Миронов А.Н., «Совесть»

Нет ничего безобразнее греха; даже тот, кто так охотно совершает его, не любит смотреть на него и, совершив грех, старается, сколько можно, утаить его. И когда приходится ему поневоле сознаваться в грехе перед лицом суда, то он готов бывает перенести всякую пытку, только бы не открывать греха. Когда же идет он добровольно к духовному отцу на исповедь, то или лукаво придает греху иной вид, или же прикрывает его какой-нибудь извиняющей оговоркой. А это, конечно, все оттого, что хотя он и смог сделать грех, но не может смотреть на него.

Воистину, совесть есть зеркало: хочешь или не хочешь, а надобно ее стыдиться! Пусть молчат уста, сколько хотят; совесть делает свое дело, и ее обличения — самая жестокая пытка для души.

Георгий Кедрин в своей "Летописи" рассказывает, что греческий царь Конста, не желая, чтобы его меньший брат Феодосии принимал участие вместе с ним в управлении, заставил его отречься от престола, вступить в духовное звание и принять посвящение во диакона. И вот Феодосии посвящен. Но этого было недостаточно для властолюбца-брата: спустя несколько времени, Конста велел его и смерти предать. Новый Каин, братоубийца, думал спокойно жить и счастливо царствовать без брата. Но в ту же ночь, среди глубокой тьмы, когда этот тиран стал засыпать, является перед ним неправедно убиенный брат его, Феодосии, облаченный в священную одежду как диакон, с полной чашей своей крови в руке, причем от теплой крови еще поднимался пар, и говорит ему страшным голосом:

─ "Напейся, братец! Я твой брат, Феодосии, которого ты убил, это — кровь моя, которой ты жаждал, так утоляй же ею свою ненасытную жажду — «напейся, братец!»

Вострепетал царь от такого видения, испугался, вскочил с постели и вышел в другие палаты. Успокоившись несколько от волнения, он опять лег в постель, и опять то же видение, та же кровавая чаша, и тот же страшный голос: «напейся, братец!»

Так было в первый день, так было и на другой и стало повторяться всякий раз, когда он ложился спать; приходил к нему брат и говорил страшные слова: «напейся, братец!» Чтоб избавиться от этого страшного привидения, царь выезжал на поля, в сады, на охоту, но и там оно его преследовало, и там устрашало, и там подносило ему смертоносную чашу — «напейся, братец!»

Не вытерпел, наконец, Конста, уехал из Константинополя морем в Сицилию в надежде, что, быть может, с переменой места не будет и привидения, — но и это не помогло. Везде он мучился душой, потому что в своей совести носил причину этого мучения. Везде преследовала его страшная тень — «напейся, братец!»

И доколе же это продолжалось? ─  Да дотоле, пока по прошествии нескольких лет мучительной жизни праведным попущением Божиим царь-братоубийца не был сам убит в бане, — вот когда допил он эту горькую чашу!

Бедный Конста! несчастный царь! Ведь то, что тебя так устрашило, было не вооруженным человеком, даже не живым, а уже умершим, — один только образ, одна тень, одна мечта... Но так страшно было для него одно представление совершенного им греха! Совершить этот грех он мог, но смотреть на него не мог! Его обличала совесть, а обличение совести — мука нестерпимая: «напейся, братец!»

Но в сей жизни совесть обличает сокровенно, потому что и самый грех сокрыт, ее обличений никто не слышит, кроме самого грешника. А в день Страшного Суда совесть будет обличать уже открыто, потому что тогда для всех будут открыты грехи наши, и обличения ее услышит не только сам грешник, но услышат и все ангелы Божии, услышат и все люди, и все диаволы... Все мы воочию увидим уже не привидение, не мечту, но того самого человека, которого мы, если не рукой своей, то, быть может, словом своим, недобрым советом погубили; тогда станет убитый с чашей крови в руках и скажет своему убийце: «Напейся, братец!» Моя смерть осталась без отмщения, мои сироты — без пропитания, моя жена — несчастной вдовой; и вот теперь, перед лицом Бога — Судии Правосудного, я показываю тебе кровь мою — «напейся, братец!»

Увидим мы тогда бедняка, нами обиженного, и он скажет своему обидчику: служил я тебе всю жизнь как раб подневольный, все труды мои, все плоды трудов отдавал я в уплату долга моего, но долг мой и доселе считается неуплаченным. Дом мой вконец был разорен, жена по чужим дворам скиталась, дети оставались без хлеба, и я раздет донага... крови моей жаждал ты, вот она: «напейся, братец!»

Боже мой! Ведь ум наш во всю жизнь ни на одну минуту не оставался без дела, сколько же за все это время он худого передумал! Язык наш никогда говорить не перестает, сколько же зла наговорил! Воля наша ко всему греховному склонна, сколько же зла она наделала! Тогда все, что не нагрешили мы языком, до единого слова праздного, все, что не нагрешили умом, до малейшего помышления, все, что когда бы и где бы то ни было сделано нами, со всеми мельчайшими подробностями, предстанет перед нашими очами, откроется перед очами всего мира и всей вселенной...

"Мы увидим тогда перед собой, — говорит святой Василий Великий, — все дела наши, все открыто предстанет перед взорами нашими в том самом виде, как было сказано, как было сделано".

О, какое страшное зрелище! Обнаружится тогда лицемерие, которое выдавало себя за добродетель; обнаружится зависть, которая почиталась ревностью по правде; измена, которая признавалась дружбой; осуждение ближнего, которое выставлялось как забота об исправлении других...

Горе мне! Когда иду исповедовать грехи мои отцу духовному, у меня выступает холодный пот на челе, я весь краснею от стыда, хотя и наверное знаю, что он будет хранить в глубокой тайне мою исповедь, никому не скажет греха моего, да и самого меня не только ничем не накажет, а еще простит и разрешит во грехах. Но каково мне будет тогда, когда грех мой будет открыт перед всеми Ангелами Божиими, которые будут отвращаться от меня, — перед всеми духами злыми, которые будут смеяться надо мной! О, какой позор! какое смущение! И при этом чувствовать еще укоризны совести моей, которая будет тогда беспощадно обличать меня! О, какое мучение!

"Сии грехи, которые теперь вижу я, — так я буду тогда говорить сам себе, — грехи великие и малые — все они мои собственные... Теперь уже нельзя укрыть их: ныне день, все открывающий. Бог давал мне в земной жизни вернейшее средство получить прощение через одно только мое слово: «согреших», — через одно изречение духовника: «отпущаются тебе греси твои...» И был бы я прощен тогда, но я этим не воспользовался; убеждали меня к тому и проповедники слова Божиего, и отцы мои духовные, но я не делал по их наставлению; и знал о том, да не делал того! Жил столько-то лет и имел довольно времени, а все же не каялся...

Итак, есть ли у меня какое-нибудь оправдание? Но и этого мало. Не довольно с меня было своих грехов, я других ко греху побуждал... Не хотел вот этот человек вредить ближнему, я научил его; не хотел он лгать, красть и обманывать, — я подговорил его... Не знало это дитя никакого зла, — мои слова и разговоры отравили слух его, испортили добрый нрав его... И шел бы я теперь один в муку вечную, а то ведь увлек за собой других — примером, советом, соблазном своим! И какое же у меня в том оправдание? Теперь каюсь я, но бесполезно: прошло время покаяния, — настало время воздаяния! Что ж мне делать теперь? Я сам обличаю себя, я сам на себя приговор произношу! Боже! нет мне нужды в Твоем Суде, осуждает меня совесть моя... Иду добровольно в ад, чтобы укрыться там, чтобы уже не глядеть мне на грехи мои! Прими же меня, о мука вечная! Рай уж не для меня!"

Говорю я об этом, братие, и сам трепещу... Так-то обличает грешника, так-то произносит о нем суд свой его же совесть неподкупная! И нет, по слову святого Златоуста, нет судьи столь беспощадного, как совесть наша. Но постой, душа грешная, подожди, тебе еще нужно выслушать грозный приговор правосудия Божиего... О, Суд! о душа!

(Из "Поучительных слов" Илии Минятия)

Из Троицких листков архиепископа Никона (Рождественского)