чуть не привело к трагедии, другие примеры. Галя слушала серьёзно, а Нина от смущения сердилась и говорила, что сама всё знает. А потом рано утром я отправился пешком по осенней грязи в Ирбит.

 

Вот сейчас думаю: а ведь мне было всего двадцать лет. По нынешним временам – мальчишка. А ведь я чувствовал себя взрослым мужчиной, который несёт ответственность за сестрёнок. И выполнял это деликатное поручение, потому что папа и мама были лишены возможности сделать это сами.

На шахте было очень тяжело работать – уголь, пыль, сырость. Я лежал в больнице, лечили от ревматизма. Были ли счастливые минуты? Смотрю в окно. Тук-тук, тук-тук – стучат колёса. Много ли было счастливых минут в жизни? За окном сереет рассвет, ночь уходит, уходит тьма. Да, конечно! Мы были молоды. Закрываю глаза. После болезни я нелегально приехал к родителям. Взял нашу лошадку, заехал за Галей, и вот – мы едем к Нине в гости. Сколько детской радости принесла нам эта поездка! Закрываю глаза и сосредотачиваюсь.

 

Зимнее раннее утро. Лёгкий морозец. Небо ясное. Воздух такой свежий, зимний. От Ирбита до Ляпуново двадцать пять километров. Едем весело, лошадка бежит легко и быстро с лёгкими санями. Шутим и смеёмся. Проезжая очередную деревеньку, я кричу: «Чашки и ложки – меняю на собаки и кошки!» Из ворот сбегаются хозяйки с ребятишками:

 

– Эй, парень, что у тебя есть, чашки-то какие – покажи! А ложки-то деревянные или железные?

 

– У меня? Какие чашки – ложки, откуда? Вон сестрёнка только сидит!

 

– А где же собачник, который сейчас кричал?

 

– Не знаю, не видел! – пожимаю плечами и погоняю лошадку.

 

А Галя в санях смеётся звонким счастливым смехом.

 

Едем мимо зимнего леса. Он стоит белоснежный, укутанный в сугробы. Заставляю Галю одеть тулуп. Трогаю носик сестрёнки – ледяной. Замёрзла! Дожидаюсь, пока она наденет большой длиннополый папин тулуп поверх пальто, ловко дёргаю сани – и сестрёнка мягко вываливается в снег. А я прыгаю в сани и еду себе дальше. Кричу: «Догоняй!» А когда Галя догоняет меня, еду быстрее, и она отстаёт. Так я её согреваю. И когда вижу, что согрелась – останавливаюсь, хватаю сестрёнку в охапку и сажаю её в сани.

 

В другой деревеньке расспрашиваю дорогу, задаю глупые вопросы и смешу сестрёнку. Никто не сердится, а смеются с нами вместе.

К Нине являемся неожиданно, она визжит от радости и бросается мне на шею, потом в объятия к Гале. Прыгает от радости, тормошит нас, расспрашивает о родителях. Мы, как могли, скрасили наш рассказ о папе и маме.

 

Назад ехали погрустневшие, посерьёзневшие. Было жаль оставлять Нину – тоненькую, хрупкую, похожую на маму – одну в дальней глухой деревне. И было до слёз жалко наших родителей, с которыми мы были разлучены.

 

Вскоре после этой поездки Галя прошла курсы учителей начальных классов в Ирбите. Её отправили работать учителем в Бердючинскую начальную школу Ирбитского района в шести километрах от Ирбита. Галинке было шестнадцать лет, и выглядела она как девочка-подросток.

 

Когда она пришла в школу с назначением, директор спросил: «А ты, девочка, в какой класс пришла?» А Галя сначала не поняла и ответила смущённо: «В какой пошлёте…» Потом, когда директор понял, что перед ним не ученица, а учительница, они вместе с Галей смеялись. Директор дал ей самый лёгкий – второй класс.

 

Эти дети уже знали азы, но были не такие рослые, как в третьих – четвёртых классах. В то время в этих классах нередко учились ровесники Гали – пятнадцати-шестнадцати лет. Я переживал за сестёр и часто навещал их. С родителями общались записками.

 

Тук-тук, тук-тук – стучат колёса. Скоро рассвет. Соседи ещё спят. Предрассветная тишина. Неужели так быстро прошла ночь? Я и не почувствовал. Как хорошо, что светлеет. В темноте ночи я, наверное, не смог бы заглянуть в тьму 1929 года. Этот год стал трагическим для нашей семьи. Нет, я не хочу больше вспоминать. Лягу спать. Пытаюсь прилечь. Закрываю глаза.

 

Осенний холод. Улица. Большой костёр. В костре горит наш любимый книжный шкаф – наш старичок – бывшая самая ценная вещь в нашем доме. Горят наши книги: требники, Псалтырь, Евангелие. Дымятся наши любимые Достоевский и Пушкин. Ветер разносит наши детские рисунки. После нашего расставания мама часто доставала их с книжной полки и разглядывала.

 

Папа не смог выплатить непосильный налог, который наложили на него как на священника. Наше хозяйство описали, вещи распродали с торгов, забрали наш старый дом, корову, лошадь. Закрыли наш красавец-храм.

 

На обочине дороги лежит наша старенькая бабушка, которая уже год не вставала, рядом с ней сидит и держит её голову на коленях вторая бабушка. Дядя-священник и его жена, к счастью, не дожили до этой трагедии, они умерли чуть раньше. Папа стоит и обнимает маму, дрожащую на осеннем ветру. С неё сорвали тёплую шаль: «Моей жене сгодится!» Папа и мама смотрят на костёр. Поджигатели смеются:

 

– Что, попадья, невесело? Ничего, контра, скоро тебе ещё грустнее будет! Небо с овчинку покажется!

 

Папа сжимает кулаки, но мама ласково гладит его по плечу: «Родной, потерпи ради меня. Ты знаешь, я не перенесу, если они начнут тебя бить».

Так родители и старенькие бабушки оказались на улице, без крова, без одежды, без еды, без всяких средств к существованию. Папа с трудом нашёл место священника в маленькой деревне Азеево-Гуни в двенадцати километрах от Ирбита. Но этот день стал роковым для мамы. Она очень быстро после этого умерла. Ей не было ещё сорока лет.

 

Умерла она в Азеево-Гуни, через пару дней после смерти нашей неподвижной бабушки. С утра папа причастил её, отправил нам записку о том, что бабушка умерла, а мама при смерти. И уехал в Скородум на похороны. Он хоронил старенькую недвижимую бабушку, которую в Скородуме приютила его верное чадо. А когда приехал с похорон, всё было кончено. Мама умерла на руках у второй старенькой бабушки, повторяя ласково наши имена – своих любимых детей и своего ненаглядного мужа.

 

Случайностей не бывает – это я знаю точно. И Господь привёл Галю в этот день в дом к нашим верным друзьям. Она прочитала записку, заплакала. И побежала на базар, где торговали жители из Азеево-Гуни. Галя рассказывала, что в тот момент ей было всё равно – узнают ли о её поездке домой или нет. Крестьяне, торговавшие на базаре, согласились захватить сестрёнку с собой на подводе. И она приехала в дом даже раньше папы.

 

Когда они подъехали к дому, было уже темно. В окне видны были две горящие свечи. Крестьянин посмотрел на сестрёнку с жалостью и перекрестился. Но смысл его взгляда она поняла только позднее.

 

Бабушка, открыв дверь Гале, заплакала. И Галя спросила: «Где мама?» А бабушка ответила: «Раздевайся, обогрейся и пойдём к маме». Сестрёнка обрадовалась, у неё отлегло от сердца. Но когда она открыла дверь в другую комнату, то увидела стол, гроб и две свечи. Галинка потеряла сознание.

 

Когда она пришла в себя, бабушка сидела рядом, плакала и просила сестру взять себя в руки. Скрипят ворота, наверное, приехал папа, а ему ещё тяжелее. Галя поднялась и пошла навстречу папе. А он только открыл дверь с улицы и упал, даже не перешагнув порог.

 

Галинка с бабушкой кое-как затащили папу в дом. Он пришёл в себя, обнял дочку и плакал безутешно, как ребёнок. Гале непривычно было видеть таким нашего мужественного сильного папу. И она гладила его поседевшую голову, прижимая её к груди, как когда-то делала это наша мама.

 

Папа быстро взял себя в руки. Они посидели возле мамы. И папа был спокоен. Он сказал дочке, что она помогла ему превозмочь его горе, а теперь он просит её уехать, чтобы не прогулять работу. Папа нашёл верного человека, который согласился довезти Галю к её школе. И, несмотря на просьбы дочери остаться, благословил её уезжать, пока никто не видел её. Иначе она могла потерять работу. И возможность устроиться на неё в будущем.

 

Галя простилась с папой и бабушкой и уехала. Это была последняя встреча с нашим папой. Больше никто из нас не видел ни его, ни бабушки. Бабушка вскоре умерла, а папу снова арестовали. Его крестный путь близился к концу.

 

Почему я не был там, рядом с ними?! Всю жизнь не отпускает меня скорбь о том, что меня не было рядом. Меня и сестёр до конца наших дней будет объединять чувство вины, острой, глубокой жалости к родителям нашим, которых мы вынуждены были оставить. Чем дальше, тем острее каждый из нас осознавал всю горечь, всю боль их одиночества, одинокой смерти. Их одиноких, неизвестных и неухоженных могил.

 

Мы получили от папы только несколько весточек. Он благословил в своём письме Галю на замужество, а у меня сохранилась его записка. В ней он просил меня не оставлять сестёр, помнить о Боге. И в конце было четверостишие. Я запомнил его наизусть. Как же там? Сейчас вспомню:

 

Не говори, что нет спасенья,

 

Что ты в печалях изнемог.

 

Чем ночь темней – тем ярче звёзды,

 

Чем глубже скорбь – тем ближе Бог.

 

Тук-тук, тук-тук – стучат колёса. Просыпаются соседи. Солнышко встало, и освещает золотые деревья за окном. Моё путешествие подходит к концу. Мне нужно выйти в Екатеринбурге, а потом проехать двенадцать километров по Московскому тракту к месту, где было расстреляно и захоронено в общей могиле около трёхсот священнослужителей.

 

Дремлю около часу. Потом пью чёрный кофе и съедаю бутерброды, заботливо приготовленные женой. Вот и остановка. С собой у меня документы – архивные справки, которые удалось достать только в этом году. Из них мы узнали, что старости у нашего папы не было. Он погиб молодым.

 

Был арестован в 1920, в 1930, в 1933-м. Сидел в тюрьме с 1933 по 1935 год. Отпущен за недостатком улик. Арестован 4 сентября 1937-го года сотрудниками УНКВД Ирбитского райотдела по Свердловской области. При обыске найдены епитрахиль, дароносица, серебряный крест с цепочкой.

Обвинён в участии в контрреволюционной организации и ведении контрреволюционной пропаганды (статья 58 УК РСФСР). Постановлением тройки при УНКВД через две недели после ареста – 17 сентября 1937 приговорён к расстрелу. Приговор приведён в исполнение 22 сентября 1937 года.

 

Проезжаю на автобусе оставшуюся часть пути. Передо мной – мемориальный комплекс – огромный чёрный мраморный крест. А рядом на многочисленных гранитных плитах высечены фамилии расстрелянных. Как хорошо, что нет дождя! Тёплый осенний ветер шевелит мои волосы, спину ласкает мягкое осеннее солнце. Я медленно иду по траве мимо надгробий, и листья шуршат под моими ногами.

 

И вот на одном из надгробий я читаю: «Пономарёв Вячеслав Акимович».

 

– Здравствуй, папа. Сегодня 22 сентября, день твоей смерти.

 

Я сажусь рядом с надгробием. Достаю архивные справки и читаю папе вслух:

 

– Постановлением Президиума Свердловского областного суда от 15 мая 1958 года постановление тройки от 17.09.37 в отношении Пономарева В.А. отменено, а дело прекращено за отсутствием состава преступления.

 

Я читаю, и слёзы текут по моим щекам. Папа, прости меня! Я сижу и слушаю тишину. Но тишины нет: стрекочут кузнечики, поют птицы. И я слышу голос отца:

 

-Сыночек! Я по-прежнему люблю вас и молюсь за вас! Разве не чувствовал ты наш с мамой молитвенный покров над вашей жизнью, родной мой? Всё хорошо. Не плачь! Вспомни:

 

Чем ночь темней – тем ярче звёзды,

 

Чем глубже скорбь – тем ближе Бог.

 

Ольга РОЖНЁВА

Сентябрь 2009-го,

Оптина пустынь

 

Перейти к содержанию номера