Примат эстетики

Эстетический критерий, по Леонтьеву – самый универсальный. Он писал: 

«эстетические требования осуществимее, чем моральные».

Или вот фрагмент из письма В.В. Розанову, 13-14 августа 1891г. (за три месяца до смерти):

«Я считаю эстетику мерилом, наилучшим для истории и жизни, ибо оно приложимо ко всем векам и ко всем местностям».

Разумеется, абсолютизация эстетики неверна, а для христианского мировоззрения – даже абсурдна.  Но мысль о применимости эстетического критерия к социальным явлениям Леонтьев никогда не оставлял.

Цветущая сложность. Гипотеза триединого процесса

Леонтьев, считая себя последователем Н.Я. Данилевского, исповедовал теорию троичной фазы развития цивилизации: 1) первоначальная наивная простота, 2) «цветущая сложность» (вершина развития); 3) «вторичное упростительное смешение» - верный признак скорой гибели цивилизации.

Главный «упроститель», по глубочайшему убеждению Леонтьева – буржуазный прогресс (это – одна из самых  главных идей Леонтьева, определяющая его мировоззрение). Поэтому Запад прочно находится именно на этой последней стадии. Россия перенимает это вторичное упрощение у Запада и потому тоже на краю гибели. 

Как избежать «вторичного упрощения»? Вот некоторые советы Леонтьева (из письма И.И. Фуделю, 6 июля 1888 г.):

«1) Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно.

2) Церковь должна быть независимее нынешней. Иерархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее. Церковь должна смягчать государственность, а не наоборот.

3) Быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном обособленном от Запада единстве (…)

4) Законы, принципы власти должны быть строже, люди должны стараться быть лично добрее; одно уравновесит другое.

5) Наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе».

Характер христианской веры

Леонтьев исповедовал христианство «страха Божия», а не любви:

«О своей религии я думаю и должен думать прежде всего с точки зрения спасения моей души (а все остальное и польза ближних «приложится»)».

Думается, что это следствие того страха смерти, который он пережил во время чудесного исцеления от холеры в 1871 г. И несмотря на то, что Леонтьев постоянно размышлял о судьбах народов и их социальном строе, его христианство совершенно аполитично:

«Вера в  божественность  Распятого  при  Понтийском  Пилате Назарянина, который учил, что на  земле  все  неверно  и  все  неважно,  все недолговечно, а действительность и веко-вечность настанут после гибели земли и всего живущего на ней,- вот та  осязательно-мистическая точка  опоры,  на которой вращался и вращается  до  сих  пор  исполинский  рычаг  христианской проповеди. Не полное и повсеместное торжество любви  и  всеобщей  правды  на этой земле обещают нам Христос и его апостолы,  а,  напротив  того,  нечто вроде  кажущейся  неудачи  евангельской  проповеди  на  земном  шаре,  ибо близость  конца  должна  совпасть  с  последними  попытками  сделать  всех хорошими христианами».
Иначе говоря, христианство, по Леонтьеву, ведет к личному спасению, но не к социальному преображению. Именно за «розовое христианство» (т.е. за надежды всеобщего примирения в любви) Леонтьев  резко критиковал «юбилейную» речь Ф.М. Достоевского.

Вот отрывки из статьи «О всемирной любви» (1880):

«Итак,  пророчество  всеобщего  примирения  людей  о  Христе  не  есть православное пророчество,  а  какое-то  общегуманитарное.  Церковь  этого мира не обещает, а кто "преслушает Церковь,  тебе,  тот  пусть  будет  как язычник и мытарь"  (то  есть  чужд  тебе  как  вредный  своим  примером человек; конечно, до тех пор, пока он не исправится и не обратится).

Возвратимся к европейцам... Прежде, например, чем полюбить кого-либо из европейских либералов и радикалов, надо бояться Церкви.

Начало премудрости (то есть настоящей веры) есть страх,  а  любовь  - только плод…

Слишком розовый оттенок, вносимый  в  христианство  этою  речью  г. Достоевского, есть новшество по отношению к Церкви, от человечества ничего особенно благотворного в будущем не ждущей; но этот оттенок не имеет в  себе ничего  -  ни  особенно  русского,  ни  особенно  нового  по   отношению   к преобладающей европейской мысли XVIII и XIX веков…

Братство по  возможности  и  гуманность  действительно  рекомендуются Священным Писанием Нового Завета для загробного спасения личной души; но в Священном Писании нигде  не  сказано,  что  люди  дойдут  посредством  этой гуманности до мира и благоденствия.  Христос  нам  этого  не  обещал...  Это неправда: Христос приказывает, или советует, всем любить  ближних  во  имя Бога; но, с другой стороны, пророчествует, что Его многие не послушают».

Интересно, что Леонтьев в христианстве видел элементы «вторичного упрощения» и мучился этим. Так, в том же письме Розанову Леонтьев пишет:

«2) Более или менее удачная повсеместная проповедь христианства должна неизбежно и значительно уменьшить это разнообразие…

3) Итак, и христианская проповедь, и прогресс европейский совокупными усилиями стремятся убить эстетику жизни на земле, т.е. саму жизнь…

5) Что же делать? Христианству мы должны помогать даже и в ущерб любимой нами эстетике из трансцендентального эгоизма, по страху загробного суда, для спасения наших собственных душ, но прогрессу мы должны, где можем, противиться, ибо он одинаково вредит и христианству и эстетике».

Столь противоречивое мировоззрение приводило Леонтьева к неожиданным выводам в социально-политической области. О них – в следующем отрывке.

Николай Сомин