I

В пятницу, рано утром, когда не только лицо, но и всё тело, каждый мускул и каждая клеточка ощущали свежую бодрящую прохладу и когда до жаркого полуденного солнца было ещё далеко, а заспанные торговцы открывали двери своих лавок и запах свежезаваренного кофе, проникая на улицу, щекотал ноздри, Христофор переступил порог храма. Он был ещё пустой, и шаги одиноких паломников гулко отзывались где-то над головой, в пахнущем ладаном и свечами воздухе. Христофор медленно, благоговейно осенил себя крестным знамением, а затем положил три земных поклона; не вставая с колен, облобызал прохладные каменные плиты, руками и губами ощутив на них мелкие соринки.

– Помилуй мя, Боже, помилуй мя, – тихо шептали его губы, – аз есмь червь, а не человек, поношение человеков и уничижение людей…

Он обвёл храм взглядом, а потом лёг на каменные плиты, широко раскинув руки и изобразив собой крест. Люди, не останавливаясь, осторожно обходили его, нисколько не удивляясь тому, что видели. Сколько пробыл он в таком положении – пять минут или полчаса, – Христофор не знал (время как бы прекратило для него своё существование), но вот он приподнялся, поправил скуфейку на голове и, подобрав руками подрясник, на коленях двинулся вперёд. Дойдя до Камня Помазания, прильнул к нему, как бы слившись с ним, и замер.

II

Молитва – дело интимное, сокровенное, и будет лучше, если мы оставим паломника наедине с самим собой и расскажем о его прошлом.

Каких-нибудь десять лет назад жизнь Михаила Андреевича Вознесенского текла спокойно и размеренно: у него были жена, дети (две дочери и сын), просторная удобная квартира на Кленовом бульваре и множество больших и малых забот. Он был мастером-краснодеревщиком с тридцатилетним стажем, постиг все тонкости своего дела: вещи, которые выходили из его рук, отличались тонкостью отделки, удачными  творческими находками и безупречным вкусом; начальство его ценило, друзья уважали, жена и дети любили. Что ещё нужно человеку, которому пошёл шестой десяток и который ко всем людям относился мягко и доброжелательно?

И вдруг, в один момент, всё изменилось: скоропостижно – не без Промысла Божия – скончалась жена (причина её смерти осталась загадкой как для врачей, так и для близких). Её отпели в храме Святых равноапостольных Петра и Павла и похоронили на Домодедовском кладбище. Вернувшись домой, Михаил Андреевич понял, что жить так, как он жил раньше, уже не сможет. Прошло сорок дней, в течение которых зрело решение. Оно окончательно оформилось после встречи с духовником: надо становиться монахом. Что он и сделал, не откладывая в долгий ящик. Препятствий для этого не было: обе дочери уже вышли замуж, обвенчавшись со своими избранниками, детей воспитывали в вере, и волноваться о них было нечего; сын тоже недавно завёл семью, жену Бог дал скромную, тихую, богобоязненную, ссор у них не было, и жили они, как говорится, душа в душу.

С работы Михаила Андреевича отпустили довольно легко. Начальник фабрики сказал, что таких золотых рук ему уже никогда не найти. Михаил Андреевич ответил: у всех моих учеников золотые руки. После чего начальник подписал заявление и распорядился выдать знаменитому мастеру прощальный денежный дар в размере трёх месячных окладов.

Христофор (такое имя получил Михаил Андреевич при пострижении в ангельский чин) стал монахом-странником. Прежде всего он отправился в Троице-Сергиеву лавру и поклонился мощам преподобного. Как он мог начать своё странствие по Руси, не взяв благословение у Игумена земли Русской. Он прожил здесь три недели, почти не выходя из Троицкого собора.

Передвигался Христофор налегке: видавший виды, потёртый, линялый подрясник, подпоясанный широким кожаным ремнём, за плечами – небольшой рюкзак, в руках – сосновый посох, на ногах – удобные сапоги. За годы странствий он исходил всю Центральную Россию, побывал на Соловках и на Валааме, в Крыму и на Кавказе, посетил Сибирь, и трудно сказать, где ещё не был. Все эти хождения были для Христофора не в тягость, потому что он любил свою землю, родную природу, любил народ, который жил на этой земле, а так как он видел, что народ сбился с пути и заблудился, то любил его ещё больше и, не переставая, молился о нём. Он не пропускал ни одного случая, чтобы поговорить с людьми – в монастыре, на святом источнике, в дороге, в глухой деревушке, где останавливался на ночлег. Его спрашивали о самых разных вещах: о загробной жизни, о сектантах, о колдунах, о грубых людских пороках, и он терпеливо, не жалея времени, старался донести до своих слушателей слово истины.

Христофору очень хотелось попасть в Святую землю, и обязательно на Пасху, чтобы увидеть схождение Благодатного огня. Он несколько лет усердно молился, прося Господа исполнить желание его сердца. И Господь дал ему то, что он хотел. Христофор тщательно подготовился к путешествию: выправил заграничный паспорт, сшил новые сапоги, потому что старые совсем никуда не годились, облачился в другой, вполне приличный подрясник, не новый, но и не истасканный, и только старенький рюкзак и поношенную скуфейку менять не стал – так он привык к ним, что они стали как бы частью его самого. Пешком (так надёжнее и проще) дошёл до Одессы, а здесь сел на теплоход, отправляющийся в Святую землю.

– Господи, – сказал он, сойдя на берег в Хайфе.

– Ты пешком ходил по этой земле. Позволь и мне пойти пешком, подражая Тебе. И босыми ногами, с частыми остановками для молитвы, пришёл в Иерусалим.

III

День промелькнул незаметно – как одна секунда. Христофор успел побывать везде: и на Голгофе, и в месте обретения Животворящего Креста, и в Темнице Уз Господних. И всюду горячо молился, сопереживая Спасителю. А когда вошёл в Кувуклию и припал ко Гробу Господню, то… здесь моё перо умолкает не в силах передать то, что чувствовал и переживал Христофор, как он молился, какие слова произносил и были ли вообще какиенибудь слова, – пусть всё это останется тайной, известной только ему да Господу.

О наступлении вечера Христофор догадался по тому, что храм начал быстро заполняться народом: волны следовали одна за другой, с завидным напором, без устали, как во время океанского прилива. Пришла пора позаботиться о месте, с которого можно наблюдать схождение Благодатного огня. Самое лучшее место, конечно, около Кувуклии. Здесь уже сидели, подстелив одеяла, люди, тесно прижавшись друг к другу и приготовившись к долгому ожиданию. Христофор не без труда пристроился около них.

«Неужели я увижу Благодатный огонь? – думал он. – Своими собственными глазами? Неужели это правда, что я нахожусь в храме Гроба Господня да ещё рядом с Кувуклией? Может, это сон и Чуда не произойдёт?»

Неожиданно появились полицейские – в тёмных бушлатах и фуражках, в тёмных ботинках с высокой шнуровкой, с дубинками, – они шли плотной стеной на паломников, крича и энергично жестикулируя. Христофор, подхваченный людским водоворотом, в один миг оказался вдали от Кувуклии, за колоннами. Ошеломлённые грубым натиском, люди вслух выражали недовольство, что, мол, за самоуправство, в прошлые годы никто таких вещей не устраивал…

Едва полицейские удалились, паломники снова поспешили к желанной Кувуклии, ближе к тому месту, где скоро произойдёт долгожданное событие. Христофору удалось попасть на площадку, принадлежащую католическому приделу, и, хотя полицейские ещё несколько раз гоняли паломников, католический придел не пострадал: он походил на укромную бухту, надёжно защищённую от ветров и прибоя.

Постепенно полицейские угомонились, храм затих, люди, сидя на раскладных стульчиках или на полу, а многие стоя, облегчённо вздохнули. Сначала Христофор стоял, притиснутый к гладкой колонне, вскоре стало чуть посвободнее, а потом появилась возможность встать на колени, – с трудом согнувшись, он замер в земном поклоне и стал вспоминать свою жизнь – далёкое отрочество, юность, зрелые годы – вплоть до сегодняшней минуты, свои отношения с друзьями, знакомыми, всплыли такие эпизоды, которые он давно забыл; вспомнил жену, детей, как они росли, воцерковлялись, сколько было промахов в их воспитании и сколько потрачено сил в борьбе за их души. Иногда Христофор, не открывая глаз, распрямлялся, но если бы он и открыл глаза, то, погружённый в себя, всё равно никого бы не заметил.

Так прошла ночь, и наступило утро.

IV

Сидящих людей уже не было – все стояли, устремив глаза, уши, всё своё существо в сторону Кувуклии, – казалось, не было позади утомительной ночи, и паломники только что вошли в храм. Воцарилась такая чуткая настороженная тишина, что Христофору показалось, будто люди перестали дышать.

Он увидел, как по тесному людскому коридору к Кувуклии прошёл Иерусалимский Патриарх, служители проверили его карманы – нет ли в них спичек или зажигалки, с помощью которых можно извлечь огонь, после этого он вошёл внутрь, а двери Кувуклии запечатали восковой печатью.

– Господи, помилуй нас! – вздохнул Христофор.

Вдруг над Кувуклией, а может, прямо над его головой полыхнула яркая вспышка, осветив весь храм таким светом, какого не бывает на земле. Христофор почувствовал, что в одну секунду изменился – стал лёгким, невесомым, как бы неземным, его душа пела и ликовала. Это произошло и с другими богомольцами: они громко, самозабвенно, как дети, выражали свой восторг.

В течение нескольких минут вспышек не было, и храм стал затихать. Но вот последовала новая вспышка, более яркая, чем прежде, за ней другая, третья – все в разных местах, но Христофору казалось, что небесные посланцы проходят сквозь его душу, приводя её в трепет и содрогание. Он не знал, где находился – на Небе или на земле, жив ли он и с ним ли это происходит.

Стоя около колонны, среди людей, забывших всё на свете и переживающих только то, что происходило здесь и сейчас, Христофор представил, как Патриарх, преклонив колени перед Гробом Господним, погрузился в молитву, от которой зависела судьба всего человечества. Если Огонь сойдёт, люди, как бесценный подарок, получат ещё один год земной жизни, если же не сойдёт, то скоро воцарится антихрист, а вслед за тем наступит и конец света.

– Пощади, Господи! – от всего сердца взывал Христофор. – Помилуй нас по велицей Твоей милости! Пошли нам Благодатный огонь, хотя мы и недостойны его…

Слова молитвы приходили сами собой, как будто ангел-хранитель молился за Христофора. Никогда ещё так сильно, как сейчас, он не чувствовал свою связь с Небом. Его молитва, подобно маленькому ручейку, соединялась с другими, и все они образовали большую молитвенную реку, угодную Богу.

Все, абсолютно все паломники с жадным нетерпением ожидали Чуда, ради которого собрались. Но Чуда всё не было и не было, хотя минуло, наверно, уже полчаса с того момента, как Патриарх вошёл в Кувуклию. Обычно огонь сходил через десять–пятнадцать минут. И всё бы ничего, да голубоватые вспышки стали блистать всё реже.

V

– Это я виноват в том, что не сходит Благодатный огонь, – сказал про себя Христофор. – По моим грехам не произошло до сих пор Чудо, а может быть, и совсем не произойдёт. Нет более тяжкого грешника в этом храме, да что в храме, на всей земле нет ужаснее злодея, чем я!

Кто грешит утром, днём, вечером, да ещё и ночь прихватывает? Я!

Кто грешит особенно изощрённо, пакостливо, с великим тщанием? Я!

«Якоже бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу».

Кто охотнее всех творит волю диавола? Я!

Кто обеими ногами стоит в геенне огненной, хотя и ходит по земле? Я!

Прости меня, Господи! Помилуй, Отче Праведный! Не помяни моих тяжких беззаконий!

В людской тесноте Христофор с трудом встал на колени и положил земной поклон – для этого ему пришлось согнуться в три погибели; такой способности он в себе не подозревал, хотя провёл в земных поклонах, наверно, половину своей жизни.

– Прости меня, Господи, – продолжал он, – за то, что не подал милостыню бедной старушке возле метро. А ведь она смотрела на меня с такой надеждой. Лучше бы я этого взгляда не заметил – он сверлит меня до сих пор…

Это я Тебе, Господи, не подал милостыню, прости меня!..

Огня по-прежнему не было. – Прости меня, Господи, за то, что оскорбил жену… Я любил её и сейчас люблю, никогда не обижал… За всю совместную жизнь не сказал и грубого слова, не говоря уж о том, чтоб ударить… Берёг, как хрупкий сосуд… А тут… До сих пор не могу понять, как это произошло… Будто какая-то злая сила помимо моей воли сделала это… А повод был самый ничтожный: оторванная пуговица на рубашке… Я вспылил, потерял контроль над собой, наговорил невесть чего… Грубые оскорбления слетали с моего языка, а я был словно посторонний свидетель и ничего не мог с собой поделать… Через минуту-другую опомнился, извинился, но было поздно…

С этого момента что-то изменилось в жене, нет, её отношение ко мне осталось прежним, она, как и раньше, была внимательной, ласковой, но… Жена прожила ещё пять лет… Я глубоко убеждён, что единственной причиной её смерти была моя ужасная выходка…

Это я Тебя, Господи, оскорбил, прости меня!..

А огонь всё не сходил.

VI

– Господи, прости меня за то, – продолжал каяться Христофор, – что я не купил дочери… Даже стыдно и вспомнить об этом. Ксюше было в то время восемнадцать, она только что поступила в институт… Ну, понятно, девушке хочется красиво выглядеть, не отстать от подруг; в общем, попросила денег на модную импортную куртку. Я говорю: Ксюша, дорогая, у тебя есть очень хорошее осеннее пальто. И куртка есть, не очень модная, но вполне приличная; ты же христианка, а христианки за модой не гоняются… Дочка очень обиделась…

Прости меня, Господи, за этот тяжкий грех! Ты был наг, а я не одел Тебя…

Огня всё не было и не было.

– Прости меня, Господи, за то, что был равнодушен к соседу по лестничной клетке. Он пил, как сапожник, этот Гришка, каждый Божий день. Пропил всё, что у него было: и слесарные инструменты, и баян, и сапоги. Пропил единственную женину кофту, любимую куклу пятилетней дочки. Дарья, его жена, выплакала, кажется, все слёзы и отбила все руки, каждодневно дубася мужичонку. Дети голодали иногда по нескольку дней, а Гришка всё равно умудрялся достать где-то денег и напиться в стельку.

Не раз и не два я увещевал его, и не только я, но и соседи, однако ничего не помогало. И вот наконец случилось самое худшее из всего, что только можно было ожидать: Гришка с такими же забулдыгами, как и он сам, обворовал продовольственный ларёк и попал за решётку. Однажды Дарья, вернувшись с очередного свидания с Гришкой, сказала, что он находится в очень плохом душевном состоянии, и попросила меня навестить его. Я пообещал и… не сделал этого. Я не буду оправдывать себя тем, что у меня обострился радикулит, что как раз в это время получил срочный заказ и день и ночь проводил в цеху… Что толку в этих оправданиях…

Прости меня, Господи, и за этот грех! Это Ты находился в темнице, а я не посетил Тебя!

А огонь всё не сходил и не сходил, хотя прошло уже больше трёх часов, и люди стали волноваться и проявлять признаки нетерпения и досады.

VII

– Прости меня, Господи, и помилуй! – продолжал горячо молиться Христофор; капли пота падали с его лба, но он не замечал этого.

– Я, и только я, виновен в том, что русский народ до сих пор не обратился к Богу!

Я один виноват в том, что Россия упала в глубокую пропасть и находится на грани жизни и смерти!

Я один виноват в том, что наши правители на каждом шагу предают Россию!

Я один виноват в том, что грех стал нормой жизни русского народа!

Я один виноват в том, что Москва по своему разврату и другим жутким мерзостям давно превзошла Содом и Гоморру!

Я один виноват в том, что не только старики, но и молодые мужчины (и среди них офицеры!) от безысходности кончают жизнь самоубийством!

Я один виноват в том, что русские женщины убивают своих детей во чреве, а рожать не хотят!

Я один виноват в том, что русские люди до сих пор поклоняются идолам!

Едва Христофор произнёс последние слова, как по храму – от восточных его приделов до западных – начали блистать особенно ослепительные вспышки, вызвав бурю восторга паломников, и в ту же секунду сошёл Благодатный огонь. Христофор поднялся на ноги, и ему показалось, что он попал в огненный океан: повсюду – и справа, и слева, и впереди – полыхали факелы, гранатово-сочные, трепетно-ликующие, восторженные, улетающие тонкими отрывающимися блёстками далеко ввысь, к седым фризам Кувуклии, и ещё дальше, к голубоватоискрящемуся куполу храма.

Кто-то подал ему полыхающий пучок свечей, который походил на маленький действующий вулкан, и он погрузил в него, в этот вулкан, сначала одну руку, потом другую, а потом наклонил голову, и живое ласковое пламя охватило его щёки, лоб, глаза, волосы – оно было понеземному тёплое, благодатное, очень-очень родное, и Христофор почувствовал, как его душа расстаётся с телом, и это ощущение было ещё значимее, реальнее, желаннее, чем все остальные ощущения, которые он пережил за последние часы своей земной жизни.

– Домой! Скорее домой! – прошептал он, и жгучая радость переполнила его существо.

Николай Кокухин

Перейти к содержанию номера