О двух стихотворениях М.В. Ломоносова

Наверное, многим из нас хорошо знакомо скептическое мнение о допушкинской русской поэзии, о поэзии XVIII века. При этом мы забываем, что для пушкинской плеяды именно этот пласт русской поэзии был корнями и почвой. Действительно, Пушкин преобразил русский литературный язык, но, если мы видим в допушкинской литературе только бессмысленное нагромождение устаревших слов и оборотов – это читательская близорукость, которая многого нас лишает.

Внимание! Сейчас мы докажем вам то, что вообще-то не нуждается в доказательствах: величие поэтического дарования Ломоносова. Если стихи, написанные три века назад, воспринимаются как открытие – перед нами классик.

Разве можно позабыть эти строки, прочитав однажды:

Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.

Если бы нам потребовалось в двух строках показать красоту русской поэзии, эти строки Ломоносова пришлись бы ко двору. Ясный язык (как тут не вспомнить определение «прекрасная ясность»?) позволяет Ломоносову в двух коротких строках выразить мысль, к которой человечество шло тысячелетия. Лаконично, звучно, даже напевно. В слове «звезд» здесь, конечно, нет ни буквы «ё», ни присущего ей звука. Потому что «бездна звезд» – звучит гармонично, как церковный хор, а «бездна звёзд» – как расхожий мотив, без поэтического взлёта, без сладостной переклички звуков.

Когда Ломоносов написал эти стихи, ему шёл тридцать третий год. Он уже был великим Ломоносовым, учёным и просветителем. Это было время расцвета его поэтического таланта – и славная (и пространная: в пятнадцать шестистиший!) поэтическая дилогия написана, кажется, на одном дыхании. «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния» и «Утреннее размышление о Божием величестве» – две песни во славу Божьего мира.

Сам Ломоносов как-то проговорился, что «Ода моя о северном сиянии, которая сочинена 1743 года, а в 1747 году в Риторике напечатана, содержит моё давнишнее мнение, что северное сияние движением эфира произведено быть может». Как рационально: оказывается, всё дело в научной гипотезе, а поэзия – только средство для её популяризации? Думаю, Ломоносов в этом объяснении просто не пустил нас в свою поэтическую мастерскую. Не стал пытаться объяснять необъяснимое, ограничился самыми очевидными комментариями. Тем более, что научные концепции в этом стихотворении и впрямь присутствуют.

У века Просвещения скверная репутация среди христиан: в философии того времени видят идеологические истоки великих потрясений – от Французской революции до Второй Мировой войны. Мыслителям и политикам XVIII века приписывают историческую ответственность и за большевиков, и за Гитлера. Рационализм, материализм, ведущий к обожествлению сверхчеловеков, которым народы усердно приносили человеческие жертвы – всем этим искушал и искушает нас век Просвещения. «Столетье безумно и мудро», – как назвал эту эпоху Александр Николаевич Радищев, один из первых пророков русской революции. На мой взгляд, демонизация XVIII века – это слишком лёгкое объяснение истории нового времени. Прежде всего, мы здесь впадаем в идеализацию допросвещенческой Европы и Руси, как будто в довольтеровские времена не было пороков и безбожия и только в XVIII веке открылся ящик Пандоры… И всё-таки век Просвещения многих учёных направил на стезю материализма, богоборчества.

И для Ломоносова конфликт науки и религии не был секретом, он не стеснялся высказываться на эту тему. Возможно, даже предвидел, что в грядущие времена она станет ещё актуальнее. «Наука и религия – суть родные сестры, дщери Всевышнего Родителя; они никогда между собою в распри придти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания своего мудрования на них вражду всклепнёт. Напротив наука и вера взаимно дополняют и подкрепляют друг друга».

Ломоносов в детские годы пел в храме на клиросе. Его дед по материнской линии Иван Сивков был дьяконом, дядя – церковным старостой Куростровского прихода. В подростковом возрасте у будущего академика был период увлечения «старой верой», столь распространённой среди поморов. Если учесть, что родители Михайлы Васильевича не были старообрядцами, можно оценить смелость этого поступка. В старинной биографии великого учёного читаем: «На тринадцатом году младой его разум уловлен был раскольниками так называемого толка беспоповщины, держался оного два года, но скоро познал, что заблуждает».

Много лет спустя, заняв влиятельное положение в академии и при дворе, Ломоносов задиристо, яростно сметал устаревшие догмы естественнонаучных школ, прокладывал новые дороги и для гуманитарного знания. В науке он был революционером, не считался с авторитетами, с традициями. Боролся за правду, сокрушая рутинёров, конкурентов, врагов русской науки. Этот крестьянский сын презирал иерархию, ни перед кем не гнул шею. Даже со всесильным Иваном Шуваловым, без дружеской и меценатской помощи которого многие замысли Ломоносова не реализовались бы, он держался с непреклонным достоинством. Такому деятельному, горделивому человеку, гениально одарённому, настроенному на новаторство нелегко давалось смирение. Ему приходилось бороться с соблазнами такой силы, о которых мы – не наделённые ломоносовской гениальностью! – и представления не имеем. И всё-таки Ломоносов остался в лоне православной церкви – без лицемерия, всей душой. Научные прозрения не сделали его скептиком, гордецом, рационалистом. Не сделали и фарисеем. Нет сомнений, что мысли Ломоносова о науке и вере нужно изучать в школах. Слово Ломоносова – веское, разумное, душеполезное. «Создатель дал роду человеческому две книги: в одной показал свое величество, в другой свою волю. Первая книга – видимый сей мир. В этой книге сложения видимого мира – физики, математики, астрономы и прочие изъяснители Божественных в натуру влиянных действий суть тоже, что в книге Священного Писания пророки, апостолы и церковные учители. Не здраво рассудителен математик, ежели он хочет Божественную волю вымерять циркулем. Также не здраво рассудителен и учитель богословия, если он думает, что по псалтыри можно научиться астрономии или химии», – так говорил Ломоносов.

Он вошёл в пещеру Али-Бабы, он завладел немыслимым богатством, о котором современники и представления не имели, но Ломоносов-то знал, чем обладает! Но сокровища науки не поколебали веру Ломоносова. Чем больше тайн природы ему открывает разум – тем больше он восхищается Творцом. Это ведь не просто оговорка для православной цензуры. Все строки дилогии славят Господа. Эти стихотворения, от первой и до последней строчки – аллилуйя.

На лучшие стихи Ломоносова вдохновляло именно религиозное чувство. Это о многом говорит: собственную душу не обманешь.

Так получилось: сначала написалось вечернее размышление, а уж потом – утреннее, так и оставшееся менее известным. Утро следует за вечером – чаще бывает наоборот. Можно придумать самое простое объяснение замыслу дилогии: вечер – это сомнения, грусть, тревога, а утро – бодрость, радость, светлая вера. Ломоносов отметает этот прямолинейный приём. Да, в вечернем размышлении есть дух сомнений, тревог, есть движение мысли. И мы тревожимся вместе с Ломоносовым:

Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен.

Но эти тревоги – светлые, размышления, далеко не упаднические. А в утреннем Ломоносов раскрывает суть уже в первой строфе и дальше развивает её, всячески интерпретирует:

Уже прекрасное светило
Простерло блеск свой по земли
И Божие дела открыло:
Мой дух, с веселием внемли;
Чудяся ясным толь лучам,
Представь, каков Зиждитель Сам!

Но вечернее размышление (оно сильнее, во всех отношениях совершеннее) завершается риторическим вопросом, в котором – глубокая вера Ломоносова – учёного и поэта, способного к взволнованной молитве:

Скажите ж, коль велик Творец?

На риторические вопросы отвечать вроде бы не нужно. Но Ломоносов – великий ритор – нарушает это правило и создаёт «Утреннее размышление», как развёрнутый ответ на риторический вопрос о Творце. «Утреннее размышление» раскрывает гениальный замысел «Вечернего», оттеняет его. В сороковые годы XVIII века так ещё не существовало великой антологии русской поэзии… Но Ломоносов был искусным мастером поэтической композиции – и выстроил дилогию «от и до». Она впечатляет именно как последовательная череда двух стихотворений. Уверен, что эти стихи Ломоносова способны и в наше время обращать в истинную веру каждого, кто откроет сердце поэзии Ломоносова. Конечно, эти стихи нужно читать детям, вместе с ними размышлять о духовных поисках Ломоносова. Ломоносов продолжает свой миссионерский подвиг и в наше время. Его поэтические размышления впечатляют – в наше время, может быть, сильнее, чем при жизни Ломоносова. Смею думать, что, после Пушкина и Тютчева, мы лучше научились понимать поэзию, чем современники Ломоносова. Мы видим, что Михайло Васильевич создал чудо, сравнимое с лучшими образцами храмовой архитектуры – с кремлёвским Успенским собором или с церковью Покрова на Нерли… Посмотришь, прочитаешь – и голова закружится от счастья.

Не стану скрывать, что, перечитав эти два размышления, я оцепенел. Полчаса сидел, как в столбняке, а в воздухе разливался тихий звон – как от далёкого колокола.

Как умел Ломоносов выражать в стихах ощущение восторга, не впадая в банальность, в слащавость? Редкая, драгоценная грань таланта. Ему органически чуждо было уныние – этот, пожалуй, самый распространённый, расхожий грех, для многих из нас – ежедневный. Ломоносов, кажется, в состоянии уныния просто не брался за перо. Лишь иногда в его поэзии звучит мотив лёгкой печали. Зато как естествен для него мощный возглас: «Восторг внезапный ум пленил!». После Ломоносова нечасто русские поэты подавали пример столь чистой, ненатужной бодрости. Не звонкого шаблонного бодрячества, а вот такого умения видеть широкие горизонты благословенного мира.

Алмазы духовной лирики мы встречаем и у Тредиаковского, и у Сумарокова, и у поэтов следующего поколения – Державина, Княжнина. У каждого были удачные стихотворения и яркие строки, относящиеся к религиозной поэзии. Ломоносов сказал в этом жанре своё слово, ни на кого не похожее. В его поэзии учёный, познающий мир, исследующий «природу вещей», преклоняет голову перед величием Творца.

Есть в русской поэзии стихотворения, в которых соединены тайна и сермяжная материя, рациональные размышления и молитвенный восторг. Сами по себе эти стихи таинственны, необъяснимы, как необъяснима гармония. Поражает не стихотворная эквилибристика, хотя трудно не восхититься, как владел ею Ломоносов в XVIII веке, не имея за спиной внушительной антологии предшественников! Читаем – и открывается бездна. Космическая, небесная? Или это бездна поэзии Ломоносова?

Арсений Замостьянов

Портрет Л.В.Ломоносова - неизвестный художник. 

Перейти к содержанию номера