Всё те же революционные бесы

терзают ныне родную для нас Малороссию

В мути хаоса ловили рыбку «революционеры». Кидая в массы демагогические лозунги («грабь награбленное», «экспроприация экспроприаторов», «землю – крестьянам»), они направили общественную агрессию на разрушение остатков государственности. Взбесившуюся российскую птицу-тройку нервические ручки Керенского удержать не могли. Государственные структуры были обречены, ибо без монархии они для народа – ничто. Разваливающуюся власть оказались способными подобрать наиболее радикальные и авантюристические большевики.

Большевистская партия проявила железную волю и революционный сверхпрофессионализм. Из Смольного института благородных девиц Петрограда в эти роковые дни изливалось духовное беснование, которое с дьявольским практицизмом консолидировало всплывшую чернь и распространялось по огромной стране. Инфернальную атмосферу кузницы революции описывает очевидец: «Назвать заседанием то, что непрерывно творилось в Смольном, впрочем, никак невозможно. Это мирное, спокойное слово здесь неприменимо. Сборища Петроградского Совета были не заседаниями, а столпотворениями. Здесь всё находилось в движении, куда-то неслось, куда-то рвалось. Это была какая-то адская кузница. Вспоминая свои частые заезды в Смольный, я до сих пор чувствую жар у лица и помутнение взора от едкого смрада кругом. Воля, чувство и мысли массовой души находились здесь в раскалённом состоянии. С подиума эстрады точно и злостно, словно удары молота на наковальню, падали упрощённые формулы и страстные призывы вождей международного пролетариата. Особенно блестящ, надменен и горяч был в те дни Троцкий, особенно отвратителен, нагл и пошл – Зиновьев. Первому хотелось пустить пулю в лоб, второго – растереть сапогом. Унижало чувство бессильной злобы и чёрной зависти к тому стихийно-великолепному мужеству, с которым большевики открыто издевались над правительством, раздавали купленные на немецкие деньги винтовки рабочим и подчиняли себе полки петроградского гарнизона. Конечно, задача большевиков облегчалась тем, что заодно с ними действовали и все низменные силы революции: её нигилистическая метафизика, её народно-бунтарская психология, требующая замирения на фронте и разгрома имущих классов, её марксистская идеология, согласно которой задача пролетариата заключалась не в овладении государственным строем, а в окончательном разрушении его. Всё это так, но надо всё же признать, что в искусстве восстания, изучением которого особенно увлекался Ленин, большевики показали себя настоящими мастерами» (Ф.А. Степун).

Идейную одержимость в обществе инициируют идеологические маньяки, но наступает момент, когда разбуженная адская волна неотвратимо захлёстывает большинство общества. Атмосфера идеологической мании затмевает разум, отравляет нравственное чувство, подчиняет людей помимо их воли. Одному из персонажей воспоминаний Фёдора Степуна ЦИК Советов представлялся «огромною губкою, неустанно впитывающей в себя и разбрызгивающей по всей стране смертельный яд большевизма». Ф.А. Степун – сотрудник Временного правительства – не только рассказывает о событиях, но и передаёт гнетущую ядовитую атмосферу происходившего с февраля по октябрь 1917 года, а также помутненное состояние участников событий. «Слушая его и смотря… на кремлёвские просторы за окном, я решительно не понимал, кто он, кто я, почему мы ночуем в царском дворце, что мы делаем и что с нами творится. Часто находившее на меня чувство призрачности революции никогда ещё не достигало такой силы… В душе было смутно и нехорошо: пребывание в царских покоях устыжало, словно я кого-то обокрал и не знаю, как бы так спрятать краденое, чтобы забыть о краже» (Ф.А. Степун). Когда разрушены вековечные устои жизни и попраны святыни – большинство людей не могут не ощущать потерянности, вплоть до потери собственной идентичности (кто он, кто я), не чувствовать своей вины. То, что всем правит бесовский призрак, только смутно ощущается, но не осознаётся.

О лихорадочной атмосфере Московского государственного совещания августа 1917 года, на котором была собрана, по существу, вся правящая элита, Ф.А. Степун свидетельствует: «Я почувствовал предельную напряжённость в господствовавшей в собрании атмосфере. Все были как в лихорадке, все чего-то боялись, на что-то надеялись, во всяком случае, чего-то ждали. Характерною чертою этого ожидания было то, что собравшиеся чего-то ждали не от себя, не от своего почина, а от каких-то тайных, закулисных сил… Все члены совещания разошлись с чувством… что события в ближайшем же будущем примут новый и, скорее всего, катастрофический оборот… Почти все вожди совещания ощущали свою примирительную тактику не как ведущий в счастливое будущее путь, а как канат над бездной, уже разделившей Россию на два непримиримых лагеря. Может быть, один только Керенский верил ещё в то, что канат, по которому он, балансируя, скользит над бездной, есть тот путь, по которому пойдёт революция».

Только одержимые большевики были маниакально целеустремлённы, остальные политики подавлены, обезволены ощущением нарастающей катастрофы. У вождей революции вслед за распадом государственных устоев распалось сознание, да и всякие стержни личности – всё двоится в Феврале: «На Московском совещании раздвоение между голосом совести и сознанием необходимости идти ради спасения России на самые крутые меры достигло в Керенском наивысшего напряжёния… По лицу Керенского было видно, до чего он замучен, и, тем не менее, в его позе и в стиле его речи чувствовалась некоторая нарочитость; несколько театрально прозвучали слова о цветах, которые он вырвет из своей души, и о камне, в который он превратит своё сердце… Но вдруг тон Керенского снова изменился, и до меня донеслись на всю жизнь запомнившиеся слова: «Какая мука всё видеть, всё понимать, знать, что надо делать, и сделать этого не сметь!» Более точно определить раздвоенную душу Февраля невозможно. Керенский говорил долго, гораздо дольше, чем то было нужно и возможно. К самому концу в его речи слышалась не только агония его воли, но и его личности» (Ф.А. Степун).

Облик Керенского отражал состояние участников агонизирующего общества: «В его уме было больше выдумки, чем мысли, в его энергии больше натиска, чем стойкости, в его правильных взглядах какое-то искажение правды… Смотря на красивое, холодное, но одновременно и бредовое лицо готовящегося в Наполеоны якобинца, я ясно чувствовал, что этот молодой генерал или так скоро сорвётся, что с ним идти не стоит, или так далеко пойдёт, что с ним идти не след… Всё, что  он говорил, было правильно, но всё же я чувствовал, что во всех его правильностях не было правды» (Ф.А. Степун). Инициаторы тектонических сдвигов февраля, обрушивших жизнь, оказались несостоятельными в качестве спасителей отечества. В атмосфере идеомании обессмысливались все смыслы и обесценивались все ценности, действовать были способны только одержимые: «Революция, очевидно, вступила в период, когда слова, независимо от их правильности и талантливости, теряли не только всякую власть над жизнью, но и вообще всякий смысл. Наступило время рассекающих решений и решающих действий» (Ф.А. Степун).

Слова обретали антисмысл, ибо в радикальной идеологии они предназначены вызывать агрессивные аффекты, направленные на разрушение того, что слова именуют: «…почта русская кончилась уже давно, ещё летом 17 года: с тех самых пор, как у нас впервые, на европейский лад, появился “министр почт и телеграфов”. Тогда же появился впервые и “министр труда” – и тогда же вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в эти дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство» (И.А. Бунин). Идеологическая маниакальность была не только господствующей атмосферой в обществе, она затмевала разум и становилась потребностью вполне разумных людей, среди которых передавалась одержимость ложью: «Лжи столько, что задохнуться можно. Все друзья, все знакомые, о которых прежде и подумать бы не смел как о лгунах, лгут теперь на каждом шагу. Ни единая душа не может не солгать, не может не прибавить и своей лжи, своего искажения к заведомо лживому слуху. И всё это от нестерпимой жажды, чтобы было так, как нестерпимо хочется. Человек бредит, как горячечный, и, слушая этот бред, весь день всё-таки жадно веришь ему и заражаешься им. Иначе, кажется, не выжил бы и недели. И каждый день это самоодурманивание достигает особой силы к вечеру…» (И.А. Бунин). На инфернальном подиуме люди стремительно обезличиваются: «…одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна» (И.А. Бунин). Епископ Феофан Полтавский писал о том времени: «Бесы вселились в души людей, и народ России стал одержимым, буквально бесноватым». Святой Иоанн Кронштадтский сформулировал общий диагноз: «Россия превратилась в сумасшедший дом».

В сборнике статей русских философов «Из глубины», тираж которого в 1918 году был уничтожен большевиками, Н.А. Бердяев описывал сатанинское обличие революционно одержимой массы: «Личина подменяет личность. Повсюду маски и двойники, гримасы и клочья человека. Изолгание бытия правит революцией. Всё призрачно. Призрачны все партии, призрачны все власти, призрачны все герои революции. Нигде нельзя нащупать твёрдого бытия, нигде нельзя увидеть ясного человеческого лика. Эта призрачность, эта неонтологичность родилась от лживости». Революция, уничтожая нормальную человечность, муштровала новый антропологический тип: «В стихии революции меня более всего поразило появление новых лиц с небывшим раньше выражением. Произошла метаморфоза некоторых лиц, раньше неизвестных. И появились совершенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе. Появился новый антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчивости, некоторой неопределённости очертаний прежних русских лиц. Это были лица гладко выбритые, жёсткие по своему выражению, наступательные и активные» (Н.А. Бердяев).

Так с февраля 1917 года началось всеобщее беснование, немногие сохраняли силы сопротивления, всем предстояло пройти круги ада. «На всякой революции лежит печать безблагодатности, богооставленности или проклятия. Народ, попавший во власть революционной стихии, теряет духовную свободу, он подчиняется роковому закону, он переживает болезнь, имеющую своё необратимое течение, он делается одержимым и бесноватым. Не люди уже мыслят и действуют, а за них и в них кто-то и что-то мыслит и действует. Народу кажется, что он свободен в революциях, это страшный самообман. Он – раб тёмных стихий, он ведётся нечеловеческими элементарными духами. В революции не бывает и не может быть свободы, революция всегда враждебна духу свободы. В стихии революции тёмные волны захлёстывают человека. В стихии революции нет места для личности, для индивидуальности, в ней всегда господствуют начала безличные. Революцию не делает человек как образ и подобие Божие, революция делается над человеком, она случается с человеком, как случается болезнь, несчастие, стихийное бедствие, пожар или наводнение. В революции народная, массовая стихия есть явление природы, подобное грозам, наводнениям и пожарам, а не явление человеческого духа. Образ человека всегда замутнён в революции, затоплен приливами стихийной тьмы и низин бытия. Тот светлый круг, который с таким страшным трудом образуется в процессе истории и возвышается над необъятной тьмой, в стихии революции заливается дурной бесконечностью ничем не сдерживаемой тьмы» (Н.А. Бердяев). Господствующий в обществе дух описывается здравыми свидетелями происходящего инфернальными признаками: раскалённое состояние, призрачность, предельная напряжённость, лихорадка, раздвоение между голосом совести и сознанием, агония, исступление, острое умопомешательство, бред, самоодурманивание, бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана, одержимость, беснование, личина подменяет личность, изолгание бытия, лживость, призрачность, одержимость…

Большевистская пропаганда социализма первоначально была направлена и на мобилизацию тех социальных иллюзий, к которым склонен русский человек. «В конечном счёте, массы высказались за социализм, по-видимому, по той причине, что тот комплекс идей, на котором покоится социалистическое учение, чрезвычайно близок комплексу представлений локальной культуры типа сельской общины. Социализм – как бы постоянная мечта человечества об утерянном детстве. В идее социализм предполагает построение общества по типу большой семьи, где большая часть населения находится на положении детей или младших членов семьи: они делают то, что им велят, – их за это хвалят или ругают в зависимости от того, насколько хорошо сделано порученное дело, а то, в чём они нуждаются, они получают независимо от характера этого дела и его выполнения – главные потребности их всегда должны быть удовлетворены, как и чем – это уже забота взрослых» (К. Касьянова).

Но большевистские лозунги после февраля 1917 года (землю – крестьянам, фабрики – рабочим) – прямой обман. Цели они достигли – деморализовали народ иллюзиями, лишили его воли сопротивляться новому порядку. Паузу после октября 1917 года большевики использовали для захвата и укрепления власти по всей стране (бескровное шествие советской власти), после чего свирепо подавлялось всякое сопротивление.

Таким образом, «Россия перед революцией оскудела не духовностью и не добротою, а силою духа и добра. В России было множество хороших и добрых людей; но хорошим людям не хватало характера, а у добрых людей было мало воли и решимости. В России было немало людей чести и честности; но они были рассеяны, не спаяны друг с другом, не организованы. Духовная культура в России росла и множилась: крепла наука, цвели искусства, намечалось и зрело обновление Церкви. Но не было во всём этом действенной силы, верной идеи, уверенного и зрелого самосознания, собранной силы; не хватало национального воспитания и характера. Было много юношеского брожения и неопределённых соблазнов; недоставало зрелой предметности и энергии в самоутверждении» (И.А. Ильин).

Крушение России явилось результатом сплетения многих исторических факторов, как случайных, роковых, фатальных, общего ослабления духа народа, так и действия враждебных сил. Россия попала в сложнейшие исторические обстоятельства и оказалась не готовой выдержать это испытание. «Политические и экономические причины, приведшие к этой катастрофе, бесспорны. Но сущность её гораздо глубже политики и экономики: она духовна. Это есть кризис русской религиозности. Кризис русского правосознания. Кризис русской военной верности и стойкости. Кризис русской чести и совести. Кризис русского национального характера. Кризис русской семьи. Великий и глубокий кризис всей русской культуры» (И.А. Ильин).

Русские мыслители сходились в том, что основной причиной российской катастрофы явились болезни национального духа. «Нужно понять и признать: русская разруха имеет глубокое духовное корнесловие, есть итог и финал давнего и застарелого духовного кризиса, болезненного внутреннего распада. Исторический обвал подготовлялся давно и постепенно. В глубинах русского бытия давно бушевала смута, сотрясавшая русскую почву, прорывавшаяся на историческую поверхность и в политических, и в социальных, и в идеологических судорогах и корчах. Сейчас и кризис, и развязка, и расплата. В своих корнях и истоках русская смута есть прежде всего духовный обман и помрачение, заблуждение народной воли» (прот. Георгий Флоровский).

Виктор Аксючиц, философ, член Политического Совета партия "Родина"