Недавно, копаясь в Интернете, обнару­жил сайт, посвящённый Высоцкому, на котором формировалась коллекция материалов о Владимире Семёновиче. И за­цепился за слова в преамбуле: «Есть в «за­кромах» и статья «Без страховки», опублико­ванная в газете «Новые рубежи» от 4 февра­ля 1982 года, — практически одна из первых статей о Высоцком во всём Советском Союзе... Это потом волна статей, воспоминаний, увере­ний в дружбе с поэтом стала напоминать бур­ный поток, в котором каждый автор старался поспеть к сроку, вовремя подать свой голос... В 1 982 году «Новые рубежи» выглядели почти белой вороной».

Тон преамбулы был такой, будто автора той статьи давно нет в живых. Это слегка огорчи­ло и заставило задуматься о бренности жизни. Но и вспомнить «дела давно минувших дней», ибо автором той нашумевшей в своё время статьи был аз многогрешный...

Меня много раз за прошедшие годы проси­ли рассказать ту давнюю непритязательную историю. Но слишком лукавы были предложе­ния, исходившие в основном от «демократов», которые «лепили» из Высоцкого закоренелого антисоветчика, коим он никогда не был. Как не был он и прозападником, и либералом, как не был и своим в «диаспоре», хотя окружали его при жизни люди именно с такими взгляда­ми и качествами.

Не хотелось лить воду на их мельницу. За­бегая вперёд, скажу, что, когда в 1987 году в «Советской культуре» вышла другая моя ста­тья о Высоцком, где о нём в пику торжествую­щему тогда либеральному хамству говорилось о поэте как глубинном государственнике, со­вершенно прорусском, давешние «предлагатели» не поленились названивать на дом и ис­тошно материться. Хотя «СК» сделала автора одним из лауреатов года.

Когда же в 1989-м стал заведующим отде­ла очерка и публицистики «почвенного» журнала-миллионника «Молодая гвардия», пер­вым моим условием было — ни слова хулы на Высоцкого не пропущу. Так что он был как бы «третьей силой», неподвластной слишком уж подозрительно стерильным и «разведённым» партиям — «либералов» и «патриотов». И там, и там — «свой среди чужих, чужой среди своих». Это было мне близко. По сей день близко...

Сегодня же, когда «года минули, страсти улеглись», вспомнить о начале 80-х не грех.

Чтобы войти в атмосферу того времени, процитирую начало той статьи: «Боль первых месяцев после июля 1980 года сменилась ти­хой, но неотступной печалью. На место жгучей безадресной обиды пришла память с привку­сом горечи. Человек, чьё жизнелюбие мощ­ными импульсами передавалось миллионам сограждан, чей голос вселял веру в свои силы и здраво-ироническое, круто-оптимистичное отношение к жизни; человек, песен которо­го ждали уже даже и не с нетерпением, а со спокойной уверенностью в том, что они появятся; человек, сосуществование с которым остро чувствовали даже те, кто его ни разу не видел, — этот человек превратился в легенду, до конца расплескав казавшуюся бездонной, щедрую свою душу».

В 1982-м мне было 24. Окончив в 1980-м м/о журфака МГУ, я работал в довольно пре­стижном журнале Общества по связям с со­отечественниками за рубежом «Отчизна». По­следовательно отказавшись от неизбежного для выпускников международного отделения предложения «комитета глубокого бурения», затем от вступления в ряды членов КПСС и написания кандидатской на тему насколько тоскливо-фальшивую, настолько же и «проход­ную», — я практически сознательно отказался от карьеры. Зато, совершенно уверенный в себе, почуял, что руки мои связать не смогли. А, чтобы сжечь все мосты к официозным со­блазнам, стал по мере сил писать так и про то, как и к чему душа ложилась.

Песни Высоцкого впервые я услышал в шесть лет, в 1964-м, в военном городке под Минском. Друг отца торжественно и чинно ставил редчайшие по тем временам записи на тяжёлых магнитофонных бобинах. Не специ­ально для нас, детей. Но мы, глядя на тепле­ющие взгляды суровых взрослых, слушавших Высоцкого, инстинктивно впитывали те песни, несмотря на трескучесть записей.

С тех пор Высоцкий для меня, как и для миллионов, наверное, стал частью жизни. А лучшие песни становились для нас, невоцерковленных, подобием молитв. В свои лучшие годы я знал их наизусть до трёхсот...

При воспоминании о 1975-м по спине до сих пор бегут мурашки блаженства.

Брежнев ещё до инсульта, бодр и решите­лен. Своей страной, которой присягали, (а при­сяга по определению имеет смысл, когда она одна-единственная в жизни) гордимся. Только что на экраны вышли великолепные и светлые фильмы — «Земля Санникова» и «Романс о влюблённых». Я поступаю в «Щуку» — в основ­ном по желанию отца-офицера, актёра по на­туре. Но, несмотря на то что отец для бодрости покупает 400-граммовую банку чёрной икры, как помню, аж за 24 рубля, и я её съедаю с ба­тоном, поступления не случилось.

Но уныния никакого не было. Напротив. В мозгу победоносно гремели свеженаписанные Высоцким «Колея» и «Горизонт»:

Я должен первым быть на горизонте!

Так, сидя с гитарой на крыльце отныне не­доступного театрального училища в отцовской полевой летней куртке, и орал эти песни ваш покорный слуга, утешая сидящих вокруг непо­ступивших красавиц со всего Союза. И вдруг... мимо идёт... Высоцкий! Кажется, с кем-то из таганских.

Солнце! 17 лет! Девчонки вокруг! И тут ещё...

Я захлёбываюсь «Горизонтом», он подхо­дит, хлопает по спине и, склонившись, говорит на ухо:

— Не боись, командир! Поступишь!

Взвившись от радости, я и пошёл на жур-фак. Благо идти было недалеко, и документы уже освобождены от «театральщины».

Больше, кроме как на концертах и в театре, Высоцкого я не видел. Признаюсь: даже имея такую возможность, тогда бы ею не воспользо­вался. Отношение к нему было настолько бла­гоговейным, что отнимать у него минуты, в ко­торые, быть может, родится шедевр, казалось верхом неприличия...

«Пятилетка счастья» на факультете закон­чилась скомкано. Олимпиада-80 спрессова­ла выпускные. Суета смыла всякий намёк на торжественность. Декан Ясен Николаевич Засурский, всегда сдержанный и по-хорошему вальяжный, был тороплив и озабочен неведо­мыми нам, выпускникам, тревогами.

А тут ещё валились один за одним кумиры поколения: Джон Леннон, Джо Дассен...

25 июля я пел песни Высоцкого в компа­нии друзей на берегу Пела, в родном городе Сумы (УССР). 26-го с Киевского вокзала по­звонил другу по телефону-автомату:

—    Как дела? Как жизнь?

Друг, Сергей Марков, сын великолепного поэта Алексея Маркова, да и сам не промах (только что в «ЖЗЛ» вышла его книга о Габри­эле Гарсиа Маркесе), ответил замогильным голосом:

—    Какие дела? Какая жизнь? Вчера умер Высоцкий...

Я осел по стене вместе с телефонной труб­кой... Больше песен не ждать. Больше снов не смотреть...

На похороны опоздал: родители заплани­ровали мероприятие, от которого послушный сын не посмел отказаться, так воспитан.

Миллионная толпа не расходилась.

Плакали, не стесняясь. Кто-то прилепил к стене Таганки четверостишие:

Володи нет. Теперь он ваш, потомки.

Его не будет. Дальше — тишина.

У мира завтра лопнут перепонки,

— Настолько оглушительна она.

Попросил у кого-то ручку и бумагу. Напи­сал на мотив «Автобиографии» («Час зачатья я помню неточно...):

Он ушёл, измочаленным нами, —

От друзей, от врагов и от славы.

Погребальные вирши цунами

Захлестнули просторы Державы.

Те, кто яд вместе с фигой в кармане

Так привык от людей хоронить,

Кто глубил его язвы и раны, —

Ярлыки поспешили сменить.

Унылые пророчества, 

 стихи и панегирики

Пекут на виллах творчества

прозаики и лирики.

В друзья и исповедники

прёт масса угорелая.

Вонючие передники

идут за скатерть белую.

Мужчины крутят плёночки,

сверкая лимузинами,

А дамочки в дублёночках спешат

назваться «зинами».

Он ушёл. Потускнела Таганка...

Впрочем, только в Таганке ли дело?

В нашем храме погасла лампада,

Что живей всех и ярче горела.

В нашем царстве, чей герб слишком розов,

Умер чистый и сильный король.

И засела зудящей занозой

В наших душах высоцкая боль.

Но двери заколочены, которым — 

 открываться бы.

Края у ран всклокочены, которым —

рубцеваться бы.

Под бубны золочёные, украденные

с паперти,

Струятся мысли чёрные

по-прежнему старательно.

Довольно-ка юродствовать,

транжирить время странное,

Вздыхать и философствовать

над потными стаканами,

Рулады «под Высоцкого»

на пьянках отчебучивать,

Неделями стихи его бессмысленно

заучивать!

Не дать словам его лежать

впотьмах. Пустыми звуками!

В них есть о чём помозговать

и с чадами, и с внуками!

14 июля 1981-го из Грибоедовского мы с юной женой отвезли все цветы на Ваганьково, к Высоцкому.

Ещё через месяц я получил гонорар в раз­мере семи рублей — за первую статью о Высоц­ком в «Новых рубежах». Она вышла 28 июля под названием «От жизни никогда не устаю». Юной жене полушутя сказал, что это, возмож­но, последний гонорар.

Но резонансной стала вторая, о которой и вспоминается, от 4 февраля 1 982-го.

Дело в том, что незадолго до этого в изда­тельстве «Современник» вышел первый сбор­ник стихов Высоцкого «Нерв» под редакцией и с предисловием Роберта Рождественского. Тираж его был всего 55 тысяч — мизер для Со­юза. Сам я его получил из рук какого-то тай­ного почитателя Высоцкого, видимо, крупного «партайгеноссе», в его квартире на Украин­ском бульваре.

Когда же «стеснительно» вышел кусочек из «Кинопанорамы», ретивое забилось вконец. Я воспринял это как издевательство и написал «Без страховки».

И «грянул гром».

Оказывается, ещё в типографии «Новых ру­бежей» сделали массу «левых» копий и потом раскидали по Москве. Благо КСП (Клуб само­деятельной песни с его «самиздатской» много­тиражной газетой «Менестрель») работал, как в своё время работала «Искра» с её распро­странителями.

По выходе номера в 50 тыс. экземпляров в редакцию нагрянули с обыском. Это потому, что статья вышла под рубрикой «По письмам читателей». Письма искали и нашли. Редакто­ра — Николая Рыжкова — дербанили на райко­ме партии и в конце концов уволили.

В то же время в моей «Отчизне» тоже нача­лись разборки. Стал вопрос об изъятии меня из комсомола. Это сейчас зал на Большом Ха­ритоньевском, 10, — уютный зальчик, где со­бираются остатние патриоты. А тогда для меня это был практически эшафот.

Но внутри духоподъёмно подгрохатывало:

Сам виноват, и слёзы лью, и охаю:

Попал в чужую колею глубокую...

И люди-то были неплохие. Обстоятельства велели погнобить мальца. Лет через двадцать секретарь парткома, возглавлявший экзекуцию, извинился передо мною за давешнее...

Но я был беспартийный, а ещё и уверенный в себе молодой человек. И тогда, как я теперь понимаю, решили пугнуть. Вызвали в «секрет­ный номер» в гостинице «Россия», где три со­лидных человека со слоёными затылками пы­тались объяснить, какую «бяку» я подложил стране родимой, написав эту статью. Одним из главных маразматических аргументов была Марина Влади как иностранка. «Какой сюжет для Высоцкого!» — подумалось тогда, внутрен­не хохоча...

Мать, прочитав, пошатнулась:

— Теперь тебя, безродного, отовсюду выпрут!

Зашёл на родной факультет. Там уважаемые преподаватели посоветовали, чтобы как мини­мум на три года исчез из журналистики.

Отец сокурсника, крупный чин в отделе про­паганды ЦК КПСС, прочитав статью, схватился за голову: «Что ты наделал? Тебя не отмазать».

А что уж там такого было?

Что даёт Высоцкий? Силу. Какого рода силу? Исконную, изначальную, силу «от зем­ли», добрую силу, которая покоится в каждом, но иногда не пробуждается и в течение всей жизни. Способность её пробудить — привиле­гия подлинного, наступательного искусства.

Высоцкий — уникальное явление, уникаль­ный человек. Потеря его невосполнима. Но на том и стоит наша земля, что рождаются на ней новые таланты, новые люди с ранимой душой и щедрым сердцем, которым дано проникать в неназываемое, делать понятным то, что мучит нас своей неопределённостью, и тем самым постоянно спасать нас от духовного удушья.

Нельзя отдавать Высоцкого на откуп сно­бам и делягам. Они изолгут, препарируют, ис­коверкают его образ и слово своим подража­нием и дурными толкованиями!