Троица Ветхозаветная. Михаил Васильевич Нестеров.Костромской государственный объединенный художественный музей

Но соответствовал ли сам Соловьев требованиям, которые он предъявлял ко всем остальным? Смотрите сами.

Отношение к оппонентам. Соловьев вел принципиальную полемику не только в печати, но и в письмах. Например, Н.Н. Страхову в 1890 г. он писал: «Но вот эта невинная книга («Россия и Европа» – Н.С.)…вдруг становится специальным кораном всех мерзавцев и глупцов, хотящих погубить Россию и уготовить путь грядущему антихристу… поддерживать свою позицию в этом споре есть для меня обязанность». И несмотря на такой накал полемики, он неизменно старался со всеми своими оппонентами поддерживать дружеские отношения. «Вы спрашиваете: на чем мы помиримся? Да ни на чем, – я не признаю вовсе, что мы ссорились. Печатная брань не в счет», – писал Соловьев тому же Страхову в декабре 1888 г.. А своему записному ругателю В.В. Розанову он в 90-х годах писал:

"Дорогой Василий Васильевич! В силу евангельской заповеди (Матф.5,44) («любите врагов ваших» – Н.С.) чувствую потребность поблагодарить Вас за Ваше участие в наглом и довольно коварном нападении на мою книгу в сегодняшнем «Новом времени» (приложение). Так как это маленькое, но довольно острое происшествие не вызвало во мне враждебных чувств к Вам, то я заключаю, что они вырваны с корнем и что мое дружеское расположение к Вам не нуждается в дальнейших испытаниях. Спешу написать Вам об этом, чтобы избавить Вас от каких-нибудь душевных затруднений при возможных случайных встречах. Считайте, что ничего не произошло и что мы можем относиться друг к другу точно так же, как в наше последнее прощанье на Литейной… Будьте здоровы. Искренно Вас любящий Влад. Соловьев". 

Правда, с Астафьевым так не получилось – о переписке между ними ничего неизвестно, а в ответах Соловьева на шутливую анкету можно найти: «Самая тяжелая минута в Вашей жизни? –  Встреча с господином Астафьевым»…

Нестяжание. Соловьев старается буквально исполнять основные  Евангельские заповеди. И надо сказать, что  в области милосердия это ему удается. 

 «Всякому просящему у тебя давай» (Лк.6,30). Будучи удивительным бессребреником, он раздавал львиную долю своего гонорара. Деньги не держались у него ни одного дня. Если денег не было, отдавал пальто, ботинки. Извозчикам он вместо обычного двухгривенного давал три рубля (иногда пять рублей), и потому везде, где он останавливался, улица была запружена каретами. Соловьев даже, во избежание конфликтов, просил извозчиков установить очередь. Розанов удивляется, почему Соловьев даже короткие расстояния ездил на извозчике – так именно поэтому! К нему, который вследствие своей благотворительности, был должен и магазину и гостинице, шли и шли люди с просьбами, плакали и клянчили. И он выгребал из кошелька последние остатки.

Правда, надо сказать, что тут дело не только в исключительно жалостливой отзывчивой душе – Соловьев свою благотворительно настолько возвел в принцип, что, будучи не в силах отказаться, страдал от нее. И как всегда иронизировал и шутил по этому поводу.

Н.Я. Гроту, 23апр. 1891 г. Петербург (с просьбой выслать 100р.)

«Эти три дня одними начаями и извозчиками стоили мне уже 70 р.»

 «Впрочем, деньги получать никогда не поздно» (Брату М.С. Соловьеву , 1886).

Позже, в «Трех разговорах» он опишет трагикомичную фигуру «вежливого писателя» – это он потешается над самим собой.

«Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться» (Мф.6,25). Эту заповедь Соловьев исполнял парадоксальным образом, совершенно не обращая внимания на устроение своего быта. Своей квартиры он никогда не имел, живя у родных,  знакомых  и в гостиницах, зачастую в крайне аскетичных, неприемлемых для обычного человека условиях: кровать, стул и крюк в стене для одежды.  Не умея даже заварить чай, он ходил ужинать на Николаевский вокзал. И всего этого он просто не замечал, будучи полностью погруженным в свое творчество.  Он умел делать только одно дело – мыслить, и только его и делал всю жизнь.

Церковность.

Церковным человеком Соловьев не был. И это несмотря на прекрасное знание Евангелия, церковной истории, догматики. Нет ясных сведений о частоте его причащения, но, похоже, причащался он никак не чаще раза в год. Отношение его к внешним обрядам также было очень вольное. Так, Величко он пишет: «Я прожил у Вас, – пишет Соловьев, – несколько недель великого поста, и мы с вами правил поста не соблюдали, и в церковь не ходили, и ничего в этом дурного не было, так как все это не для нас писано, и всякий это понимает» (1895). Интеллектуальная, творческая работа заслоняли все формально-бытовое. И, тем не менее, реальность и исключительную важность Церкви Соловьев признает и все время исповедует. И это исповедание, как видим, было не «эмпирическим», а «умопостигаемым». Его сестра Мария Безобразова пишет: «Брат вообще в церковь за редким исключением почти никог­да не ходил, но Пасхальную ночь редко и дома оставался; когда бывал в Москве, обыкновенно отправлялся в Кремль».

Кстати, о «нецерковности» и «неортодоксальности» Соловьева очень любят говорить люди особого сорта. Их кредо, как говорил Соловьев, «непромокаемая самоуверенность». Понимая Православие как закон, причем законченный и неизменный, они с праведным гневом клянут «еретиков». И Соловьев – прекрасная для таких людей мишень.  Но дело в том, что Православие – бесконечно и всеохватно. Святые отцы, безусловно верно изъясняя суть православной веры, о завершенности Православия не говорили. Там многое ждет своего восполнения, развития, распространения на явления земной жизни. Православие для Соловьева – универсально, оно объясняет все в этом мире. И когда он видел, что из Православия в истории сделали только теорию индивидуального спасения, он не мог этим удовлетвориться, указывал на это и начинал философско-религиозный поиск. Соловьев всегда считал, что Церковь, помимо спасения индивидуальных душ, должна вести работу по преображению этого мира, приближения его к Божиему замыслу. И сам он пытался дополнить Православие то «теократией», то социальной концепцией. Но любые попытки что-то подвергнуть критическому анализу вызывали вой негодования «непромокаемых». Соловьев не сдавался, формулировал еще и еще, более жестко, и вой разносился еще сильнее. В результате ярлык «еретика» и даже «богохульника» прочно приклеен к его образу. Конечно, «нецерковность» – состояние опасное. Но, может быть, иначе было нельзя? Может быть, мысль о необходимости развития Православия можно было высказать, только соблюдая определенную дистанцию с храмовым православием?  Как сказал поэт: «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье».

Николай Сомин