Влияние иеросхимонаха Иеронима (Соломенцова)

на жизнь и учение Константина Леонтьева (монаха Климента)

О Константине Николаевиче Леонтьеве в настоящее время говорят и пишут все чаще и больше. Его необыкновенная личность, своеобразное учение, уникальная судьба притягивали и притягивают умы и сердца как единомышленников, так и противников. Многочисленны и тоже весьма необычны эпитеты, которые присвоили мыслителю современники его и наши. «Страшное дитя», «мистик на хищной подкладке», «фанатик-фанариот», «разочарованный славянофил», «высокомерный странник», «разбиватель стекол», «вольнолюбивый певец деспотизма», «философ реакционной романтики»… Изредка встречаются и верные, «положительные» характеристики: «эстетическая личность», «самый свободный русский писатель». Нужно ли вспоминать все эти определения? Наверное, нужно…  Они характеризуют не столько личность и учение Леонтьева, сколько умонастроение и нравственно-духовное состояние исследователей его жизни и творчества и даже всего мiра в целом, который, по словам Спасителя, любит свое (см.: Ин. 15, 19), по апостольскому высказыванию, лежит во зле (см.: 1 Ин. 5, 19), а по мнению Леонтьева, является «собирательной бездарностью». «Во своя прииде, и свои его не прияша», как сказано в Евангелии (Ин. 12, 11). Не мирствующих с мiром людей, живущих и мыслящих по-иному, по-Божию, в христианстве называют славянским словом «иноки», греческим – «монахи». Монашество, иночество Леонтьев считал «высоким цветом христианства, естественным результатом развития и высшим плодом христианского общества». Именно иноком в прямом смысле и был Константин Леонтьев в последний, религиозный период своей жизни. В сорокалетнем возрасте он встал на путь отречения от мiра, аскетизма, борьбы с греховными страстями. Утвердиться на этом пути, приобрести правильное мировоззрение и верные святоотеческие ориентиры и дойти, дорасти до монашеского пострига помог ему великий афонский старец иеросхимонах Иероним (Соломенцов), духовник Русского Пантелеимонова монастыря, под чьим отеческим руководством Леонтьев начал духовную жизнь.

Ниже мы впервые публикуем по автографу (ОР РГБ. Ф. 217, к. 17, ед. 16, л. 7–12) полный текст письма К. Н. Леонтьева к Л. А. Тихомирову от 18 октября 1891 года. В этом чрезвычайно важном документе, написанном мыслителем за три недели до своей кончины, в состоянии полной духовной зрелости, то есть в полной готовности к загробной жизни, излагаются его принципиальные взгляды на вероучительство и старчество, на самоотвержение и послушание старцу-духовнику. Именно в этом письме раскрывается то исключительное значение, которое имели в судьбе Леонтьева личность, духовное руководство и нравственное влияние отца Иеронима. Но сначала кратко расскажем о них, об их встрече и взаимоотношениях.

Константин Леонтьев родился в 1831 году в старинной дворянской семье, приобрел хорошее естественнонаучное, медицинское образование в Московском университете. Рано начал писать беллетристические произведения, был известен в творческих кругах, публиковался. В годы Крымской войны в госпиталях прошел нелегкую врачебную практику, получив также ценный житейский и нравственный опыт. Таков был первый, так сказать, приготовительный период жизни Леонтьева. В 1863 году он, резко изменив род деятельности, поступил на дипломатическую службу и углубился в практическую политику на благо Российской империи. Волею всемогущего Промысла Божия консульская служба Леонтьева проходила на Востоке, в Турции, одной из областей которой была Святая Гора Афон. Второй период жизни Леонтьева – время безоглядного наслаждения цветущей эстетикой, безупречных в художественном отношении «восточных повестей» и блестящей карьеры – окончился внезапно для него летом 1871 года в Салониках (Солуне), турецко-греческом городе близ Афона, входившего в сферу ответственности солунского российского консульства, которое возглавлял Леонтьев.

Тяжело заболевший консул, неверующий медик и эстетик, «почти нигилист», определив у себя холеру, в ужасе от неизбежности скорой и «неизящной» смерти вдруг взмолился к иконе Божией Матери о выздоровлении и даже обещал постричься в монахи… Через два часа он чудесным образом выздоровел, через три дня был на Афоне, у ног духовника Русского Пантелеимонова монастыря иеросхимонаха Иеронима.

Отец Иероним был уже старцем, умудренным жизнью (ему шел 65-й год) и еще более великим опытом духовным. Он был известен на Афоне и даже в России даром духовного рассуждения, силой молитвы и прозорливостью. В течение 45 лет, с 1840 года до самой кончины в 1885 году, отец Иероним был наставником пантелеимоновской братии и многих келлиотов и пустынников. Многосторонняя деятельность старца (хозяйственная, книгоиздательская, благотворительная, строительство и благоукрашение храмов, открытие монастырских подворий) стяжала ему славу возобновителя русского афонского иночества и возродителя Русского Пантелеимонова монастыря, который до появления там отца Иеронима в течение полутора веков был русским только по названию, на деле же – греческим и, кроме того, испытывал во всем крайнюю нужду.

Иоанн Соломенцов, будущий старец, прибыл на Афон еще в 1836 году, поселился в скромной келлии, принадлежавшей греческому монастырю Ставрониките, и жил там в безмолвии и молитвенном подвиге, покуда по воле Божией не пришлось ему перейти на духовничество в монашеское общежитие Пантелеимоновой обители. История выхода отца Иеронима из его пустыни кратко, но ярко описана Леонтьевым в «Панславизме на Афоне»:

«Греческий монастырь св. Пантелеимона беден, разорился до того, что у монахов, наконец, нет ни бобов, ни чечевицы, скоро не будет хлеба. Протат (центральный выборный орган управления афонскими монастырями – прим. ред.) официально объявляет его банкротом.

Игумен вспоминает про одного сурового и умного иеродиакона, русского, из Старого Оскола, который живет на Афоне у моря, в пустынной келлии, и в безмолвии молится и разводит цветы. «Он принесет нам благословение», – говорят греки. Зовут его. Он соглашается. Сам он не так богат; но он мужествен, ума необычайного, он музыкант, он иконописец, он строитель, он богослов хороший, стал иеромонахом, он Церкви подвижник стал неутомимый, он исповедник тонкости и опыта редких.

Вслед за его поселением монастырь наполняется русскими, монастырь строится, богатеет, цветет; воздвигается собор в строгом греческом вкусе, обрабатываются запущенные хутора в окрестностях, вырастают снова пышные, порубленные от бедности леса; люди просвещенного общества (русские, конечно, ибо просвещенные греки никогда не ездят на Афон) находят отраду в его беседе и уезжают с Афона примиренные с монашеством.

Когда эти русские миряне чего-нибудь не понимают на Афоне и осуждают что-нибудь византийское у греков, отец Иероним обличает их односторонность или слишком французское, модное понимание христианства, которое должно быть милостиво, но должно быть и грозно по духу самого Евангелия.

Русский светский человек уезжает, поняв лучше афонских греков и ценя их древнюю суровость».

Российские консулы традиционно принадлежали к числу самых именитых гостей Пантелеимонова монастыря. Торжественно, по чину встречали Леонтьева в главной порте столетний игумен-грек, русские духовники – старец-иеросхимонах Иероним и архимандрит Макарий, вынесли навстречу ему крест и святыни обители. Консул же, помышлявший о монашестве, тяготился почестями и желал лишь беседовать с отцом Иеронимом.

Беседы старца со своим новообращенным учеником и духовным чадом (который прожил на Афоне год и два месяца) вскоре стали регулярными и продолжительными. Бесценный бисер старческих наставлений рассыпан по страницам многих леонтьевских статей и писем, в них дается также словесный портрет «несказанно чтимого» пастыря и главные черты его духовного и интеллектуального образа, подмеченные и раскрытые очень верно.

Леонтьев, переживший недавно «ужас греха и ужас смерти», спрашивал старца о самом насущном: как стать ему «настоящим православным», чающим спасения? Как утвердиться в духовном страхе Божием и приобрести веру в бессмертие души? Отец Иероним «как нельзя проще посоветовал повторять только трижды в день: «Господи, пошли мне веру в загробную жизнь и утверди ее в сердце моем»». Леонтьев с покорностью, хотя зачастую сухо и невнимательно, стал выполнять старческую заповедь: «Я молился и уверовал. Уверовал слабо, недостойно, но искренне». С тех пор он «от веры и страха Господня отказаться уже не мог, если бы даже и хотел».

«Афон показал мне примеры высокого и даже страшного аскетизма, старцы Русика выучили меня послушанию, посту и молитве, заставили понимать жития святых, раскрыли мне истинный дух Церкви», – свидетельствует Леонтьев. Отец Иероним объяснял ему правила внешнего поведения «истинно хорошего монаха», разбирал с ним самые тайные греховные движения души, с которыми «до гроба приходится бороться», – одним словом, был «и катехизатором, и старцем» в одном лице, и впоследствии ни один российский духовник, даже отец Амвросий Оптинский, так и не заменил его Леонтьеву полностью. Об этом идет речь в письме к Л. А. Тихомирову.

18 окт. 91. Серг[иев] Пос[ад]

Вы напрасно беспокоитесь обо мне, дорогой Лев Ал-чь; можно сказать, что кончина от. Амвросия не произвела на меня почти никакого впечатления. Я, видя давно его крайнее изнеможение, еще лет 7-6 тому назад рассуждал с ним самим о том, как мне быть и к кому обратиться в случае его смерти… Не только мысль свою, но и чувство я давно приучил к этой скорой неизбежности (ему было, кажется, 79 лет, и лет уже 30 он все слабел и все медленно угасал, управляя всем с своего диванчика). Не беспокойтесь обо мне (с этой стороны); я привык в течение 20 лет обращения с хорошими монахами понуждать себя к подчинению духовнику, даже и тогда, когда он не вполне удовлетворяет меня*; а вот в Вас-то я вижу нечто такое (все с той же стороны, с религиозной), что меня за Вас тревожит. Боюсь – быть откровенным; и боюсь оскорбить как-нибудь; боюсь лишиться Вашего доброго расположения. Но, в надежде на то, что Господь расположит сердце Ваше принять слова мои так же искренно и просто, как я их говорю, буду откровенен. Вы на прекрасном пути; Вы ищете именно того, что нужно искать; но я замечаю в Вас какую-то нерешительность и вредную медленность. В чем же? Да хоть бы и в том, напр., что Вы, вероятно, и могли бы побывать в Оптиной и видеть от. Амвросия; – но откладывали и теперь жалеете.

И еще: Вы чувствуете потребность найти духовника и говорите, что «страшно»?

Почему же страшно? Во 1х, наши русские духовники и даже знаменитые старцы скорее слишком снисходительны, чем чересчур строги в своих требованиях.

Или потому страшно, что вдруг он, духовник, не понравится; а менять – не хорошо?

Так ли? Или еще что-нибудь, чего я не придумал?

Многое, многое можно по этому поводу Вам сказать! Но вот что: сделайте опыт послушания (т. е. против расположения, против воли и т. п.); послушайтесь для опыта меня, окаянного и многогрешного, только один раз, не по убеждению практического разума, а по другому чувству: во едину от следующих суббот приезжайте ко мне без Ко, в 1/2 3-го что ли; ночуйте у меня; у меня теперь квартира просторная; расходов кроме вагона и извозчиков не будет; пробудьте у меня все воскресенье до последнего вечернего поезда, и поговорим. Часов около 12 в воскрес[енье] Вы съездите к отцу Варнаве; а то и я за ним могу коляску послать; он бодр и деятелен; приедет. Хотя, по правде сказать, я думаю, что Вам пока нужнее катехизатор (учитель теории), чем старец (руководитель жизни самой в ее частностях). В старцы я, разумеется, не гожусь и смешно даже мне и думать об этом! Но катехизатором, не лишенным пригодности, сам от. Амвросий удостаивал меня признавать. Для старчества нужна особая благодатная сила; для проповеди и обучения теории – духовного послушания – достаточно искренней собственной веры и некоторых умственных способностей. Иногда эти свойства соединяются в одном лице; иногда они раздельны (впрочем – и это смотря по свойствам и обстоятельствам лица воспринимающего)…

Для меня, например, отец Иероним Афонский был и катехизатор и старец (в 71-72 году); но в Оптиной (с 74 до 78) дело слагалось иначе. Мне нужно еще тогда было кой-чему доучиваться; но после Иеронима отец Амвросий ничуть не удовлетворял меня; слова его, всегда очень краткие, спешные, элементарные, на меня мало действовали; у него, вследствие жизни среди мира, а не в афон[ском] удалении, была и паства несравненно многолюднее, чем у Иеронима; там были только монахи и двое-трое мирян за разом в течение целых полугодий и годов; здесь (в Оптиной), сверх своих монахов, всегда много приезжих монахинь и мирян всякого сословия без конца; кроме того – он уже и в 74 году был гораздо слабее Иеронима; и, наконец – у него, видимо, не было вовсе тех философских и богословских наклонностей, которые были в высшей степени сильны у Иеронима… Иероним сам находил удовольствие по целым часам спорить и рассуждать со мной о вере, монашестве, загробной жизни, о диаволе и т. п. Он и о своей молодости и прошлой жизни охотно рассказывал мне…

От. Амвросий ничего не рассуждал, все торопился; все просил говорить короче и уходить скорее, потому ли что он уставал, потому ли что «готовился» к Причащению и надо молиться; потому ли что другие давно ждут, ропщут, плачут и т. д… К тому же я невольно видел разницу в размерах дарований, не духовных, эти могли быть равны; а природных. У Иеронима были оба ума, и теоретический и практический; он и рассуждал занимательно, и делал дело превосходно… И учил общему, и руководил частностями. В от. Амвросии я нашел только практический ум, только руководителя, а мне, повторяю, еще нужно было доучиваться тогда.

К тому же, почти неожиданно обращенный  незадолго до того Иеронимом к самому существенному – к «страху греха», которого до 72 года у меня уже с юности не было; – влюбленный даже в него, как женщина; всюду преследуемый его величественной, весьма суровой и обожаемой тенью, я беспрестанно и невольно сравнивал их, и все (увы!) к невыгоде моего нового пастыря! Не к нравственной невыгоде!

О нет! Они оба нравственно были очень высоки; – оба жизнию святы; скорее уж к эстетической, что ли, невыгоде. От. Иероним никогда не смеялся; улыбался по два-три раза в год; никогда не шутил; от. Амвросий – был всегда весел, часто шутил; любил разные поговорки и рифмы в народн[ом] вкусе; и мне вначале это ужасно не нравилось… От. Иероним способен был сказать о чувстве изящного так: «Да! Что делать! У кого это чувство сильно, тот от него не отделается. Надо стараться дать ему только безгрешное направление». От. Амвросий – ничего такого мне не говорил. От. Иероним (самоучка из старооскольских купцов 20–30-х годов!!) читал с удовольствием Хомякова и Герцена и рассуждал со мною об них; от. Амвросий давно уже почти ничего не читал… И при всем этом эта краткость свиданий, вечная спешность бесед; эти требования – ни о чем «не распространяться»; невозможность свободных и полных «излияний». (А тогда – не то что теперь. О! Как тогда они мне были нужны и дороги!)… Все это, после афонских отношений, более раздражало, чем утешало, более охлаждало, чем поддерживало… И если бы не Климент, – то не знаю, к чему привели бы меня поездки в Оптину…

Климент за отца Амвросия рассуждал со мной, спорил, учил, приучал постепенно к методу от. Амвросия – и к его характеру; был посредником между нами; и благодаря его посредничеству я мало-помалу начинал верить, что и от. Амвросий понимает меня и то, что мне нужно. Так продолжалось 4 года; в 78 году Климент умер почти внезапно. Я тогда гораздо сильнее почувствовал эту потерю, чем теперь – чувствую новую… Это потому, что теперь я все-таки могу несколько больше «самоуправляться», чем тогда; теперь я все это духовно до тонкости понимаю, и если буду дурно жить, то это будет уже не от неопытности, а прямо по вине моей греховности и глубокой порочности… А тогда я был еще «новоначальным».

Близкие мне люди думали, что я после смерти Климента не буду ездить в Оптину; но они ошиблись; во 1х, за эти 4 года Клим[ент] все-таки приучил меня к от. Амвросию; да и я сам уже привык постепенно к тому духовному понуждению, которого Вы неправильно боитесь и называете «ложью» (точно Л. Н. Толстой! Не знаю, г. г. умные люди, как вас избавить от Ваших чрезмерных от себя требований! Все хотите сейчас глубоко чувствовать, а если суховато – то сейчас: «Это ложь!». А Спаситель сказал: «Нудящие себя восхищают Царство Небесное». И в вере полезно постепенное понуждение). Я понудил себя обходиться одной мистической силой от. Амвросия – без помощи более рациональной проповеди  Климента. И Господь помог мне; ибо я молил Его о том, чтобы мне получать утешения от. Амвросия, как получал на Афоне. Я даже помню все мелкие обстоятельства того дня, в который после подобной молитвы я в первый раз почувствовал, что слова этого человека начинают сильно на меня действовать. И вот с тех пор я лет 12–13 прожил под его руководством и видел от него столько добра (всякого! даже и вещественного), столько любви, столько тонкого даже понимания и сердца моего и потребностей моих, что и выразить вам не могу!.. Я стал любить его не менее, чем любил от. Иеронима (а слушался я его и прежде – еще не любя так), и обоих их считаю моими благодетелями. Больше не буду об этом писать, и так письмо неожиданно разрослось.

Жизнеописанием от. Амвросия заняться я могу, но прежде всего надо собрать матерьялы в Оптиной и Шамордине. И обдумать, и обдумать… Иначе это выйдет не «житие» его, а история только моих к нему отношений, но это годно только в число посмертных моих воспоминаний; а не в печать. Через год или 1 1/2 – другое дело. А теперь пусть пишут другие, это кроме пользы ничего не принесет. Погожев немножко юн и пишет по трафаретке; ну да и то хорошо. Не всякий разбирается, что трафаретка, а что нет; а «Моск[овские] вед[омости]» читают многие.

Ну, прощайте; помолитесь-ка Богу, чтобы Он по милосердию Своему помог мне приучить Вас хотя бы к от. Варнаве* так, как меня Климент приучил к от. Амвросию.

И главное не думайте, что нужны какие-нибудь необычайные молитвы мои. А очень просто: «Господи! Помози мне приобрести то-то и то-то! – Укажи мне путь Твой». И к любящему Вас К. Леонтьеву

«Пределы класть равно трудно везде и при всех исследованиях, – замечает Леонтьев. – Пределы, границы, отличительные признаки, распределяющие что бы то ни было на классы, роды, эпохи и какие бы то ни было отделы, всегда более или менее искусственны. Естественна всецелость, совокупность признаков. Надо из жизни извлечь теорию и в жизнь же ее обратить». Эти слова взяты уже не из частного, для «внутреннего пользования» письма учителя к ученику – они заключены в «программных» статьях-трактатах Леонтьева – «Византизме и славянстве» и «Культурном идеале и племенной политике» – и потому, можно сказать, предназначены «для всех характеров, для всех натур, для всякого воспитания». Эти слова помогают лучше понять леонтьевский «метод действительной жизни» – действенный принцип целожизненного, всеобъемлющего, органического учения мыслителя.

Человеческой личности, наделенной от Бога великими творческими силами души, в любой сфере деятельности свойственно тяготеть к организации, к иерархически структурированному единству, к упорядоченной системе ценностей и оценок. Системы, как и Леонтьев отмечает, могут быть искусственными или естественными, органическими; в их основе могут лежать стремления к ценностям ложным или истинным; они могут строиться на горделивых логических выводах рационалистического скептицизма и атеизма или на свободном, со страхом, верою и любовью подчинении и следовании Божественным законам, Высшей логике Откровения.

Органическое учение Леонтьева, целостное, хотя и разнообразное по темам и областям практического применения, вобрало в себя не только вопросы жизни и деятельности организмов личных и общественных, но «и все существующее в пространстве и времени». Учение Леонтьева выстроено на основе христианского мировоззрения, полагающего целью спасение души. Все главные концепции сформировались у мыслителя в 1871–1872 годах, во время жизни на Афоне, после «страстного обращения к личному православию». Вера, как он отмечал, докончила в 40 лет его воспитание, а «приятием личной веры» он был полностью обязан афонским духовникам, наставлениям отца Иеронима, примеру его аскетизма, беседам с ним и откровению помыслов, старческим молитвам и постоянному понуждению, даже принуждению, к спасительному житию. Обо всем этом сохранилось множество свидетельств в произведениях Леонтьева.

Хотя Православие, как пишет мыслитель, «по назначению, по идее – всемирное, космополитическое», Церковь всегда снисходила к своеобразию, «подробностям» национально-психологическим, бытовым, культурно-государственным, она не запрещала «разнообразия места и времени». Поэтому и святоотеческие творения и богословские системы, основанные на страхе Божием как начале христианской премудрости, на стремлении к единой цели и одинаковым ценностям, имели характерные особенности. Леонтьев был духовно близок к старцу Иерониму, воцерковился в афонской Пантелеимоновой обители, наряду с братией участвовал в ее внутренней жизни, и не удивительно, что мысли Леонтьева, их дух, содержание, форма выражения становятся ясны для нас только через постижение общего духа афонского монашества, и прежде всего тех «византийских», святоотеческих правил и традиций, которые существовали в строгом общежитии Пантелеимонова монастыря при отце Иерониме.

Афон – это особое – «иное» – государство, во времена турецкого владычества и латинского нашествия стойко хранившее и доныне отстаивающее духовные и бытовые традиции византийской культуры, живущее по особому времени, под патриаршеско-императорским грозным флагом (вспомним леонтьевский «во всей красе широко веющий стяг Православия»…). Если Афон таков сейчас, в эпоху обмирщения, то можно представить, каким он был при Леонтьеве, во времена старцев Иеронима и Макария, Паисия Ильинского, великих греческих Константинопольских патриархов-фанариотов (фанариоты – собирательное название греческой элиты, управлявшей христианским (православным) миллетом (классом людей) в Османской империи – прим. ред.) Иоакима II и Иоакима III!.. Афон, Царьград, Россия духовно неразделимы, и неудивительно, что «византийцами», «фанариотами» Леонтьев называл и афонских монахов, и митрополитов Филарета и Димитрия Ростовского, и преподобного Сергия, и православный русский народ, и всех людей «старомосковского духа». Церковь наша Православная именуется Греко-Российской, и закономерно, что та система правильной, спасительной организации лично-общественной жизни, которая выстраивается на основе веры в Бога и послушания Церкви, названа мыслителем «византизмом». Наша церковная культура по происхождению греко-византийская, основное Предание Церкви было выражено византийцами, на греческом языке, и вполне понятно, почему Леонтьев стоял на том же, на чем стояла Пантелеимонова обитель: на необходимости духовного союза с братьями-греками – с греками «старыми», не «демократически-просвещенными».

«Цветущая сложность» афонской жизни со всеми возможными родами подвижничества, с разноправием келлий, скитов, монастырей, иерархических степеней, с национальным равноправием, с объединяющим принципом беспрекословного подчинения святоотеческим заповедям и власти духовного начальства – вот источник леонтьевских концепций «разнообразия в единстве», «деспотизма формы», «политики религиозных основ», благотворности прочной сословной, корпоративной организации. Изучая хозяйственную жизнь святогорских монастырей – «собственников идеальных», чьи земли в полной мере принадлежат не им самим, а афонской Игумении – Божией Матери, Леонтьев выдвинул одну из своих самых, пожалуй, блестящих и важных идей – концепцию «охранительного социализма», «реального социализма» – экономического строя общества, основанного на прочном общинном землевладении, на неотчуждаемости земли, возделывание которой становится послушанием, «ношей государственной». Общины – религиозно просвещенные, сытые, богатые, сильные, отношения между членами которых отнюдь не либеральны, – похожи на афонские монастыри и так же придерживаются принципа не утилитарного, а религиозного, евангельского: «Ищите прежде Царствия Божия, а все остальное приложится» (ср.: Мф. 6, 33).

Обещание постричься в монахи, данное Божией Матери, Леонтьев выполнил в 1891 году, в России, за три месяца до кончины. Исследователи обычно говорят, что так произошло, дескать, потому, что он был не готов к принятию монашества на Афоне, недостоин, «слабо жил». Мне думается, что пора развеять этот «миф». «Мы всегда более или менее недостойны», – смиренно замечал Леонтьев. «Святым ведь сразу не сделаешь», – любил повторять его афонский наставник. Дело скорее в том, что не готовы были к такому решительному шагу Леонтьева те правительственные структуры, к которым он был близок по службе и которые его столь ценили, возлагая на него свои надежды. Что делать!.. Отцу Иерониму, имея «на руках» 500 человек братии, нужно было проявлять политическую мудрость, не раздражать российское высшее общество. Прозорливый старец, скорее всего, предвидел, что Леонтьев именно своей духовно-светской деятельностью принесет этому самому обществу большую пользу.

В заключение нужно сказать, что мыслителю не привелось составить полного жизнеописания своего первого духовника – отца Иеронима, так же как не успел он написать и житие старца Амвросия. «Заниматься мимоходом таким священным для меня делом я не стану; описывать же его житие так, как того бы требовала важность предмета, я теперь, по многим причинам, не могу», – не без сокрушения сердечного отметил Леонтьев в одной из своих статей, посвященных афонской жизни. Тем не менее, мыслителю принадлежит ряд очень ценных заметок о жизни и трудах старца Иеронима. Леонтьев первый и почти единственный, кто абсолютно правильно понял характер отношений друг к другу двух великих русских афонцев – старца-духовника Иеронима и игумена Макария и значение их обоих в жизни Святой Горы и Православной Церкви в целом: «Отец Иероним был гений, а отец Макарий только дарование, несравненно меньшее. Отец Иероним был организатор, отец Макарий был только ученик и последователь его. Отец Иероним восстановил на Афоне русское иночество, он создал новую русскую общину и прославил ее. Отец Макарий только приумножил его духовные насаждения. Самого отца Макария сформировал, утвердил и выучил отец Иероним, нередко и жестоким искусом». Никто из «маститых» посетителей Афона  XIX – начала XX века об этом столь верно не написал. Таким образом, Леонтьев внес свой вклад и в агиографию и афоноведение.

Игумен Петр (ПИГОЛЬ),

первый проректор

Российского православного института

святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова

Перейти к содержанию номера