Недавно съездил к однокласснику в психиатрический интернат. О том, как друг туда попал – долгая история. Скажу кратко – он пришел в психушку сам – сдаваться. Голоса одолели. Голоса, рвущиеся изнутри сердца, клокочущие из-за стены соседей, злобно-пискляво разбивающие молитву в храме, басовито доносящиеся из толпы подростков на улице. Они, голоса, терзали его везде, приказывая то избить кого-то, то выйти вон из квартиры, оставив двери открытыми, то шагнуть из окна в пропасть. Сейчас одноклассник лишен прав, недееспособен и будет доживать жизнь в четырех стенах. Он может, правда, летом выходить гулять. Там есть чудесный дворик, ухоженные аллеи, раскрашенные в веселые цвета невысокие дома-общежития с мансардами. Вот только обитатели подкачали. Тут много дебилов от рождения. От них отказались родственники, они выросли в неволе и будет продолжать в том же духе до конца дней своих. У них мягкие руки, они радуются твоему приходу как дети, норовят облобызать, победно бегут впереди тебя и с гиканьем скликают рассеянную по этажу братию. Люди здесь в принципе одиноки, хотя иногда и кучкуются. Их всех занимают мысли, какие-то мучительно важные смысловые комбинации.

Мой друг нашел себе новых приятелей, более или менее нормальных. Один из них даже имеет ученое звание. Правда, он тоже без всяких прав, со своей затаённой неадекватностью.

Все - в полосатых пижамах. Вокруг – множество крепких медсестер с удивительными всепонимающими глазами. Глядя в их озерные глубины, ты вдруг ясно понимаешь, что, собственно, на воле-то ты как бы случайно и что твое место – тут, только ты этого пока еще не знаешь. А они все секут с полувзгляда. Нас с другом ловко заперли в столовой на поворот ключа. Друг – взлохмачен, я – бородат и глаза бегают. В общем, два сапога пара. А вдруг не выпустят?

Друг внешне вполне приличен. И даже соображает куда быстрее, чем я. Только иногда в период обострений он становится неадекватным. Но его поколют, и он снова возвращается в покой и тишину.

«Полет над гнездом кукушки» – я почему-то сразу вспомнил этот фильм.

Мда-а…

- Понимаешь, - говорю я другу-сидельцу, утешая, - ты здесь как в камере, это правда. Ты – ограничен, и тебе почти ничего нельзя. Нельзя, скажем, чтобы медсестры серчали. Никак нельзя. И тебе кажется, что пространство над тобой сомкнулось давящим обручем. А на деле мы, то есть все те, кто на свободе, – такие же заскорузлые сидельцы. Только у нас квартиры какие-то есть и пара-другая привычных траекторий для передвижения, но там, на свободе, тоже много чего нельзя. Не так смотреть, не так говорить. Правда, сверху говорят, что, наоборот, все можно. Врут. Почти ничего нельзя. Кроме эксплуатации собственных страстей и самоубийства. Это я тебе точно говорю. Поэтому любой человек, ищущий правду, обречен страдать от запретов. Так что ты сидишь здесь, а я, по большому счету – там. И так – каждый из нас. Нам только кажется, что мы все из себя крутые. Это всё блеф. Иллюзия, выдумка, горячечная фантазия. Мы – в клейком и облыжном плену политики, товарно-денежных отношений и мнения начальства. Правда, наше начальство тоже в плену – у еще более высокого начальства. В общем, круг взаимозависимостей смыкается и все пасут друг друга. Что это, как не рабство?

Друг кивал головой, соглашаясь, но с прежней печалью смотрел в окно. Там, над раскрашенным забором психушки плыли троллейбусные усы, и слышался шум улицы. В коридоре засмеялась молодая медсестра и мой друг болезненно-внимательно прислушался к неожиданному источнику жизни.

Перед уходом ко мне подошел еще один сиделец. Это был человек с ученым званием – тихий и робкий сероглазый интеллигент. Он сообщил мне, что умеет рисовать и что очень, очень хотел бы со мной поговорить. Ученый был маленького роста, весь какой-то совсем открытый и невыразимо несчастный. Я обещал, что приду. Но тут моего тихого собеседника оттеснили энергичные молодые дебилы, а один из них схватил меня за руку с явным намерением никогда не отпускать. У них – дефицит общения. Нарисовавшийся бородатый человек вызывал у них приступ безусловного доверия.

Однако я должен был уходить восвояси. На свою траекторию, в свой чуть более объемный интернат-мегаполис. Там меня тоже ждали свои санитары-строгачи – президенты, премьеры, депутаты, банкиры, фэ-эс-бешники, полиция, судьи, прокуроры, непосредственное начальство, бдительные соседи. Все они обо мне абсолютно всё знали – что я да как. Так что моя разлука с другом, если глядеть из Лондона, была вполне условна.

У каждого из нас – свой раскрашенный забор, со спиралью Бруно или пока еще без оной. Единственное, что дает нам дыхание жизни и смутное ощущение свободы – наша слабая вера, которая – и только она одна – может разбить когда-нибудь все нынешние казематы, интернаты и лабиринты. И мы, как индеец из «Полета над гнездом кукушки», стремительно выбежим однажды на волю – под ясные летние звезды.

Протоиерей

Михаил ХОДАНОВ

Источник изображения: ИС "Тольятти-Новости"