В ночь заступал наряд Ильи Лепилина. После обычного инструктажа, где особо подчеркивали, что конвоир, упустивший заключенного, автоматически принимает на себя его меру наказания, члены наряда разошлись по своим местам. Настроение как у отдежуривших, так и у заступающих было слегка приподнятое. Сегодня в тюремном ларьке выдавали спецпаек.

- Все арестанты налицо! – шутя вытягиваясь, как по команде «смирно», доложил Илье старший дневного наряда, когда они остались в дежурке вдвоем. – Большая камера смертников пока свободна. Малая занята. До утра… Вот этих субчиков подготовь на этап в отдел, – положил он перед Лепилиным длинный список арестованных.

- Вроде все. Пошли пересчитывать да давай меняться. Детвора, небось, уж заждалась меня с гостинцами.

От дежурки, приютившейся в помещении бывшей церкви, до тюремного корпуса было шагов пятнадцать. Сам корпус, возведенный лет восемьдесят назад, стоял в центре небольшого квадратного дворика, отгороженного от мира стеной красного кирпича высотой метра в четыре. Строился он на века. Подвал и первый этаж, выложенные из того же кирпича, с полутораметровыми стенами и сводчатым потолками держали на себе рубленый второй этаж, тоже обложенный кирпичом. Небольшие окна-бойницы, затянутые коваными решетками, и низкая четырехскатная железная крыша придавали вроде бы добротному дому приземистый, угрюмый вид.

Возле широких входных дверей старших нарядах встретили двое корпусных и два дежурных по первому этажу. Кавалькада из шести человек двинулась по коридору. Загремели засовы, защелкали замки, понеслись команды пересчета. Оставив рядовых конвоиров возле передней двери, четверка начальствующих вернулась к входу. Здесь, под лестницей на второй этаж, помещалось малюсенькая камера-одиночка. Для каких целей ее делали в свое время, можно было только предполагать. То ли задумывалась она как кладовка под всякую всячину, то ли под карцер для провинившихся арестантов, но при новой власти, когда смертные приговоры стали приводить в исполнение на месте, здесь содержали смертников.

- Приговоренный Пчелинцев, – распахнул окованную железом дверь корпусной дневного наряда.

Прутья второй решетчатой двери сжимали заскорузлые руки с узловатыми пальцами и корявыми ногтями. Из-под седых густых бровей на конвоиров глядели бесцветные глаза. Вдруг кожа вокруг этих глаз заморщинилась, рот узника под небольшими усиками расплылся в подобии улыбки и послышалось хрипловатое:

- Здорово, Митрич. Уж думал никого знакомых не увижу. Последний поклон родным не передам. А Бог послал, и ты на службу пришел…

- Здорово, дядя Ваня, – нехотя ответил Илья. – Покурить дать?

Произнося последние слова, Лепилин уже пожалел о них. «Что подумают сослуживцы? – замелькали обрывки мыслей, – служил, служил и с врагом говорю. Куревом его угощаю…»

До призыва на действительную Илья жил, как и большинство станичных парней. Работал с отцом и братьями в поле и по хозяйству, ходил на вечеринки, в меру проявлял активность. На службе он стал комсомольцем. А когда пришли извещение, что его родитель, отказавшийся от вступления в колхоз, раскулачен и выслан из станицы со всем семейством, написал отказную от родственников. Лепилина оставили в полку дослужить до конца срока. Других сынов кулацких, не отказавшихся от родителей-врагов, из армии выгнали с позором. Возвратясь домой по демобилизации, он устроился на службу при тюрьме. С первых дней взялся за работу серьезно. Все уставы, инструкции и приказы знал назубок. К начальству относился почтительно. С равными был вежлив и не более того. На заключенных смотрел, как на пустое место. Вдобавок ко всему этому сразу стал активнейшим участником всех мероприятий. Сотоварищи, видя такое усердие нового конвоира, дали ему прозвище Службист. Зато начальство начало помаленьку двигать еле грамотного парня по служебной лестнице вверх. За четыре года Илья дошел до должности начальника наряда. Другим на подобный подъем требовались десятилетия.

- Не, – прерывая мысли Лепилина, ответил приговоренный. – Курево у меня есть. Мне б того…

- Тогда мы пошли, – не дал договорить Пчелинцеву Илья. Служба…

Дверь закрылась. Но мысли начальника только брали разбег. В ушах все звучало непривычное обращение: «Митрич».

Что греха таить, отказываясь в свое время от родителей и родственников, Илья отдавал себе отчет, что спасает собственную шкуру. Вернувшись домой после демобилизации, он наткнулся на глухую неприязнь соседей. Оказывается, его отказную напечатали в местной газете. Агитаторы на все лады расхваливали поступок красноармейца-комсомольца. И дохвалили. Тот же дядя Ваня Пчелинцев, ближайший сосед и односум отца, потакавший в детстве Илье все его шалости и относившийся к уже повзрослевшему Лепилину чуть ли не с родительской лаской, ни разу даже не поздоровался со вчерашним служивым. При встречах отворачивался или делал вид, что не знает Илью. И вот дядя Ваня не только заговорил, но и назвал по отчеству.

Пчелинцев в отличие от Лепилина-старшего во время коллективизации отдал землю, все добро и времянку в хуторе властям. Оставшись хозяином в станичном доме, устроился работать конюхом. Как слышал Илья, у него недавно пал жеребец. Говорили, что добрых кровей и дорогой. За что его и арестовали. Что с ним было дальше, никто не знал. Лепилин тоже ни разу не видел его в тюрьме, видимо, Пчелинцев не вылазил с допросов в отделе.

«Подперло, и Митричем назвал», – подумал Лепилин, проходя после просчета камер второго этажа мимо двери под лестницей. Но это злорадство мелькнуло и сразу угасло. Остался сумбур мыслей и чувств, рожденных неожиданной встречей.

Проводив дневную смену, Илья уселся за стол, развернул первый подвернувшийся под руку устав и, вперив в него невидящий взгляд, ни разу не перевернул и страницы. Зато перед мысленным взором нескончаемым потоком проносились картины далекого и недавнего прошлого. Они не подчинялись хронологии, обрывались на полпути, повторялись и начинались с конца. Чаще других Лепилин видел собственные проводы на службу. Отца, дядю Ваню и другого соседа, тоже их односума, потихоньку игравших Илье песню: «Мы послужили мать-Россее, теперь настал и твой черед…» Все трое были выпивши. Несмотря на это, пение походило на шепот.

В сумерках в дежурку вошел начальник конвоя, приехавшего за подследственными. Быстро собрали этап и, выполнив формальности, выпустили «воронок» за тюремные ворота. Уже направляясь в дежурку, Лепилин буркнул корпусному:

- Пчелинцева ко мне.

Корпусной удивленно посмотрел на начальника, потоптался на месте, намериваясь что-то сказать, потом махнул рукой и полез на невысокое крыльцо тюрьмы. Через пару минут смертник оказался в дежурке.

- Садись, дядь Вань, – приветствовал соседа Лепилин, отпустив предварительно корпусного. - Я паек получил. Сейчас поужинаем. Чаю попьем.

- Не хочу я исть. Благодарствую, Илюха.

- Хоть чаю…

- Не лезить… А во скока у вас в распыл пущают?

- На рассвете обычно прусак приходит…

- Кто эт, прусак?

- Ну этот… который…

- Понятно. Рыжий, значит?

- Не только. Увидишь…

- Увижу…

В дежурке повисла тишина. Илья спохватился и полез в сумку. Порывшись в свертках, достал пачку папирос:

- На, закуривай.

- Митрич, – задрожавшим вдруг голосом заговорил дядя Ваня, вертя в непокорных пальцах тонкую папироску, – пусти со своими проститься. Что тут до Хромовской… Через станцию перешел, и дома…

- Да ты что, дядя Вань?! Мне даже вот так, как сейчас, не положено. А ты…

- Ей-бо вернусь! Пусти ради Христа…

Разговор оборвался. Пчелинцев сидел в стороне стола, уронив руки между колен. Взгляд его убегал куда-то поверх головы Ильи в бесконечность.

- Посиди чуть. Я сейчас, – вскочил Лепилин.

***

- Я вот что думаю. Этап отправили. Если будет возврат или пополнение, позвонят. Так что ты ложись отдохни. Ключи давай мне, а сам иди отдыхай. Ночь такая хорошая, я по двору похожу. Надоело сидеть в дежурке. Если что, то подыму…

Немолодой уже привратник оторопело смотрел на вчерашнего зануду – «службиста» и не верил своим ушам. Однако сила привычки повиноваться приказам взяла свое, ключи отдал. Через полчаса, стараясь не греметь замками, Илья открыл внешнюю калитку. Дядя Ваня растворился в черноте сентябрьской ночи.

Открыв двери дежурки, чтобы услышать телефон, Лепилин медленно прохаживался по двору. Не прошло и часа, как ночь показалась свежей. То ли в самом деле захолодало, то ли начался нервный озноб, но сукно гимнастерки не согревало. Вместе с холодом полез страх:

«Не вернется… Он что, дурак, чтоб лезть на смерть… Меня за него… Вот это уработал… Из этой чертовой тюрьмы ни одного побега, ни при царе, ни при белых, ни при красных… Кто поверит, что убежал… да и знают, что я его вызывал… Конец… Поднять караул!.. Позвонить в отдел!.. Нет, лучше самому сбежать… Куда?»

Лепилин уже не ходил, а бегал по дворику. Через каждые пять минут, не заботясь о тишине, гремел засовами калитки, выглядывая на улицу. Когда на небе загорелась зарница, Илья решил все-таки доложить по начальству о побеге и стал обдумывать детали, как и почему от него смог уйти арестованный. Занятый этими мыслями, он не сразу услышал тихий стук в ворота. А услышав, вдруг почувствовал, что его одежда мокрая и противно прилипает, особенно к спине: «Все! Прусак пришел!..»

На ватных ногах подошел к калитке. Долго возился с ключами, не попадая в замочные скважины. Наконец, приоткрыв дверь, чуть не упал: прижимая обеими руками к груди огромный арбуз, перед ним стоял дядя Ваня.

- Спасибо, что пустил. На, помянешь мою грешную душу, – передал смертник Илье арбуз.

Забыв про калитку, с подарками в руках Лепилин проводил Пчелинцева до корпуса. И только увидя ехидную улыбку корпусного, понял всю нелепость своего вида. Не дождавшись, пока за дядей Ваней закроется дверь камеры, Илья ушел в дежурку.

- Вот это арбуз, – пробасил с порога низкорослый кривоногий головастик в новенькой мешковато сидящей форме. – Режь!

При последнем слове безгубый рот прусака под рыжими усами «а-ля-Вильгельм» растянулся в улыбке, обнажая металл вставных зубов.

- Дитю понесу…

- Все так. То детям, то родителям. Жмот. Вызывай моих и пошли. Арбуз зарежем после работы, – хохотнул прусак.

Минут через двадцать Лепилин, прусак и два любителя острых ощущений из внешней охраны вошли в тюремный корпус. Тюрьма притихла. Она, эта немая свидетельница людского горя, и так жила тихой жизнью. По утрам же тишина становилась мертвой. В этой гнетущей тишине из камер смертников к люку подвала в конце коридора первого этажа проводили либо протаскивали очередного обреченного. Скрипели петли створок. Доносился приглушенный хлопок выстрела… И так через день-два, а то и ежедневно.

Косясь на Лепилина, корпусной открыл дверь одиночки. Чуть повозившись с замком, толкнул решетку. На пороге появился Пчелинцев, собираясь выйти в свою последнюю дорогу.

- Не спеши, успеешь! – толкнул его руками в живот прусак.

Помощники прусака вошли в камеру и ловко связали дяде Ване руки за спиной. Только после этого подтолкнули к выходу и пошли по бокам от приговоренного к открытому люку. Сзади заколесил на изогнутых ножках исполнитель, небрежно помахивая приготовленным наганом. Илья выскочил на крыльцо и привалился спиной к холодному камню стены.

- Вот теперь режь арбуз, – как сквозь сон долетело до Лепилина.

- Не отвертишься…

Перед столом, покачиваясь с носка на пятку, стоял прусак. Илья и до этого избегал лишних контактов с исполнителем. Однако при встречах по службе вел себя предупредительно-почтительно. Тут же сорвался:

- Да пошел ты… Расписывайся в акте и освободи помещение!

Лепилин только позавтракал и собирался прилечь отдохнуть после дежурства, когда в дверях его комнаты вырос посыльный:

- Пошли. Начальство вызывает. Срочно.

За столом начальника тюрьмы сидел энкаведешник из местного отдела и перебирал листы объяснительных конвоиров лепилинского наряда. Хозяин кабинета притупился сбочь собственного стола. Во время короткого разговора Илья все не мог оторвать глаз от эмблем на рукавах гимнастерки чекиста: щит, меч и змея, то ли ползущая по мечу, то ли пораженная им. Символика эмблемы сегодня краешком цепляла Лепилина. Он это осознал еще ночью, бегая по тюремному дворику. Но решение начальства по началу удивило Илью: «Уволить за внеслужебный контакт с заключенным…»

- Благодари, что так отделался, – шептал начальник тюрьмы, подталкивая Лепилина к выходу. – Сам понимаешь, чем могло кончиться… форму чтоб к обеду сдал! – громко закончил он возле двери. – Все полностью. А вечером на собрании комсомольцы с тобой поговорят. Понял, службист хренов!

«Кривишь душой, начальник, – подумал Илья, закрывая за собой дверь, – не отделался… Форму ты получишь… Комсомольцы без меня разберутся… Я не дядя Ваня… Нагляделся… У меня часов пять… Успею…»

Виктор Сивогривов