• Пусть, пусть меня заберет НКВД, – кричала в исступлении Инночка (на дворе уже давно бушевала ФСБ), – Я не отступлюсь. Они даже могут вызвать мне «карету скорой помощи», но этот крошка Цахес, этот слонообразный Нейрон, этот Голеб (в скобках заметим, что Инночка была энциклопедистом) должен быть раздавлен. И его карающим мечом, его Персеем, его Далилой и Голиафом стану я, Инна Николаевна Глухоедова, корректор издательства «Искусство» в отставке.

Инночку спас её кругозор. Если бы даже мастерам с Лубянки и вздумалось прослушивать телефонные разговоры Инночки, они поняли бы только одно слово «отставка». Но если бывшего корректора с Борисом Николаевичем Ельциным связывали отношения поистине космогонические, то счёт Ани к президенту больше походил на оскорблённость обрюхаченной и брошенной невесты. Она как-то личностно, со всей женской страстью, физиологически ненавидела его. Ей казалось, что в лице целого народа он обманул и обесчестил её, Аню. И как в мыльных операх говорит, обычно, главная злодейка: «Моя душа жаждет мести», Аня могла это сказать про себя. О, как много неотразимых, остроумных монологов произнесла она перед его рабочим столом, расхаживая по спальне в ночной рубашке, принимая душ в ванной. О, сколько блистательных, горьких слов правды пришлось выслушать Борису Николаевичу, когда Аня гуляла с коляской по осеннему лесу. А как менялось выражение тигриных глазок, когда Аня бросала самые смачные оскорбления в его окаменелое лицо во время утреннего чаепития у себя на кухне. Бедный Борис Николаевич! Но, видно, Аня и тетя Инночка не были одиноки в своём клокочущем кухонном негодовании. Каким-то неведомым образом энергия народного гнева перевалила за пороги квартир, докатилась чёрной волной до Красной площади, взяла штурмом стены Кремля и ворвалась, наконец, в кабинет «работающего над документами» президента. Борис Николаевич и впрямь был гением, гением инстинктов. Но два из них были развиты запредельно, непостигаемо. Крысы, с их жалкими побегами с корабля задолго до крушения и массовым покиданием городов, где вскоре начнётся голод, по сравнению с Борисом Николаевичем – детские плюшевые игрушки, лишённые нюха и чутья. Борис Николаевич понял раньше, чем волна народного ропота материализуется в Русский бунт, бессмысленный и беспощадный «ни приведи, Господи, увидеть который». Надо было срочно найти виновника всех бед, мешающего в проведении реформ и зовущего в проклятое прошлое. Да его и искать не надо, он сам, как неразумный дитя, прыгал в Уральские объятия самого демократичнейшего Демократа на Земле. Да и какой виновник! Неразумный, не прагматичный, крикливый, праздношатающийся, не работающий над документами, не дальновидный, ну, в общем, чудо, а не виновник. Так вышел указ за номером 1400 о роспуске Съезда Народных Депутатов. С 21 сентября в жизни Ани начались две недели «хождения по мукам». Что там девяносто первый – увертюра, детский спектакль с плохими дядями коммунистами. События девяносто третьего года отложились в памяти, как поток эпизодов, 13 дней превратились в один долгий-долгий день, что-то из области фантастики. Что-то случилось со временем – оно перестало существовать как объективная реальность, данная нам в ощущениях. Не зря Аня была женой философа. Куда-то провалились ночи, по крайней мере, Аня их не помнит.

Эпизод первый. Только что объявили о роспуске Съезда Народных Депутатов. Аня в это время была у Виктора в кабинете, только что вернулись из храма, Рождество Богородицы как-никак (ох, и любят коммуняки православные праздники), собирались на день рождения Аниной старшей («угораздило Сашку в этот день родиться»). Когда читали по радио указ, все столпились вокруг приёмника. Аня увидела эту группу со стороны: лица подняты вверх, на всех одно и то же выражение: попытка осознать случившееся, и потому лица сосредоточены, глаза серьёзны. Что это напоминает?.. Вспомнила: кадры сорок первого года. Объявление войны. То же выражение, те же глаза, поднятые к репродуктору. У Ани и мелькает: вспомнила не случайно, указ за номером 1400 – это начало гражданской войны.

Эпизод второй – тот же день через пятнадцать минут. Буфет, стеклянные стены, сквозь них солнце заливает оранжевым потоком лучей салаты, зелень, колбасу, искрится в зёрнах красной икры, за стойкой превеселая буфетчица кокетничает с крепким старичком, депутатом, на лацкане пиджака которого бликует звезда героя коммунистического труда. Аня сидит с секретаршей Христианского Движения Наташей. Пытаются пить кофе. Переливаясь глянцем крепких розовых щёк в лучах заходящего солнца, в буфет входит довольно высокий человек с лицом хряка. Сходство дополняют очень маленькие круглые глазки и бородавка на кончике носа. Издалека видно – бывший номенклатурщик, ныне не у дел. Внезапно Хряк ныряет в глубокий куртуазный реверанс: одна ручища грациозно отставлена назад, другая лапища протянута в сторону девиц и очень мягко, очень по-мужски целует Анину руку. «Как приятно в столь смутное время видеть столь очаровательных дам» – воркует Хряк. Сейчас пока он даже не депутат. Очень скоро он станет лидером самой многочисленной фракции в думе, прославится на всю страну, будет главным соперником Бориса Николаевича на президентских выборах. Ну, пока никому не известный безмашинный Хряк (как-то Аня и Виктор подвозили его в поликлинику) спускается в кабинет к Виктору, берёт под козырек и рапортует: «Какие будут распоряжения?»

Эпизод третий. Огромная пустая квартира в центре Москвы (бывшая коммуналка). Сейчас толстенные стены кажутся картонными. Нет ощущения дома-крепости, любой может войти и вытащить за шкирку да на улицу, да к стенке. Сегодня объявили: «Вокруг Белого дома протянули заграждение из колючей проволоки, депутат А. пытался проникнуть за ограду, солдатам пришлось на руках его вынести на свободу». Все предшествующие ночи Виктор был в Белом доме, там уже отключили свет, канализацию, воду. Зашёл домой рубашку сменить да помыться, вернулся в Белый дом, а там: «Добро пожаловать в “ГУЛАГ”». Туда нельзя, и оттуда тоже. Вечером этого дня он расскажет, как его после бесконечных уговоров, после того, как он добровольно перелез на территорию лагеря, умоляя оставить его в заключении, двое солдат, приподняв под локотки, пронесли над проволокой, поставили на землю, выпроводив таким деликатным манером на свободу с чистой совестью охранников.

Шел двенадцатый час, за окном лил дождь. Начавшись днём, он лил, не переставая, до сих пор. Сплошная серая завеса из холодных колючих потоков. Аня ничего не знала о Викторе, кроме смехотворного выноса тела утром. Никакой информации. Это тебе не 91-й годик со старикашками-коммуняшками, с их уважением прав человека; оставили депутатам и свет, и газ, и, даже, туалет: «Милые мордофеи, нате обороняйтесь и побеждайте нас с комфортом, в уюте, тепле. Хотите гениального виолончелиста из Америки? Будет вам музыкант. Чего ещё хотите?» Аня вздрогнула: «Ключ в замке… У кого могут быть ключи от двери? Может, у Виктора вытащили? Ну, тогда что с ним? В больнице? Избили? Убит? Зачем пришли? Может, хотят выкрасть документы важные?» Не случайно звонили и не отвечали. Запугивали. С ключом долго неумело возились – незнакомый замок, впервые открывают. Аня понеслась на кухню, схватила железный топорик для мяса, вернулась на цыпочках в прихожую, встала за дверью. Блин, ну, прямо Раскольников какой-то! План возник моментально: оглушить, перескочить через тело (милицию не вызывать категорически – узнают, что жена депутата, для начала изнасилуют, а потом посадят за нанесение тяжких телесных и т.д.), добраться до мамы к метро «Аэропорт», ну, а там уже решать, что делать. Наконец, с замком справились. Дверь приоткрылась. Аня вжалась в угол, подняла топор над головой, приготовилась бить и… обнаружила, что собирается нанести сокрушительный удар по кудрявой голове родного мужа. Он отвернулся, закинул голову и стал сотрясаться, должно быть, от смеха. Почему «должно быть»? Странный это был смех: беззвучный, но не совсем, нечто вроде коротких свистящих выдохов раздавалось в тиши прихожей. Затем Витя красноречиво покрутил пальцем у виска, жестами попытался объясниться с Аней. Она подумала, что ему отрезали язык, – всякое бывает в Демократические гуманные времена. Аня готова была заплакать и уже отклячила нижнюю губу (привычка с детства). Витя, безнадежно махнув рукой в её сторону, удалился. Вернулся с листком бумаги, показал жене: «Я потерял голос. Целый день под дождём выступал с поливальной машины перед людьми и ОМОНом. Сделай что-нибудь». Она наполнила ванну до краёв горячей, почти кипяток, водой, сама раздела его. Включила торшер для уюта, вместо столика поставила табуретку, на неё – бутылку коньяка, две рюмки; сама села на краешек. Первое, что он сказал, когда смог: «Господи, зайчик, как же я тебя люблю». Они пили коньяк, болтали, и стены квартиры из картонных вновь сделались каменными, старинными, толстыми, почти крепостными, а дождь из злого и колючего превратился в уютный осенний и, казалось, они вдвоём, во всем недосягаемы и неприкасаемы, плывут, плывут на своем корабле по облакам сквозь дождевые дали. Что будет завтра, пока не знают, но и Слава Богу. Аня помнит, как через месяц в предвыборном прямом телеэфире в студию раздался звонок и мужской голос произнёс:

• Уважаемый Виктор Владимирович, вы один на протяжении многих часов, под дождём, сдерживали толпу, призывая обе стороны избегать насилия. Я был один из тех, кто стоял в толпе и видел, как на протяжении многих часов, Вы призывали нас к гражданскому неповиновению, не поддаваться на разного рода провокации. Если бы ни Вы, кровопролитие могло случиться на несколько дней раньше и в более катастрофических масштабах.

Эпизод четвертый. Вечер тридцатого сентября. Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья. Водитель Юра, Наташа и Аня сидят в тёмной машине у метро «Баррикадная» в переулке. Виктор и его друг Глеб только что выскочили из машины, куда-то унеслись. Снова дождь, в свете розовых фонарей он кажется чёрным, площадь оскалилась криком страха и боли. Из метро никого не выпускают, того, кто пытается проникнуть на улицу, ошалевшие милиционеры бьют дубинками – всех без разбора. Бросается в глаза, что это, по преимуществу, женщины после пятидесяти, с сумками, спешащие с работы домой. В это время веселый голос по радио сообщает: «Только что банды оголтелых хулиганов, так называемых защитников Белого Дома, прорвали оцепление в районе метро «Баррикадная» и учинили там настоящий погром, кровопролитную потасовку. Со своей точки, откуда я веду этот репортаж, мне видно, как они всем, что попадется под руку (камнями, прутьями и железными палками) избивают молодых беззащитных парней, наших с вами законных стражей порядка». Мимо машины пробегает полная женщина, в руках у неё кудрявый белокурый парик, видимо, какой-то «беззащитный страж порядка» сбил дубинкой, на лбу кровь. Из сумки вываливается бутылка кефира, разбивается, белой лужей растекается по мостовой. Женщина бежит дальше. Радио продолжает: «Я прощаюсь с вами, но не скучайте, мы встретимся ровно через полчаса и продолжим репортаж с места событий, где оголтелая банда хулиганствующих элементов развязала настоящий погром. Пока же послушайте “My darling for ever I never forget, I nothing forget” в исполнении группы “Funny intentions girls and cool boys”». Голос звучит фривольно, судя по всему, это тонкая ирония вполне адекватная моменту. Аню начинает трясти, Наташа выговаривает ей со всей партийной принципиальностью о недостойности такого поведения, что в эту трудную минуту женщина не имеет право на трусость.

Вваливаются промокшие Виктор и Глеб. Услышав последние слова наташиной отповеди, Виктор:

- Во, во. Я Глебу говорю: «Пойдём скорее в машину, а то там Анюта, наверное, уже гузкой трясёт».

А Глеб:

• Как она может ею трясти, если она на ней сидит?

Мужчины более снисходительны к женской трусости.

Эпизод пятый. 3-е октября. Решено Владимирскую Божью матерь перевезти из Третьяковски в Елоховскую церковь. Что это? Спустя столетия вдруг вспомнили: Богородица, России покровительница, спасала всегда. Спасла на поле Куликовом, в Смутное время после всенародного поста вразумила, спасёт и теперь, не оставит, защитит.

Всю жизнь человек существует так, будто Бога нет, а как приспичит, – то и понеслось. И перед важной сделкой подкатывает на джипе цвета черной розы к храму бизнесмен, заглянет на минутку, поставит дорогую свечку Николаю Угоднику (говорят в денежных вопросах помогает) и укатит. Забежит студент перед экзаменом, поставит дешевую свечку перед иконой Иоанна Кронштадтского (говорят, учился плохо), неуверенно и стесняясь перекрестит лоб и убежит дальше на экзамен. И впервые в жизни взмолится женщина в отчаянии, что теряет любимого. Упадёт перед Святым Пантелимоном (говорят, вылечивал многих), зарыдает, потом у бабок спросит, что делать, как молебен заказать и уйдет обнадёженная. Но чуда не произошло – сделка не удалась, студент на экзамене провалился, любимый человек умер. И ропщут, и ожесточаются бизнесмен, студент и женщина. Как же так, и свечку ставили, и молебен заказывали, а не услышали их. Да есть ли кому слушать? Видимо, правильно в школе учили: «Никого там нет – наверху». Так и 3-его 93-его не могло быть чуда. Икона не картина по природе вещей, и она намолена, и писал её евангелист Лука на столешнице Тайной Вечери не во имя произведения изобразительного искусства, а как собеседницу, как пристанище для всех страждущих, и только в результате настоящего обращения к ней, как к живой Матушке-заступнице, она и впрямь оживает, избавляя, спасая, вразумляя. А музеи – это кладбища умерших икон. Они превратились в картины, а святые на них – в мумии. Господь слышит человека, если только тот к нему обращается. Вот и теперь, прежде чем внести в храм Владимирскую Божью Матерь, долго стояла она на заднем дворе храма всеми покинутая, ожидающая, когда её, словно золотого идола внесут в храм и поставят перед алтарём среди раскалённой толпы.

Задолго до молебна в огромную Елоховскую церковь не войти. Здесь все: и неистовые бабушки-богомолки (в прошлом комсомолки), те пришли, пользуясь возможностью, приложиться к святыни, много пожилых мужчин с партноменклатурными лицами, теснятся в толпе среди простого люда и известные политики. Всем, всем страшно, а ещё что-то носится в воздухе не доброе, не братское, будто и не в церкви вовсе, будто и не народ один. Где-то тихонечко запел хор:

«Радуйся, во обстоянии сущим скорую помощь дарующая. Радуйся, отчаянным надежду возвращающая. Радуйся, Пречистая, от иконы Твоея милости нам источающая».

- Да куда ты прёшь? А ты чего, старая, совсем ослепла, к иконе приложилась?

«Радуйся, междоусобных браней утоление; радуйся, ожесточивших сердец умягчение»

• Ты чего – совсем охерел, ты чего меня толкаешь?

• А чего ты на дороге стоишь?

• А куда я пройду, сам не видишь?

• Да пошёл ты…

«Радуйся, надежда всех лишённых; радуйся, спасение во дно адово нисшедших; радуйся, пришествием иконы Твоея Москву возвеселившая»

- Слышишь, сирены завыли? Витя, я боюсь. Он всё может. Зальёт Москву кровью.

- Не бойся, Богородица поможет, молись.

«Радуйся, земли нашей забрало; радуйся…»

- Ты чего к Пречистой присосалась? Видишь, за тобой сколько народу? Все приложиться хотят.

- Вы, бабки, всё искушаете. Как я вас, крысы церковные, ненавижу. Из-за вас молодежь в храм не ходит.

«Радуйся, страны нашея преславная Защитнице; радуйся, призывающим Тя скорая помощнице»

• Ооо…, сволочи, икону свалили!

И стало в храме тихо, тихо…

«О, Мати Божия, спаси землю Русскую».

Галина Победина

Источник изображения: http://www.rospisatel.ru