Серебряный век... Как часто мы испытываем сладкую магию от этих слов! И действительно -такие имена, такие изысканные произведения. А вместе с тем, вчитываясь в тексты поэтов это­го направления в искусстве, не ощущаешь по­коя и мира. Там царит какая-то онтологическая недосказанность.. Там почти нет Христа. Вместо него царит человек и вековечный сумбур стра­стей, которым в конечном итоге и поклоняется поэт, охладевший к Творцу.

Автор этого короткого, но насыщенного ма­териала даёт нам ясное представление о про­блемах поэзии того времени.

Серебряный век - вообще начало века XX привычно считается у нас последним яр­ким этапом, «вспышкой» русской культуры. Между тем важна не только интенсивность, но и спектр этой вспышки. А была она настоль­ко же блестящей, насколько - увы! - и нежиз­неутверждающей. Потому и угасла так скоро, с ходу разбросанная туда-сюда сапогами ре­волюции, которую, к слову, и приветствовала в большинстве своём перед этим.

Но прежде, до того - каким болезненным, нездоровым пустоцветом декаданса распуска­лась эта культура в России! Достаточно ска­зать, что не было в Серебряном веке ни одного большого поэта, которого можно было бы на­звать поэтом христианским: православие ушло из русской поэзии раньше, чем рухнула Россий­ская империя.

Куда же ушло? Тяжёлый вопрос... Но ясно, что нельзя назвать поэтом-христианином ни са­мого, быть может, высокого стихотворца того времени - Бунина (он был, скорее, как выра­зился Чулков о Тютчеве, всего лишь человеком «религиозного сознания», способным понять, но не преодолевшим тяжёлых колебаний на по­роге). Нечего говорить в этом отношении ни о революционно-инфантильном Есенине, главной темой которого осталась истерика об уходящей молодости, ни о замороженно-романтическом Блоке, пришедшем к латентному восхищению женственно-демоническим, губительным для психики-Психеи... Несмотря на мелькающие мотивы в стихах, не были поэтами-христианка­ми ни Ахматова, ни Цветаева. Можно назвать только редчайшие христианские высверки у Гумилёва (создаётся впечатление, что этот поэт погиб совсем ещё мальчишкой - так он юн в своих стихах). А евангельские стихи Бориса Пастернака в позднейшем его «Докторе Жива­го» хороши, но не преодолевают программного для этого поэта отношения к бытию, к онтоло­гии - как к театральному зрелищу, где он - все­го лишь зритель в партере. Потому так легко и убедительно писал Пастернак и на революци­онные темы (ведь это тоже зрелищно, масштаб­но и красиво!). Скорее и ближе его к христиан­ству подходил, быть может, непосредственный Мандельштам: Пастернак не смог пережить-на­писать ничего, сопоставимого с «Божьим име­нем, как большой птицей», вылетевшей из гру­ди смешного, неуклюжего Осипа. Увы! Только подходил, уже в темноте, под единственной -красной звездой. И так же скоро и больно вы­летела на волю из тела и душа Мандельштама... Век-волкодав совершил свой прыжок.

Но вот те, кто вынужден был и успел поки­нуть родину, чтобы сохранить её в душе, смог­ли вернуть в ней и в своей поэзии Христа. Эми­грантская поэзия «первой волны» дала новый смысловой расцвет как «звездам», блиставшим ещё в Серебряном веке, так и тем, кто до того только пытался слово сказать - да не было, о чём... В них проснулась вместе с тоской по ро­дине неотъемлемая необходимость духовной соидентификации с нею. А как можно было достичь этой идентичности помимо Христа?