Осенью 1891 г в Москве Соловьев делает скандальный доклад, в котором подвергает резкой критике византийскую цивилизацию. Он указывал на удивительное пренебрежение ромеями социальной сферой, так и не ставшей христианской. Вот некоторые цитаты:

«…мирское царство оставалось мирским, а Царство Божие, будучи не от мира сего, оставалось бы и вне мира, без всякого жизненного влияния на него».

«С тех пор как истинно-христианское общество первых веков растворилось в языческой среде и приняло ее характер, самая идея общественности исчезла из ума даже лучших христиан. Всю публичную жизнь они предоставили властям церковным и мирским, а своею задачею поставили только индивидуальное спасение. За единственным исключением св.  Иоанна Златоуста,  проповедь восточных аскетов не имела в виду никаких христианских преобразований  общественного строя. Во всей византийской истории нельзя указать ни одного определенного требования в этом смысле".

«Ограничивая дело спасения одною личною жизнью, псевдохристианский индивидуализм должен был отречься не только от мира в тесном смысле - от общества, публичной жизни, - но и от мира в широком смысле, от всей материальной природы. В этом своем одностороннем спиритуализме средневековое миросозерцание вступило в прямое противоречие с самою основою христианства».

И раньше, в работах «Великий спор и христианская политика» (1882-1883) и «Россия и Вселенская  Церковь» (1889) Соловьев писал о «непримиримом раздвоении» между истиной Христовой, которую заключает в себе Христианская Церковь и «полуязыческим» обществом. И раньше философ видел в этом разрыве причины гибели Византии. Но в этом докладе формулировки достигли особой четкости. Соловьев ясно обозначает основной грех византийцев, которые «своею задачею поставили только индивидуальное спасение» в ущерб социальному преображению. Перед докладом была опубликована статья Соловьева «Из истории философии», где он утверждает:

«…мы знаем, какую цену могут иметь ходячие ныне заявления, что будто христианство имеет своею единственною практическою задачею нравственное совершенствование отдельного лица и что оно вполне равнодушно к общественному  прогрессу. Личное совершенствование может быть отделено от общественного прогресса только на словах, а не на деле, а потому все подобные заявления суть лишь бездельные речи».

Но «Об упадке средневекового миросозерцания» этим не ограничивается.  Доклад заканчивается уже совсем шокирующим заявлением: из-за указанной двойственности нынешние христиане отреклись от Духа Христова, а вот неверующие, борясь за социальный прогресс, оказываются истинными орудиями Божьими.

Реакция общественности на доклад была ничуть не менее резкой, чем в случае его «теократии». Возмущенный Леонтьев в письме обозвал Соловьева «негодяем» –  ведь тот посягнул на «византизм», самое дорогое для мыслителя, только что ставшего монахом. С Соловьевым мало спорили – гораздо больше просто возмущались и травили. После этого доклада ему официально было запрещено читать публичные лекции.

В то же время мало кто сумел понять правоту Соловьева. В докладе он всячески подчеркивает верность догматики Православной Византийской Церкви, и критикует лишь характер социальной жизни Империи. И тут с ним трудно спорить: несмотря на «симфонию» Церкви и государства, социальный строй Византии фактически был языческим. И, главное, ни власть, ни церковь и не хотели что-либо серьезно менять. Возвращаясь же к российской действительности, Соловьев ясно дает понять, что ситуация аналогична. Увы, нет пророка в своем отечестве!

Обвиняя Византию в бессилии создать христианский социум, Соловьев должен был бы указать на те цивилизации, которые это исполнили. Но тут молчание, и даже признание, что и Запад этого не сумел сделать. Так что  его упрек в асоциальности византийского общества хотя и совершенно точен, но не является грехом только Византии.

Николай Сомин