Телеканал «Культура» нередко служит реаниматором, выводя из зомбированного состояния, в которое погружает рутинная суматоха города.

Стою спиной к властелину мира-телевизору, смотрю в окно на замерзший и завывающий Ленинский проспект, как вдруг стало холодно.

Кто-то из известных актёров советской школы, с безжизненным спокойствием читал:

Я хотел бы так немного!

Я хотел бы стать обрубком,

Человеческим обрубком…

Отмороженные руки,

Отмороженные ноги…

Жить бы стало очень смело

Укороченное тело…

И вот стою с кривой, обмороженной улыбкой и остекленевшими глазами, и тупо таращусь в экран. К своему стыду, я только познакомился с Вами, Варлам Тихонович. И всё, что я узнавал о жизни этого человека детство, первые публикации, лагерь: многоярусные нары, урки… воля: спрятанный хлеб, больница, заботливый смертоносный укол, начинало сливаться в моём воображении кумачовым заревом.

И всё это смешивалось, переплеталось, проникая вглубь моего сознания. Неизведанное чувство боли пронизывало меня.

Быть может, это зов предков? Спасибо им за то, что они были. За расстрелянного прадеда, чью фамилию ношу с гордостью и глубоким почтением, за второго прадеда, но уже по материнской линии, которого поглотила пунцовая гидра, светлая им всем и вечная память.

Темнеет зимой рано. Особенно в начале января. Как-то раз, возвращаясь домой морозным зимним вечером из школы, я проходил через занесённый снегом сквер, где под тяжестью белого снега красовались каштаны. Мне было лет десять. Моё внимание привлёк сутулый, высокого роста человек. Шёл он, торопливо, изредка озираясь. Даже через его старенькое и затасканное пальто, с воротником, отделанным изношенным каракульчовым мехом, была заметна его худоба. Сам он напоминал вопросительный знак. На ногах его были валенки, а на голове была чёрная, дырявая шапка. Уши истрепанной ушанки были крепко завязаны на подбородке. В его руках были громоздкие сумки. Массивные кулаки надёжно держали поклажу. Было заметно, что ему нетрудно нести свой багаж, мне запомнились его руки, они были длинные и кривые. Я поравнялся с ним, мной правило трепетное, волнующее, детское любопытство. И вот, в тот момент, когда я начал обгонять его, в самом конце тропинки, под высоким фонарём наши взгляды столкнулись. Я успел разглядеть его лицо, к моему удивлению, оно было коричнево-чёрного цвета. Но это был не загар! Я, чуть испуганный, долго не мог отвести свой взгляд от лица этого человека. Из чёрных глубоко утопленных глаз на меня смотрел уставший и затравленный зверёк. Он закашлялся, я отвернулся, а обогнав его, ускорил шаг. Подходя к арке дома, я обернулся. Он спокойно брёл метрах в десяти от меня, и лишь его частый кашель эхом разносился мне вслед.

Мои воспоминания вновь перебил этот голос из телевизора:

Я мял в ладонях, полных страха,

Седые потные виски,

Моя солёная рубаха

Легко ломалась на куски.

Я ел, как зверь, рыча над пищей,

Казалось, чудом из чудес.

Листок простой бумаги писчей,

С небес слетевший в тёмный лес.

Я пил, как зверь, лакая воду,

Мочил отросшие усы.

Я жил не месяцем, не годом,

Я жить решался на часы.

И вот я вернулся опять в тот год. И мне снова десять. Я шёл на кухню к маме. И всё стало страшно, я из коридора увидел этого странного человека. Опасность! Страх! Скованность! А ужас издевательски поигрывал, раскидывая леденящие мурашки по моей спине и затылку. Я решился и зашёл на кухню. Мама, заметив моё беспокойство, вдруг так тепло и ласково сказала: «Познакомься, Саша, это твой дедушка».

Я поздоровался и убежал! Любопытство брало верх над временем. И после четырёхдневного перерыва я переставал бояться этого человека. Но никогда не называл его «дед». Я вообще никак не называл чужого родственника. Но вечерами я всё чаще и чаще заглядывал на кухню, где, по обыкновению хозяйничал чужак. Скрюченный, он восседал на табурете, закинув ногу на ногу. Трезвым он был только днём, а к вечеру, месяца два крепко подвыпивший он просиживал до глубокой ночи. В тишине заснувшей квартиры, среди ночного мглы я пробирался в туалет, пытаясь оставаться незамеченным. И замерзая, то ли от сквозняка, то ли от тихого хриплого голоса, порой скрипящего как снег под ногами, слушал, как он подпевал магнитофону.

Как-то раз зимним утром я зашёл на кухню. А мой странный родственник, гладко выбритый, как обычно по утрам, был на редкость полон энергии. По утрам он никогда не ел, утро было для него временем чаепития. Крупнолистовой чай он варил долго в маленьком ковшике. Мой странный родственник весело подмигнул мне, достал из кармана галифе часы из светло-серого металла на цепочке, прикрепленной к ремню, раскрыл их передо мной и сказал: «Ровно одиннадцать, нам пора».

А я прочёл надпись «Павел Буре». Пришла мама, и они удалились.

Он стал приезжать к нам достаточно часто. Я перестал бояться его и стал с интересом ожидать его появления. Хорошо помню, он привозил то кроликов, то поросёнка, соленья, варенье, мёд…

Каждый его приезд был ознаменован застольем. Эти посиделки сопровождали обрывчатые истории о столичном детстве и юности чужака, о его брате, матери. Он умолкал лишь, когда речь заходила о его отце.

Однажды, когда магнитофон чужака на кухне сломался, я с превеликой радостью ребёнка принёс чужаку свою «Электронику 312». Он был уже достаточно веселый, и в запале эмоций протянул мне те самые карманные часы. Я засмущался и убежал, а он прокричал мне вслед:

«Это всё, что у меня есть, возьми, внучок!»

Неожиданный родственный порыв этого человека заставлял меня всё больше и больше изучать его манеру общения, поведение вплоть до мельчайших подробностей. Это было в один из вечеров. Вальяжно восседая за столом, в расстегнутой рубашке, из-под которой поблёскивал крест на гайтане, чужак коротал время на кухне.

Я заметил, как из-под ремня у него выехал какой-то чёрный, истрёпанный пояс с надписями белого цвета. Обладавший хорошим зрением я смог прочесть - « Не придет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе».

Звучный голос из телевизора прервал мои воспоминания, он становился свидетелем происходящего в моей памяти. Казалось, он лишь средство передачи информации между мной и тем изуродованным и искалеченным поколением, о котором на весь мир заявил Варлам Тихонович Шаламов. И я вслушивался в то, что он отвечал мне через убийственно-забывчивые годы:

Нам рушили веру

В дела старины,

Без чести, без меры,

Без всякой вины.

Что в детстве любили,

Что славили мы,

Внезапно разбили

Служители тьмы.

А вскоре чужак перестал бывать у нас, и больше я никогда его не видел. Но читал его послания приходившие достаточно часто. Я точно помню, когда читал их, у меня складывалось впечатление, что в мире есть рыдающие письма и плачущие поздравительные открытки.

Прошло десять лет. Я забыл о существовании чужака. Августовской ночью из угла комнаты меня окликнул хриплый и знакомый мне голос. А рано утром затяжной пронзительный звонок в дверь злобным приказом вытряс меня из кровати. Заказная телеграмма извещала о смерти моего деда. Почтальон принёс задумчивую и горестную весть, я посмотрел обратный адрес. Тверская область, деревня…

Через годы я узнал, что был это сто первый километр, и мой дед работал там пастухом.

Прошло ещё десять лет. На Ленинском проспекте в здании академии наук собралась мужская компания. Юная официантка вызывала интерес всего нашего холостяцкого квартета. После неудачных попыток моих друзей привлечь внимание этой девушки пришла и моя очередь проверить, в какую сторону вертится колесо фортуны. Подойдя к этой очень привлекательной особе, с дежурной и наглой улыбкой я спросил:

- А вам говорили, что вы похожи на Николь Кидман?

Она ответила, также дежурно улыбаясь:

- Да, вы не первый.

Внимательно вглядываясь в неё, я решил, что девушка с хорошо поставленной речью, умным взглядом, заразительной улыбкой, скорее всего, студентка, и, должно быть, из области.

- А вы, наверное, учитесь в институте или университете? - продолжил я.

- Да! - отвечала она

- А в каком? А где живёте? - неотступно задавал я свои вопросы, получая на них краткие и грубоватые ответы.

И вот когда казалось, что я должен потерпеть поражение, как и мои товарищи, я был вознаграждён за собственную настойчивость и любопытство. Оказалось, что девушка приехала в столицу из Тверской области, небольшого городка на Волге. Она была крайне удивлена, что я не просто знаком с этим городом и бывал там, но и хорошо знаю его историю. Потом я рассказывал о людях, которые основали этот городок и прославили его. В завершении нашего разговора, я назвал девичью фамилию своей прабабушки по материнской линии, она-то и была матерью чужака. Глаза девушки засияли весёло, она заулыбалась.

И вновь стихи. Теперь они, словно успокаивая меня, говорили с экрана со мной. Да, я дома, а не на планете воспоминаний. И как-то по пророчески прозвучало:

Твое спасительное слово,

Простор душевной чистоты,

Где строчка каждая – основа,

Опора жизни и мечты.

Вот потому-то средь притворства

И растлевающего зла

И сердце все ещё не черство,

И кровь моя ещё тепла.

Этот голос из телевизора прощался со мной, а я уже больше никогда не слышал вас Варлам Тихонович. Но в этот день вы были в моей комнате.

Вспоминая тот день, я написал стихотворенье, под еле-еле слышное тиканье часов моего деда.

Сохранил меня Христос,

Вышел я из БУРа,

В маму чёрен, да раскос,

Жгучая натура.

Льдом покрылся мой бушлат,

Ноет поясница,

Вымыл руки, как Пилат.

Воля только снится,

Ах, барак ты мой, барак…

Сердце – рваный парус,

Изодрал меня ГУЛАГ,

Мой четвёртый ярус.

Суки, урки… наплевать,

Завалюсь на нары,

Выше воровская рать,

Износились шкары.

Долго мне ещё сидеть,

Пятьдесят восьмая…

Заболотистая мреть

В двух шагах от рая.

Александр Орлов

Источник изображения (Гулаг. Воркута): http://www.sovunion.info