Успокойтесь: утомлять вас перечнем причин, по которым принял Таинство, не стану.

Я множество раз пытался ответить себе на вопрос, почему, и каждый раз ответы мои значительно разнились. Важно другое: что черта пересечена. Пропаганде я поддаюсь плохо: душа захотела обозначения, и всё тут.

27 ноября 2011 года, если кто помнит, был совершенно обычным днём поздней московской осени: серым, выходным, воскресным.

Назначено мне было на полдевятого. До Новодевичьего монастыря добрался на метро, с пакетом. В пакет с вечера были положены:

- белая-белая крестильная рубашка (700 рублей),

- золотой крестик акимовской работы на гайтане из козловой кожи (5 тысяч за всё)

- белые дырчатые обтекаемые тапки Crocs (1000), которые часто носят на отдыхе,

- махровое полотенце (цены не помню, советская ещё, просто домашнее, одно из любимых)

Ещё в обложной, сдавливающей со всех сторон темноте шли с Сашей по пустым улицам, перебегали скупо освещённые перекрёстки, и наконец, захрустели утренним льдом перед стенами. Вошли в ворота, свернули по плитам дорожки направо, вошли в храм.

Ждать пришлось с полчаса: оканчивалась служба. В огромном, слегка казённом вестибюле с массивными подсвечниками и церковным прилавком толпился разномастный люд. И пожилые, и молодые, и дети. Мимо нас, в суете, проговорив что-то высоким ободряющим голосом, пробежал высоченный отец Роман. Его волосы показались мне огненными. Начиналось.

Я сжал пакет: больше сжимать было нечего.

Минут через пять за отцом Романом из храма вышло трое: я, Саша и Наташа, подошедшая позже. Несясь впереди летучим шагом, священник спрашивал, кем приходятся мне сопровождающие, кто таков я сам, чем занимаюсь, но косвенно, осторожно, никуда не вторгаясь, не сбивая настроения. Он чувствовал волнение, слышал молчание.

В тыльной части храма священник отворил нам деревянную с железными накладками-стрелочками дверь. Мы сошли по лестнице на длинный пролёт и повесили куртки на вешалки, оказавшись в белоснежной зале с круглыми потолочными сводами. К двум окнам, из которых брезжили лучи рассвета, вели крутые каменные ступени. Лестница справа вела ещё куда-то…

В центре залы, обрамлённый кафелем с изображением зверей и листьев, выступал из пола глубокий бассейн в виде креста, тоже с лестницами, перила которых были вызолочены.

Нами овладела весёлая тишина: с улицы не доносилось ни малейшего звука. Город ещё спал.

Отец Роман начал приготовления.

Потешно сетуя на то, что кто-то куда-то что-то не туда убрал, он торжественно облачился в золотые одежды и возжёг светильники. На маленьком столике разложил мою рубашку и крестик, попутно всмотревшись и растолковав его. Я пояснил, что мой отец армянин, и крестик показался мне немножко похожим на армянский. Отец Роман подтвердил: настоящий армянский крест, древо мира.

Начиналось.

Я запылал, отдаваясь детскому безотчётному чувству, что меня здесь ждали. Это, может быть, одно из самых важных чувств в мире. Оно влечёт после работы или путешествия домой. Так приходят, наверно, и в Церковь. Не мне судить.

Меня ждали. Это чувство росло и ширилось… и неожиданно сменилось следующим: ребёнку хочется быть чьим-то. Мне, потерявшему уже и отца, и мать, захотелось, чтобы надо мной простёрся синий покров защиты, и вот моё желание исполнялось.

Наскоро было решено, что Саша станет моим крёстным.

Наталья встала позади нас. Я чувствовал, как она смотрит нам в спины. Я забыл слова Символа Веры, который накануне учил наизусть: в начале его самое сложное, то, что тысячи раз переписывалось первыми соборами, витиеватая формула, осложнённая определениями, которые должны были стать ясными, но от прояснения своего вышли сложными для запоминания. Зато окончание Символа Веры великолепно – «чаю воскресения мертвых» (обязательно произнесите «е», а не «ё», и не спрашивайте, почему).

Отец Роман начал читать, и я поплыл. Знакомые с института старославянские слова наполнили сердце щемящим покоем, разнеслись из конца в конец всего меня. Мышцы мои напряглись, я вытянулся, став ростом почти с рослого Сашу. Отец Роман запретил Врагу трогать меня.

Отец Роман поднёс нам заламинированный лист с Символом Веры, и, не сбиваясь, хрипло и громогласно мы вдвоём проревели его, как бешеные. «Верую!» - звучало почти угрожающе. Мы знали, кому угрожали. И знали, от кого отрекались. И отреклись, от самых нутряных капилляров до самых наружных и поверхностных. Дунули и плюнули.

Наталье было сказано подняться по таинственной лестнице вверх, и она скрылась, и мне приказано было разоблачиться за ширмой. Я бодро вошёл в почти горячую воду бассейна, и отец Роман сказал мне схватиться за поручень. Трижды он окунул меня в воду, читая надо мной. Вода с каплей благовоний покрыла меня, забурлила вокруг головы, смывая что-то прежнее, ветхое, тяжкое... Вынырнул я уже без дрожи и опять ушёл за ширму – сушиться.

Священник говорил о чём-то с Сашей, но я не разбирал их слов. Казалось, что могу оторваться от пола в любую минуту, но тело, в то утро подтянутое и направленное словно бы к столкновению, упруго держало меня в себе.

Наступила очередь крестильной рубашки. Грубоватое, простое, свойское полотно отрезвило, пришлось в натяг и впору. Я чувствовал, что становлюсь сильнее и суровее с каждой минутой.

Мы поднялись по лестнице за Натальей и оказались в верхнем, отделённом от всего маленьком храме. Это было самое тайное: небольшой алтарь, в который мы с отцом Романом вошли только вдвоём. Там было ещё тише, чем где-либо. Мы вышли.

Маленькие крестики отец Роман нарисовал на мне несколько раз – на лбу, ключице, около ушей. Тонкие, длинные пальцы его несли излечение. С головы моей были трижды срезано по три волоска – я был пострижен.

Чтение кончилось. Мы спустились.

На моё имя на синей открытке вроде почтовой поздравительной выписали свидетельство, в котором значилось, что я окрещён в храме св. князя Владимира именем Сергий, и моим святым отныне считается Сергий Радонежский, а мои именины – день его памяти.

Мы медленно оделись, поблагодарили отца Романа, вышли и снова очутились в общем храме, поклонились всем образам. Случилось второе маленькое чудо: нам вынесли святые дары и причастили, хотя причастие давным-давно кончилось. Может быть, потому, что у нас горели глаза, нам не отказали?

Третье чудо было самим светом: когда выходили из монастыря, посреди столичной серой мокряди буквально на полчаса над нами, нам навстречу – просияло солнце, и по-весеннему заливисто запели птицы.

Проводив Наталью до метро, обнявшись с ней, мы пошли дальше, к Сашиному дому. Он вынес мне огромную домовую икону: крёстный обязан подарить обращённому нечто значительное, а щедрости Саше было всегда не занимать.

Мы простились, и я отправился.

К вечеру меня поздравило человек пять самых близких друзей, а к одним мы с женой даже заехали.

Мне всё ещё было и в себе, и не по себе. Что же теперь будет, спрашивал я себя.

Но стало то, что стало. То, что теперь.

Я – христианин.

Сергей Арутюнов

Источник изображения: Православие.Ru