Человек сотворен лишь только по образу Бога, а вот подобием он должен стать. Это и есть цель и самый смысл жизни.

Ресторан «Шинок», набивное чучело в прихожей, колосья и тын, всё под «Украйну мылу», всё под старинку казаческую. Главное, что ресторан актуален, особенно сейчас. Скоро, верно, русские будут знать, что такое «Украина»: ресторан… Наподобие того, как дети в ответ на вопрос, кто такой Микеланджело? Бетховен? Отвечают : «Черепашки ниндзя». И вот смотрю вокруг, и никак не могу понять: нормальному человеку неловко, даже и неприятно, когда другие видят, как он ест и пьет, особенно, если эти зрители – люди незнакомые. Собака – и та уносит кость и грызет ее вдали от пристального взгляда, в укромном месте. И с этой точки зрения – противоестественно такое заведение «ресторан». Это на взгляд обычного человека. Но человек же извратил все способности, данные Богом и необходимые для существования. Он превратил всё в средство для добывания наслаждения: дыхание – вдыхать дым табака, кокаин, «план»; потребность пить воду – в прихоть пить вино, водку, брагу и хмель, дуреть; способность размножаться – в разврат, похоть даже и в «свинг» западного самого отъявленного содомского толка. И вот даже застолье, по подобию Канны Галилейской или Тайной Вечери, - в пьянство и рознь. Святые отцы православия говорят, что «гортанобесие», гурманство, обжерство – корень всех пороков. И в самом деле. Но «ресторация», да еще и частная – это конец человеческий.

* * *

Обратно, домой, электричкой. И незнакомец моих лет. Сует мне бутылку пива непочатую: «Выпей со мной». Я отказываюсь, как могу. Он пьет свою взахлеб, достает вторую: «Не уважаешь?» - он становится, меняясь в лице, внезапно злобным, что-то зверское сквозит в его поведении, мне кажется, что он вот- вот ударит бутылкой… «Уважаю, но пить не буду», - и вдруг вижу, он… плачет. «Брат, спрашиваю, что ты?» -«Понимаешь, братишка, - отвечает он мне, - сегодня годовщина, годовщина смерти моего друга. В этот день при первой атаке под Грозным ему полбашки снесло. У меня на глазах. Понимаешь, я пулеметчиком был при нем. А он – из подствольника шмалял.

Полголовы снесло у друга. Понимаешь ты это или нет, «шпак», ты «шляпа», понимаешь или не понимаешь? Я колол ему промедол в оба плеча, а он уже без головы был. И всё соображал. Бывает же такое!»

Попутчик мой приложился к своему пиву, в три глотка опустела бутылка, достал еще одну… «И что? – продолжал он. – Я его хоронил тут, в Москве, летал за свой счет из Грозного, на, смотри». – И он выгреб из кармана удостоверение ФСБ, участника боевых действий, что-то еще, воинский билет. «Иван Васильевич Первинцев». Иван Васильевич. «Что же, - говорю, - братишка Иван, а я вот под Чернобыль угодил на срочной, тоже не многим легче. А бумаги не добился ни одной, да и не добиваюсь». – «И никому мы не нужны, - продолжил он мою мысль. – Знаешь, даже в охранники не берут. В какой ЧОП ни пойдешь, не берут: ты же людей убивал. А мне насрать. Я пятерых. Они мне и посейчас снятся, я их… Не я бы их, так они меня. Знаешь, что жена говорит мне: если погибнешь, погибни трезвым. Прошу. Пьяным или под наркотой – ничего не заплатят детям. У меня ведь их двое, брат… И вот – не найду работы, не найду, опять туда поеду. Дослуживать…» - «Это неправильно». – «Совсем неправильно, брат, совсем, совсем…» - «У тебя, говоришь, сколько их, детей-то?» - «Двое. Как затеют бокс да борьбу – у-у…»

Он ехал в Софрино, в бригаду, Иван-воин. Я, воин Василий, выходил раньше. Он проводил меня, закуривая с яростью в мотающемся на ледяных сквозняках, зимнем тамбуре электрички. Мы расцеловались с ним, как братья, трижды, по-русски. И расстались. Электричка дрогнула, сыпанула зелеными искрами с верхних проводов и красными из-под колес и поволоклась дальше, все больше набирая скорость, соря и соря этими зелеными, как новогодний фейерверк, искрами, а я все стоял и думал: что же произошло с нами со всеми? И тот, у церкви, обреченный на волю божью, и этот, с рассеченным лбом вояка, да и я сам, явно схвативший дозу под Чернобылем, под Киевом… Что со всеми нами произошло и продолжает происходить? Нас ведут, и мы идем. Идем. Как бараны на убой по пальцу чинуш. В словаре на «идиш» есть даже такое определение «быдло». Так что же, мы «быдло» или «герои»? Или. Чтобы стать героями, нужно четко определиться в русском строю? А так – даже и при геройстве Ивана – воина, захлестывает неверие и мертвит. Внутренний человек при столкновении с несправедливостью – скудеет в нас, а это ведет к катастрофе.

Мы никому не нужны, и о нас «забыли». А между тем, мы единственная сила, которая уже и ни в грош не ставит само бытие среди этакого и такого мира. И дорога у нас одна у всех теперь: отправить ИХ – туда, откуда мы вернулись, а они не вернутся, а Сталкером дать самого ненадежного человека. Да он уже и есть, Сталкер…

* * *

Человек сотворен лишь только по образу Бога, а вот подобием он должен стать. Это и есть цель и самый смысл жизни. Уже в самой униженности, дряни человеческой жизни проявляется слава Божия. Сотворенный из ничего может быть только ничтожеством. Таков этот мир, таков человек в нем, Проникновение Жизни в ничтожество и победа Жизни над ничтожеством – вот в чем величие Бога и Слова Божия. И сама цель.

Василий Киляков