(Выдержки из статьи К.Н. Леонтьева, посвященной речи Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике)

Есть в нашем характере странная черта - иногда казаться не тем, кто мы есть. Актерствовать, играть какую-то неук­люжую выдуманную роль и часто - не одну. Особенно ярко это проявляется при общении с иностранцами. Какая-то метаморфоза происходит в нашем поведении, что-то громко щелкает в сознании - и вот мы уже источаем неес­тественно любвеобильные улыбки, преданно заглядываем в глаза, тщимся быть такими же раскрепощенными (а под­спудно - такими же западными), как и они. И все бы ничего - и можно было бы даже с известной долей натяжки заклю­чить, что все эти стремительные изменения - лишь след­ствие нашего радушия и гостеприимства. Но нет. Нас при этом охватывает цунамическое состояние какой-то необъ­яснимой восторженной уничиженности, тотально-засасы­вающего подобострастия... Интересно, что и до револю­ции этот феномен непонятной любви давал о себе знать. О нем ярко пишет Леонтьев Константин Николаевич (1831 - 1891) - замечательный русский писатель, публи­цист, литературный критик.

...Как любить? Есть любовь - милосердие и есть любовь - восхищение; есть лю­бовь моральная и любовь эстетическая... Попробуем приложить оба эти чувства к боль­шинству современных европейцев. Что же нам-жалеть их или восхищаться ими? Как их жа­леть?! Они так самоуверенны и надменны; у них так много перед нами и перед азиатцами житей­ских и практических преимуществ? Даже боль­шинство бедных европейских рабочих нашего времени так горды, смелы, так не смиренны, так много думают о своем мнимом личном достоин­стве, что сострадать можно им никак не по пер­вому невольному движению, а разве по холод­ному размышлению, по натянутому воспомина­нию о том, что им, в самом деле, может быть, в экономическом отношении тяжело. Или еще можно их жалеть «философски», то есть так, как жалеют людей ограниченных и заблуждающих­ся. Мне кажется, чтобы почувствовать неволь­ный прилив к сердцу того милосердия, той нравственной любви, о которой я говорил выше, надо видеть современного европейца в каком-нибудь униженном положении: побежденным, раненым, пленным,- да и то условно. Я прини­мал участие в Крымской войне как военный врач. И тогда наши офицеры, даже казацкие, не позволяли нижним чинам обращаться дурно с пленными. Сами же начальствующие из нас, как известно, обращались с неприятелями даже слишком любезно - и с англичанами, и с турка­ми, и с французами. Но разница и тут была большая. Перед турками никто блистать не ду­мал. И по отношению к ним действительно во всей чистоте своей являлась русская доброта. Иначе было дело с французами. Эти сухие фан­фароны были тогда победителями и даже в пле­ну были очень развязны, так что по отношению к ним, напротив того, видна была жалкая и пре­зренная сторона русского характера,- какое-то желание заявить о своей деликатности, подобо­страстное и тщеславное желание получить одо­брение этой массы самоуверенных куаферов, про которых Герцен так хорошо сказал: «Он был не очень глуп, как большинство французов, и не очень умен, как большинство французов».

Все это необходимо отличать, и великая раз­ница быть ласковым с побежденным китайским мандарином или с индийским парией - или рас­стилаться перед французским troupier и англий­ским моряком. По отношению к азиатам, как идолопоклонникам, так и магометанам, мы дей­ствительно являемся в подобных случаях теми добрыми самарянами, которых Христос поста­вил всем в пример. Относительно же европей­цев эта доброта весьма подозрительного источника, и, признаюсь, я расположен ее презирать. Я вспоминаю нечто о г. Зиссермане¹. В одном из своих политических обозрений г. Зиссерман, возмущаясь нашим действительно, быть может, излишним кокетством с пленными турками (из которых столь многие поступали зверски с бол­гарами и сербами), ставил нам в пример нем­цев, которые, набравши в плен такое множество французов, почти не говорили с ними и не хоте­ли с ними вовсе общаться. Немцы прекрасно делали-с этим я согласен. Именно так надо по­ступать с обыкновенными французами. Мило­сердие к ним, в случае несчастия, должно быть сдержанное, сухое, как бы обязательное и хо­лодно-христианское. Что касается до турок и других азиатцев, которых преходящая самоуве­ренность в наше время не может в понимающем человеке возбуждать негодования, а скорее ка­кую-то жалость, то, не доходя, разумеется, до поднесения букетов и тому подобных русских глупостей, конечно, в случае унижения и несча­стия, с ними следует быть поласковее. Кстати о букетах. Когда русский мещанин, солдат или му­жик ведет пленных турок и, вспоминая о жесто-костях, совершенных их соотечественниками, думает про себя: «А может быть, эти турки, кото­рых я вижу, ничего такого не делали,- за что же их оскорблять?» - то я верю в это православное русское добродушие. Я понимаю, что та сторо­на учения Христова, которая говорит именно о прощении, т. е. о самом высшем проявлении этой нравственной любви, дается русскому на­роду легче, чем какому-нибудь другому племе­ни. Положим, и к простолюдину русскому можно здесь придраться: у одного - лень; у другого -все слабовато, в том числе и мстительность и гордость невыразительны; третий - сам не зна­ет, что ему нужно делать; у четвертого - равно­душное отношение ко всему, кроме своих лич­ных интересов. Но это уже тонкие психологиче­ские оттенки. И распространению христианства служили не только высокие побуждения, а вся­кие, ибо «сила Божия и в немощах наших позна­ется». Но когда наш харьковский европеец или калужская француженка любезничают с унылым или угрюмым мусульманином, я впадаю в иску­шение... Я знаю, этот европейский Петр Ивано­вич или эта французская Агафья Сидоровна де­лают это не совсем спроста: боюсь до смерти, что у них, хотя полусознательно, но мелькают в уме газеты, западное общественное мнение: «вот мы какие милые и цивилизованные!» Тогда как, по-настоящему, надо сказать себе: «Какое нам дело до того, что о нас думает Европа?» - Когда же мы это поймем?!..

Итак, говорю я, любовь к людям может быть прежде всего двоякая: нравственная, или сост­радательная, и эстетическая, или художествен­ная. Нередко, я сказал, они действуют смешан­но... Лермонтов и другие кавказские офицеры, сражаясь против черкесов и убивая их, восхи­щались ими и даже нередко подражали им. Точ­но такое же отношение к горцам мы видим и у староверов-казаков, описанных гр. Львом Толстым. Этот же романист представил нам при­меры подобных двойственных отношений рус­ского дворянства к французам в эпоху наполе­оновских войн. Черкесы эстетически нравились русским, противникам своим. Русское дворян­ство времен Александра I восхищалось тогдаш­ними французами, вредя им стратегически (а следовательно, и лично) на каждом шагу...

1880г.

(Из сборника «Константин Леонтьев.  Записки отшельника». 

Изд. «Русская книга», 1992)