Если собственные «проекты» Соловьева не удавались, то единственное относительно удачное предприятие пришло к Соловьеву помимо его инициативы. В 1891 г. его пригласили стать соредактором (вместе с Э. Радловым) философского отдела Энциклопедии Брокгауза и Ефрона. И не только редактором –  он лично написал массу статей в диапазоне букв В-С (видимо, работой над буквами дальше «С» помешала смерть). И снова тексты Соловьева поражают мастерством изложения, глубочайшими знаниями по предмету и удивительной объективностью. В контексте нашего экскурса в русскую социальную философию имеет смысл рассмотреть две из них – «Данилевский» (1893) и «Леонтьев» (1895).

Данилевский.  В этой статье Соловьев в сокращенном варианте пересказывает свои доводы против теории исторических типов Данилевского. Однако в конце он великодушно замечает: «Независимо от оценки его историко-публицистического труда, должно признать в Данилевском человека  самостоятельно мыслившего, сильно убежденного, прямодушного в выражении своих мыслей».  Статья говорит о том, что Соловьев своего мнения не поменял, но стал более объективным.

Леонтьев.  Константин Леонтьев считал себя  учеником Данилевского. Долгое время он весьма положительно относился к работам Соловьева. Но перед самой смертью (1891) резко поменял свое мнение. Соловьев в своей статье очень аккуратен и точен:

«Леонтьев религиозно верил в положительную истину христианства, в узко монашеском смысле личного спасения; он политически надеялся на торжество консервативных начал в нашем отечестве, на взятие Царьграда русскими войсками и на основание великой не(о)византийской или греко-российской культуры; наконец, он эстетически любил все красивое и сильное; эти три мотива господствуют в его писаниях, а отсутствие между ними внутренней положительной связи есть главный недостаток его миросозерцания. Из идеи личного душеспасения путем монашеским (как его понимал Леонтьев) логически вытекает равнодушие к мирским политическим интересам и отрицание интереса эстетического; в свою очередь, политика, хотя бы консервативная, не имеет ничего общего с душеспасением и с эстетикой; наконец, становясь на точку зрения эстетическую, несомненно, должно бы предпочесть идеалы древнего язычества, средневекового рыцарства и эпохи Возрождения идеалам византийских монахов и чиновников, особенно в их русской реставрации. Таким образом, три главные предмета, подлежащие охранению принципиального или идейного консерватизма, не согласованы между собою»

Тут все очень проницательно, удивительно метко и в то же время на редкость объективно. И собственно этой беспристрастной объективностью Соловьев хотел поставить Леонтьева как мыслителя на свое место, ибо диагноз точен: именно отсутствие цельного, непротиворечивого мировоззрения – главная беда Леонтьева. Для Соловьева же, философа всеединства, гармоничность, непротиворечивость, согласованность и цельность мировоззрения – не просто главное, а совершенно обязательное. И Соловьев всю жизнь строил такую философскую систему, где бы находилось должное место и объяснение всему  сущему – космосу, истории, народностям, религии, этике, эстетике, метафизике, мистике. Леонтьев систем не строил. Но он оказался сильнее Соловьева в совершенно другом – исторической и социальной интуиции. Леонтьев высказал ряд интересно-парадоксальных идей, где оказался пророком. И именно в этих частностях – ценность леонтьевской мысли. Но для Соловьева частности не значимы и не достоверны, если общее мировоззрение мыслителя страдает несогласованностью.

Николай Сомин