В ту пору, когда убогий отрок Ильюша еще сидел на печи в деревеньке под Муро­мом, скованный, казалось, неизлечи­мой болезнью, другое гремело по Руси имя¹.

Как дошло оно до нас? Само по себе это можно считать чудом. Ведь от стольких «героев былых времен не осталось порой имен». В темные века татарщины ленивые переписчики, к тому же нередко безразлич­но относившиеся к ратной славе Отечества как к суетной «славе мира сего», от списка к списку выбрасывали из летописей подроб­ности сражений и биографий, оставляя лишь стандартное: «...и бысть сеча зла и люта». Так, что судить о целых областях военного дела, особенностях тактики или воинской этики, о деталях походного быта или воинского вос­питания в домонгольской Руси мы зачастую вынуждены по редким намекам-обмолвкам в текстах источников. И надобно низко по­клониться приснопамятному Василию Ники­тичу Татищеву - офицеру петровской школы, первому исследователю наших летописей, который нашел у уральских раскольников полный вариант древнего киевского лето­писного свода конца XII века, сохранивше­го память об удивительном герое-«храбре», первом из рядовых защитников русской гра­ницы, известном нам по имени.

1147 год. То была смутная и недобрая пора на Руси. Еще недавно стояла великая держава, славная «во всех четырех концах земли» могущественными и мудрыми прави­телями, украшенная цветущими городами, прекрасными храмами и монастырями, ки­пящая изобильными торгами, грозная для недругов непобедимыми тьмочисленными полками; но прошло каких-то пятнадцать лет - и вот лежит она во прахе, разодранная на клочки, многократно ограбленная осмелевшим врагом. Окраины вновь окутаны дымом пожарищ, а измельчавшие наследники дедовской славы — многочисленные правители городов и земель, вырвавшиеся на свободу из-под руки старшего в разросшемся Рюриковом роду,  оспаривают друг у друга призрачную власть над ней, превращая ее луга и нивы в поля междоусобных браней.

Как раз тогда на юге разгоралась очередная усобица. Свергнув нелюбимого «киянами» Игоря Ольговича, киевским князем стал Изяслав Мстиславич - старший среди внуков Владимира Мономаха — захватил Киев; но живы были еще и сыновья великого правителя, в том числе и Юрий («Гюрги») Суздальский, известный потомкам как Долгорукий, которому по праву должен был принадлежать  киевский  «златокованый» престол.

Готовясь к походу на Киев, Юрий вступил в союз с братом Игоря Святославом. Представители враждующих семей, они быстро договорились. К тому же у новых союзников было нечто общее - обоих отцы в один год женили на половчанках. Так надо было - перед походом в степи нейтрализовать брачным союзом новых родичей и внести раскол  в «Половецкой земле». Весной князья встретились на границе своих владений,  в маленьком городке Москове, известном еще как Кучков. Князья договорились о совместных действиях, но обстоятельства мешали Юрию сразу выступить самому с главными силами. Поэтому пока на подмогу Ольговичу был послан сын Глеб. Из-за того, что   «суждальскому» князю  приходилось держать крупные силы и против Новгорода, и против Смоленска, и против Рязани, большую часть уходящего на юг войска должны были составить наемники-половцы, однако их еще предстояло собрать.       

В отличие от других Мономашичей, Юрий стремился дружить с кочевниками. Это сближало его с черниговскими Ольговичами, традиционно опиравшимися на степняков в противовес киевским князьям. Его половецкие шурья охотно откликнулись на зов. Чем рисковать в набегах, не лучше ли ездить по Руси открыто, возя свой бунчук возле стяга русского союзника? Добыча та же - курские, рязанские, киевские да посульские мужики и бабы.

Воюя с черниговской родней покойного Игоря, Изяслав старался избегать столкновения с могущественным правителем Северо-Востока. Он даже предложил Глебу Юьевичу удел на Киевщине, и княжич будто бы готов был согласиться, да его воевода Волослав дал господину другой совет.

В Переяславле Южном, отчине всех Мономашичей, сидел в то время юный сын Изяслава Мстислав, по оценке Волослава - сущий младенец. Незадолго до того, чтобы не подвергать отрока военным опасностям, отец перевел его сюда из Курска, фактически уступив город противнику. Волославу казалось, что выбить мальчишку из Переяславля не составит труда, так что завидный удел Глеб таки получит, но «не по милости Изяславли». Мечтая о лаврах городоимца, Юрьевич согласился. Напасть решено было перед рассветом.

Стояла глубокая осень, и переяславцы не ждали беды. Пора обычных набегов уже миновала. К тому же летом Изяслав заключил с половцами мир, а черниговские, как слышно, уже распустили дружину и теперь не сунутся до наступления санного пути. Да и вообще в это время года войны на Руси замирали. Основная ударная сила любой рати - тяжеловооруженные всадники-«оружники», то есть бояре, с их отрядами-«копьями» и княжеские слуги («милостники», «мечники», «пасынки» и «отроки») — разъезжались по селам собирать оброки для себя и своего господина, а заодно и поохотиться, отдохнуть от походных трудов и тревог летней кампании. Поэтому, когда городские караульные, стерегшие черниговскую дорогу, обнаружив крадущийся в предрассветной мгле полк, забарабанили в ворота, в Переяславле поднялось смятение. Заполошно забился на вышке набатный колокол, взревели «сбор» хриплые трубы на княжом дворе, а в улочки пригородных слобод уже хлынула с гиком и свистом лавина конных.

Трудно сказать, удалось бы молодому Мстиславу удержать стены «окольного гра­да» до подхода отцовской подмоги, не слу­чись в ту пору в Переяславле заезжего «хра­бра» Демьяна Куденевича.

Силою Демьян был подобен старому гре­ческому витязю Гераклу, но славился в пер­вую очередь тем, что уже много лет, не желая участвовать усобицах и проливать русскую кровь, отказывался от службы князьям и вел свою собственную войну со Степью.

Смолоду Демьян, как и все в этих местах, служил Великому князю Владимиру Всево­лодовичу, по прозванью Мономах, под стя­гом которого юным отроком рубился еще при Лубене². Помнил поход семи князей Ве­ликим постом к низовьям Дона, к ханским городам-зимовьям³. Помнил и страшное побоище на обратном пути, с утра и до ве­чера Страстной пятницы 27 марта, когда в лобовом столкновении конных ратей, треск от сотен ломающихся копий был подобен удару грома и кровью текла потом речка Сольница.... Служил Демьян и сыну Монома­ха Мстиславу Великому все недолгое время его славного княжения. Дальше начал было служить Ярополку Владимировичу, но в те годы уже «раздрася вся Русская земля» и распался единый фронт обороны против «Дикого поля», а иные князья сами стали приводить поганых, подобно Олегу Черни­говскому - проклятому «Гориславичу». И вы­брал Демьян иную стезю.

Прахом пошло наследие великого Моно­маха. Половцы осмелели на удивление бы­стро. Нынешним же князьям стало не до границы. Только он, Демьян Куденевич, во­преки всему продолжал хранить верность Мономахову завету, как волк-одиночка рыща вдоль степного рубежа. Благо, ничто не привязывало его к месту. Черным дымом в небесах, серым пеплом по земле развеял­ся родительский терем, когда Ольговичи, вместе с погаными, в тридцатых годах разо­ряли грады брошенного на произвол судьбы многострадального Посулья⁴. В горние выси отлетели души всех, кого любил Демьян на этом свете. Семью завести на княжой служ­бе было недосуг, а оставшись один Демьян на это и вовсе рукой махнул - не судьба!

Поговаривали, намекая на странное от­чество, что роду Демьян касожского. И это была правда. Было время, удальцы со всей Восточной Европы считали за честь слу­жить при дворе великого воителя Мстис­лава Владимировича Чернигово-Тмутора-канского. Тогда-то и прибыл в Чернигов из Пятигорья дед Демьяна. Вскоре приглядел себе крутоплечий рубака ясноглазую севе­рянку, но какие родители отдадут русинку за нехристя? Пришлось креститься. Кре­стил и детей, но дома звал их по-своему, и сына Фому называл Куденетом. Прошло еще сколько-то лет, и израненного на Нежатиной Ниве⁵ Фому-Куденета подобрали и выход или победители из дружины Всеволода Ярос-лавича. Так и оказался он в Переяславле, а затем, по воле князя, укреплявшего новую пограничную волость, отправился на Сулу. Служил в разных гарнизонах. Здесь его все называли Куденем, что казалось и проще и как-то привычнее. Здесь, в Лохвице, он же­нился. В маленькой уединенной тверди под Кснятином, где Фома - уже урядник, коман­дир «копья», стерег брод на укромной тропе через пойменные топи, родился старший сын; в Прилуке, где и осел постаревший соцкий -младший. Жизнь летела в привычной смене больших тревог и маленьких радостей: «мир стоит до рати, а рать - до мира», но всему при­ходит конец....

Лютым огнем жгла Демьянову душу жаж­да мщенья. Вспоминалась мать, зарубленная прямо на крыльце; отец, оставшийся со стре­лой в горле на пылающем забрале родного Прилука; младшие сестренки, уведенные со­леным от слез шляхом на крымские рабьи торжища; брат, павший еще раньше от рус­ского же меча. Заходилось сердце неизбыв­ной мукой, чугунели от бешенства кулаки.

Случилось однажды: помутился рассудок от ярости,— бросился Демьян один на целую ватагу степных наездников, что не ожидая худого и нимало не смущаясь (со службы возвращались), ехали мимо торной дорогой, увешанные добычей и гоня колодников.... Опомнился окруженный трупами, забрыз­ганный чужой кровью. Уцелевшие половцы уносились без оглядки в клубах пыли. Сойдя с коня, Демьян молча принялся перерезать веревки у остолбеневших полоняников.

Так началась его слава. Но много ли навоюешь в одиночку, даже если Господь одарил сказочной силой? Постепенно по­добралась маленькая дружина: оружено­сец Тарас - тоже,- под стать хозяину, «муж сильный» и несколько слуг - товарищей⁶. У каждого - свой путь в отряд, свой счет к «сыроядцам».

Так и несли они свою добровольную и бескорыстную службу, год за годом жизнь проводя в непрестанной разведке, помня жестокое правило: «Первым врага не увидел - считай, пропал». В скрытности была их сила и надежда на успех. Вечно настороже, оставаясь невидимыми для врага, они примечали все. Росистыми утрами искали в высоких травах «сакму» - след набега; читали следы на речных отмелях. Пробираясь дубравой, внимательно слушали птиц,— не трещат ли сороки, выдавая крадущихся по тропе чужих всадников с луками наизготовку? Днем, взобравшись на одинокий дуб или залегши на кургане, зорко вглядывались в дрожащеемарево на южном горизонте - не курится ли пыль, поднятая идущей на рысях конницей? Вечером, испытующе прислушивались к волчьей перекличке - то не вражьи ли лазутчики подают друг другу весть? И ночью, под звездами или дождем, часовые, сторожа сон товарищей, вглядывались во тьму: не засветит ли в степной дали россыпью огненных точек чужое становище, не встанет ли за дальним лесом зарево пожарища? Высмотрев идущую в набег половецкую «чадь»⁷, сторожили ее на переправе или в глухой яруге. Не числом брали, а стремительным, яростным натиском. Если же была она слишком велика, мчались с вестью в ближайший городок.

От приднепровского Воиня, от берегов Трубежа, Удая и Хорола, по Суле и Сейму за Курск и дальше на восток - до Воргола, и по Сосне до Ельца, к Дону, к дальнему рязанскому Воронежу, вплоть до самого Червленого Яра⁹ пролегли их пути. Бывало, сами ходили «в поле», тревожили половецкие вежи на пастбищах Самары и Орели, отгоняли табуны, до-

Раз, выручая полоняников, побывали аж в верховьях Калитвы. Не одну сотню христианских душ вырвали они из злой неволи, а тем, кого уберегли, предупредили, защитили - и  счета нет. Много лихих джигитов, жадных до чужого добра пришельцев с юга уложили витязи отдыхать на зеленую траву-мураву или в пушистую снеговую перину, лавиной налетая из засад, снимая часовых и вырезая на ночевках целые ватаги. О том, чего это стоило, и сколько отчаянных ребят,— верных братишек упокоилось за эти годы в безвестных могилах, выкопанных мечами в степных урочищах, ведал лишь старый Куденевич.

По всему степному порубежью пела победной трубой их слава. Любил Демьяна крещеный люд. Повсюду: в боярских хоромах и посадской избе, в убогой хижине угле­жога или бортника, в юрте побратима-торчина¹⁰ и в окруженном плетнем городке бродников¹¹ были его людям честь и место. Зато половцы боялись Демьяна панически. Сила его казалась нечеловеческой, но еще пуще страшила колдовская неотвратимость напа­дений. «Демьян слово знает. Может волком обернуться, горностаем спрятаться, соколом улететь, полозом уползти, а то и невидимым стать,— говорили с опаской у ночных ко­стров. - Мы его не видим, а он, может быть, уже здесь, смотрит вон из тех кустов...». И жутко становилось кипчакам.

Приехав в город, Демьян заночевал на посаде, у старого сослуживца. С первым уда­ром колокола он и его отряд были на ногах. В минуту оседлали коней, вздели брони и были готовы к бою. Выехав на площадь пе­ред воротами детинца, посмотрел Куденевич на царящую вокруг суматоху, на мечущихся с факелами слуг, на скачущих полуодетых дру­жинников, на встающее из-за стены зарево; дернул неодобрительно сивым усом: «Долго доспевают»,— и тронул повод - к внешним воротам. Плотной, маленькой кучкой въе­хали под своды воротной башни с храмом на боевой площадке, остановились. Кони вострили уши, всхрапывали, чутко вслуши­ваясь в шум за городской стеной. «Ну, потяг-нем с Богом!» В кромешной темноте безлун­ной ночи смутно забелел, матовой полосой потек из ножен, великанских размеров меч. Позади крестились, и наскоро молились, а кто, для верности, очертя голову клинком, еще и поминал Чура. Створки ворот тяжко распахнулись и простучав копытами по мо­сту, молча вынеслись семеро, крестя сабля­ми направо и налево; врезались в клубящу­юся толпу, и заплескалась сеча в лязге, стуке и воплях.

Тарасова палица будто летала по кругу. Не била - мозжила, с маху вышибала из седел, а в самой гуще ворочался кто-то огромный, круша мечом щиты и тела. Тут вспыхнула не­подалеку соломенная крыша амбара, осве­тив знакомую грозную фигуру, и пронесся истошный вопль: «Демьян! Здесь Демьян!»

Этого оказалось довольно. У половцев под малахаями зашевелились волосы. Сот­ни глоток подхватили: «Яман, Демьян здесь!» Не помня себя, степняки стали бросать не только добычу, но и оружие, пускаясь на утек. Пришлось и Глебовой дружине поворачивать коней. Тем более, что из ворот уже высыпа­ли переяславцы, а впереди всех сам молодой Изяславич - на белом коне, под червленым стягом...

Ярило, оторвавшись от мглистого окоема, осветил картину погони, растянувшейся поля­ми на северо-восток - к черниговкому рубе­жу. Впереди белой птицей стлался в карьере угорский конь Мстислава, точно такой, как на его щите, под разящим Архангелом с огнен­ным мечом. Княжеское корзно багряными крыльями вилось-реяло за плечами. Следом с тяжким топотом шел рослый вороной аргамак Демьяна. Следом поспевали остальные, рубя и набрасывая арканы на отстающих врагов.

Так мчались они, «секучи люди яко тра­ву», пока не достигли непроходимого боло­та у пограничного городка Носова, через которое пролегала лишь узкая гать. Здесь Глебовы оружники, чтобы спасти князя и свою честь, осадили коней, выстраиваясь в боевую линию и пропуская дальше тех, кто не был отягощен благородством происхож­дения и долгом роты-присяги.

Яростной была последняя схватка. Мно­гих здесь положил Демьян - в том числе хра­брого Волослава, но от суздальских мечей в руках потомков варягов и сам не уберегся. Тяжко израненный, едва доехал старый ви­тязь до Переяславля, уложенный на носилки меж двух иноходцев.

Княжич велел внести его в свою горницу, ухаживал как за родным. Еще вчера вечером, узнав от стражи о появлении в городе знаме­нитого воина, он послал к нему отрока с при­глашением в гости, надеясь при встрече рас­спросить его о давних временах, о прадеде Мономахе и о многом еще. Куденевич обещал прийти в назначенный час, и воттеперь — не до расспросов. Мстислав в отчаянии утешал умирающего: «Мы ещё с тобой повоюем», забыв о Демьяновом обыкновении, звал к себе в дружину воеводой. Витязь, в одноча­сье превратившийся в немощного старика, на эти слова только грустно улыбнулся одни­ми глазами. Прошептал еле слышно: «Княже, мне теперь разве к архистратигу Михаилу в дружину проситься. Если возьмут...».

В наступившем молчании людям, обсту­пившим постель умирающего, казалось, что они чувствуют, как жизнь оставляет это, еще недавно бывшее могучим тело. Вот задышал Демьян порывисто, сжал княжичу руку: «По­мираю я... Тебе границу оставляю. Помни прадеда своего. Береги...».

И отлетела суровая душа Демьянова в се­ления праведные. Остался на грешной земле князь Мстислав Изяславич. Всю жизнь помнил он этот миг и старался выполнять завет старого витязя. Спустя четыре года он по отцовскому приказу впервые сам повел во­йско на половцев, и увенчала его слава побе­дителя «поганых». Тяжкая выпала ему доля - в окружении безчисленных недругов раз­менивать редкий полководческий талант на братоубийственные битвы, лишь от случая к случаю получая возможность схватиться со степняками. Ведь уже второе поколение би­лось за киевский «стол». Но он не сдавался! В 11 70 году, едва став Великим князем, со­брал южнорусских князей и по-мономашьи повел их в Степь - к неслыханной дотоле, почти безкровной победе на Орели.