Памяти расстрелянных на Бутовском полигоне

Никогда не любил заглядываться в бездны, особенно русские. Западные как-то безопаснее, видятся они игрушечными, выдуманными за стойкой «айриш паба»: в них так много от игры ума, а сами холодящие ощущения – за отсутствием общих ассоциативных рядов – в тебя почти не проникают.

***

Мы переехали из Гагаринского в Советский в семьдесят девятом.

Особенно дружелюбен сделался в те дни сосед дядя Миша, бойкий, сухой, как степной стебель, старик в военной рубашке, широчайших коротких штанах и сандалиях на босу ногу, ходивший, кренясь и покачиваясь на расставленных ногах, как моряк. Только много позже я стал понимать, что так вот ходят не только моряки, а ещё и крепко и весело выпивавшие люди.

Держался дядя Миша со всеми крайне запросто, будто знал каждого из нас навылет. Синеглазый, ещё не выцветший взгляд его пенился несказанной радостью бытия.

Съезжая с нами в лифте, он буквально исходил лаской, к которой я, городской, не знал, но чувствовал её чем то волшебным, сказочным, как «полати», куда счастливые, как я думал, деревенские дети заваливались с букварями и любимыми собаками и петухами греться и играть до самой ночи.

- Далёко, кума, собралась? А я вот до лавки, да-а-а-а. Лучок-то – кончился! И маслица надо б, а как же! Без масла да лука – не жизнь. Ты где масло берёшь? Папиросы, опять же. Твой-то что курит, «Космос»? Не курит? Молодец мужик. А я вот «Примой» травлюсь, пенсион «Космоса» не позволяет! Слыхала, Федька-то, щучий сын, что вчера учинил? Клюкнул с получки, да орёт в окна – ключ дверной, говорит, потерял, помоги-ите! Как клюкнет, сразу мозги в прожарку кладёт. Ты вот что, кума, ежели чего надо, ты мне Серёньку оставляй, я послежу, а сама давай, наворачивай. Нешто я не смыслю, каково без бабок дитё растить? Я тут завсегда, никуда не денусь.

Под обволакивающее со всех сторон пение его, движения загорело-бледных рук, гладивших меня по макушке, я начинал чувствовать себя осязаемым в безмолвном и страшном, по сути, городском бытийном вакууме, где каждый сам за себя. Каждый из нас – сам в ответе за то, когда выпьет и начнёт кричать в окна, биться в своем изолированном от других квартирном отсеке за право быть самим собой, и умирать, так собой и не став.

***

Я любил дядю Мишу!

За кожистый запах древности, исходящий от него, за то, что он никогда не делал вид, что меня нет, который обожали принимать врачихи, учителя, библиотекарши и прочий издёрганный казённый люд.

Дядя Миша проявлял к нам, как бы сейчас сказали, «живой интерес».

Выходя во двор, он играл с нами в смешную игру – «Куплено, дадено, крадено» - пересчитывая наши пуговицы сверху вниз, он «выяснял» происхождение вещи. Если пуговиц было три, ты был вор, и даже зная их количество, я мечтал, чтобы их оказалось или больше, или меньше, чем три.

Ходил он, как я помню, только в магазин и обратно. Болтал он много и порой долго, но всегда чувствовал, что мы заскучали и что нам не терпится пуститься бегом по двору, и отпускал, пришлёпнув по мягкому месту.

- Ух, пострелята! Ну, бегите-бегите.

Словно из предыдущего, не двадцатого века, был он единственный балагур в районе. Язык его был какай-то праздничный, расцвеченный, как салют.

Лишь иногда дядя Миша не подходил к нам. Мутный, ссохшийся ещё беззащитнее, «принявший», видимо, ещё у магазина, он пытался войти в дверь подъезда, и мы, маленькие гады, хихикали над его попытками из-за кустов: в доме, населённом военными инженерами, почти не пили, тем более так напоказ. В конце концов, я не выдерживал и выпрыгивал к нему, распахивал дверь и вёл по ступенькам к лифту.

- А ты, Серёнька, молодца, - говорил дядя растроганный моей бескорыстной помощью Миша, поддерживаемый под шишковатый локоток. – Сердце у тебя чистое, глаза умные, и мать у тебя женщина работящая, строгих правил, вишь, как разрывается, и отец, хоть и не наших кровей, а человек строгий, работящий, честный. Кровь – штука хитрая, хоть и у всех красная. Я-то её навидался, Серёнь, крови-то. Главное в нашей жизни – строго себя держать. Распустишься – поминай, как звали. Ты это крепко запомни, малец, я это тебе, как дед говорю.

Как он мне нравился тогда за это «дед»! Мой, погибший на войне, стоял за стеклом книжной полки. Он никогда не сажал меня на колени, не пел мне ни армянских, ни революционных песен. Я представлял дядю Мишу своим дедом. Это было бы – здорово! Славно! Я бы заходил к нему, он бы учил меня уму-разуму, играл со мной…

***

В ту пору отец и сказал мне эти невозможные слова: «С этим, дядей Мишей, лишних слов не произноси».

Я поразился – почему?! И каких – лишних?

Отец ответил, что никаких вообще слов по возможности с дядей Мишей произносить не надо. Если спросит, ответь, но очень коротко, лучше всего «да» или «нет», но не больше, ни в коем случае не больше.

- Пап, ну почему?!

- Дядя Миша работал в органах.

- В каких ещё органах? Внутренних дел? Он милиционер, что ли, бывший?

Отец отвёл взгляд.

- Бывший, не бывший… Ты о ЧК слышал, о ГПУ, об НКВД?

Странные аббревиатуры мелькали в фильмах о революции, Гражданской.

- Слышал. Он что, чекист?

- Да. И при нём не надо трепаться ни о чём, ты понял?

- А что такого?

- А то, - вмешалась мать, - что я не хочу, чтобы обо мне во дворе сплетничали. И о папе тоже. Ты замечал, что дядя Миша всё про всех знает, кто куда пошёл, кто где работает, на что живёт?

Это был совершенно ненужный, неприятный разговор. Я почувствовал себя предателем – выходило, что своими ответами на невинные вопросы дяди Миши я выдаю какие-то семейные тайны.

- А что, если я буду просто отвечать на его вопросы, не отмалчиваться, а отвечать?

- Это станет известно органам.

- Да как?!

- Дядя Миша напишет на нас бумагу. Или так расскажет, и с его слов запишут. Это его работа. Он сексот.

- Кто?

- Секретный сотрудник.

- Но он же старик! В отставке!

- Когда я была маленькой, все дворники были сексотами, - сказала мать.

- Все дворники постоянно доносили в милицию о том, кто что делает, кто у кого живёт, по прописке или без неё, и на какие средства, - подтвердил отец.

Вот, снова они со своим детством и опытом были вдвоём против меня!

- Обещаешь, что не будешь с ним откровенничать?

- Обещаю, - нехотя сказал я. И ввернул шпильку:

- А вам что, есть, что скрывать?

Мать с отцом переглянулись.

- Нам скрывать нечего, мы оба работаем, растим тебя, чтобы ты вырос нормальным человеком. Просто нам неприятно, если о нас всё будут знать. Тебе же не было бы приятно, если бы о тебе всё знали люди, которых ты в глаза не видел? Делали выводы о том, что ты думаешь и потом спрашивали тебя, сверяли, обвиняли во лжи? Ты понимаешь, что у нас могут посадить по доносу? Вот ты анекдот рассказал, глупость сморозил, а на тебя донесли, и всё – тюрьма! У нас были такие знакомые, у них вся жизнь исковеркана. И не тебя посадят, а нас, за то, что мы вовремя тебе не объяснили, что можно говорить, а что нельзя!

Пришлось согласиться, что такое не было бы слишком приятным. Достаточно  того, что о моих «тройках» знали учителя, а об ОРЗ, кори и коклюше – врачи.

***

Два года назад мы сидели в соседнем дворе с почти ровесником Вовой, то ли празднуя его возвращение с долгих заработков в Аравии, то ли рождение его позднего первого сына.

- А помнишь дядю Мишу?

- Классный был дядька, - упрямо сказал я. – Правда, отец говорил, в органах работал, «стук-стук» делал.

- Да ты что, какое там! – озарился Вова. – «Стук-стук» - это он уже стариком, по мелочи. Он же убийца был настоящий, в Бутово врагов народа из Дегтярёва косил сотнями, только диски успевал менять! Они же все там и жили, а потом им всем в наших домах квартиры давали. Ты что, не знал?

Я обалдело смотрел в сторону насыпи, потому что внутри только что вспыхнуло то, о чём я забыл почти сразу. Рассказ дяди Миши, на который я не обратил внимания.

- Ты вот думаешь, Серёнь, дядя Миша всегда такой был? Пенёк старый? Хрен беззубый? Н-е-е-ет! Я молодой весь как струнка был. Ночью на позиции выходим – кого первым ставят? Меня. И запевалой всегда был, и на смотрах – в первую шеренгу. Сталина, как тебя, видал. Ворошилова Клима Ефремовича, Будённого Семён Михалыча! И старый ЦК перевидал весь, вот как тебя. Всех их перевидал! На позиции коробку прихлопнешь до щелчка, чтобы села, спуск передёрнешь, а ротный как крикнет – «по врагам народа и социалистического Отечества!» И – трах-та-да-дах- тах-тах! – показывал дядя Миша стрельбу из Дегтярёва, тыкая в меня жёстким средним пальцем, искривлённым артритной шишкой.

Только сейчас перед мысленным взором своим я вижу два скрещённых прожекторных луча и под них – выводимых: кашляющих, спотыкающихся, забегающих друг за друга, стремящихся спрятаться от света на краю рва людей. Плачущих, матерно клянущих, молящихся в голос, несущих тарабарщину, просящих пощады.

Невидимый за потоками света, устремлённого в лица погибающих, не узнаваемый, молодой, за стволом пулемёта – дядя Миша.

Убийца.

Русская бездна.

Тот самый, что приговаривал, надевая петлю на шею Петруше Гринёву, «не бось, не бось».

Тот самый, что шутил со мной, как, может быть, шутит со мной до сих пор вся неисчислимая, как осенняя воронья стая, ночная Русь.

Сергей Арутюнов