Такие далёкие от Москвы Иркутск и Новосибирск, Братск и Усть-Кут, Челябинск и Екатеринбург, Архангельск, Кострома и Сыктывкар, Астрахань и Арзамас, Ростов-на-Дону и Таганрог, Ростов Великий и Муром, Пятигорск и Минеральные Воды, Анапа и Сочи, Тверь и Нижний Новгород, да мало ли… поверьте, дорогие моему сердцу малые и большие города России могу перечислять долго. А между тем их головокружительную несхожесть и многообразие, их удивительное многоцветье иной московский сноб, слабо представляющий себе жизнь за пределами московской окружной дороги вообще (не считая поездки на собственную дачу), норовит подчас обозначить одним-единственным словом: провинция. И всё бы ничего, когда б не выказываемое при этом, плохо скрываемое чувство некоего собственного превосходства. И это печально знакомое выражение лица, это высокомерие словно выносит окончательный приговор, уже не подлежащий обжалованию. И что тогда говорить ему о каких-то там Шарье, Мантурово, Галиче, Торопце, Удомле, Узловой, Выксе… а с недавних пор ещё и Боре, Кстове, Дзержинске, этих милых городках, уютно расположившихся вокруг Нижнего Новгорода и так неожиданно возникших недавно в моей жизни, с их удивительными храмами и столь же неповторимыми людьми. Да что ему какой-то там Кстов, когда – чего греха таить – нередко подобное отношение (слегка, самое чуть-чуть) уже не первое десятилетие бытует в первопрестольной даже к Питеру, к этой Северной Пальмире, невзирая на все её Эрмитажи, дворцы и мосты.

Кому не памятно это хрестоматийное фамусовское: «В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов!». Слышите, это «говорит Москва»!

А между тем пожившие в Парижах господа, возможно, так же относились некогда, в свою очередь, к самой Москве, где большинство населения по-прежнему говорило, к нашему счастью, по-русски, не в пример аристократическому салону мадам Шерер, так замечательно выведенному Львом Толстым на страницах бессмертного романа «Война и мир». И это притом, что французы в ту пору – враги Отечества! Это они обагрят святую русскую землю невинной кровью тысяч её сыновей и дочерей. А ещё будут осквернять встречающиеся им на пути русские храмы, превращая их то в стойла для своих коней, то в отхожие места, а то и в потаённые прибежища для сатанинских ритуалов, на чёрных мессах потроша на святых престолах православных церквей русских младенцев. Но верхи по-прежнему предпочитали говорить именно по-французски. Слава Богу, что в провинциях дело обстояло всё же иначе. Возможно, поэтому довольно известный в своё время поэт А.А. Палицын написал ещё в XVIII веке в одном из стихотворений:

Московский говорит крестьянин,

как и князь:

Произношенье их равно и в речи связь,

Иль часто лучше тех князей

и к смыслу ближе,

Которые язык забыли свой в Париже…

Впрочем, хочу в чём-то заступиться за москвичей, к которым без малого два десятилетия – так уж случилось – отношу и себя. Возможно, кто-то и удивится, но подобное отношение к проживающим вне столицы союзной республики некогда единого могучего государства, помнится, было свойственно и современным мне бакинцам. Это вообще какая-то общая черта насельников больших, в том числе и губернских городов к жителям райцентров. Те, в свою очередь, нередко надмеваются над своими собратьями из сёл и деревень. А уж деревенским… дальше, как говорится, ехать некуда. Это что же получается, господа, подлинная провинция – это деревня? Интересно, надо будет запомнить, нам это, возможно, пригодится. Но неужто тогда мужественная спасительница Отечества, бесстрашная женщина-воин старостиха Василиса – провинциалка? Или в одночасье стал им ещё вчерашний красавец-повеса и талантливый поэт гусар Денис Давыдов, когда, отрастив мужицкую бороду и обрядившись в мужицкий же тулуп, пошёл громить врага? Про Михайло Ломоносова и Сергея Есенина, Фёдора Шаляпина и Василия Шукшина, получается, и говорить нечего. Нет, что-то тут явно не так.

Заглянем-ка лучше в «Словарь живого великорусского языка» В.И. Даля, дабы уяснить себе – что же всё-таки понимали под этим словом в России ещё два века тому назад. Итак: «ПРОВИНЦИЯ (фр.) – губерния, область, округ; уезд. Жить в провинции – не в столице, губернии, уезде. При Петре у нас были провинции – уезды. Провинциальный – к провинции относящийся. Провинциальный секретарь – чиновник 13 класса. Провинциал м. – (лка ж.) – живущий не в столице, житель губернии, уезда, захолустья». Вот где кроется злосчастный ответ! В самом последнем слове – захолустье! Потому как в том же словаре великий наш словесник определяет это самое захолустье как «глушь, глухое место; закоулок или малолюдная часть в городе; чаща в лесу; отдалённое и малонаселённое, малопроезжее место; затишье». Вот, вот откуда эта «глушь» в клокочущем фамусовском гневе. И именно потому провинция (как насмешка – слово оказалось ещё и французским по происхождению!) – это извечная загадка. Да разве ж могли выйти из «глуши», из «чащи» те, кого мы не без гордости называем светочами Отечества, вся эта бесконечная славная плеяда выдающихся деятелей искусства, науки, литературы. Всех перечислять – жизни не хватит. Да и вообще, как вспомнишь, что знаменитый на весь мир Московский государственный университет основал «не москвич»... Вот и государством нашим с печально памятного 17 года прошлого столетия вплоть до наших дней управляют одни «приезжие»… правда, не скрою, это далевское «затишье» на фоне известного диалога, где на вопрос: ну, как Москва? традиционный ответ: шумит, неожиданно пришлось мне по вкусу.

Разве ж не загадка то, что, пожалуй, самые дружелюбные, бесхитростные, открытые, самые культурные люди (в подлинном смысле этого слова) встречаются именно в провинции. И нередко в населённых пунктах, так сильно удалённых от очагов культуры и образования, коими принято считать театры, выставки, библиотеки, высшие учебные заведения. И пусть сегодня мы ведём речь о провинции русской, но проблема эта гораздо шире, нежели может показаться на первый взгляд. Когда-то мне доводилось уже писать о том, что у так называемых малых народов, обитающих в непроходимых лесных дебрях или бескрайних северных просторах, у жителей забытых Богом деревень и затерянных в высокогорье сёл зачастую можно встретить куда больше душевности и простой человеческой порядочности, нежели у многих представителей «продвинутых» ныне наций. И если существует все же некая избранность, то не заключена ли она, прежде всего, в беззаветном и столь же бескорыстном служении Добру и Истине. И не являются ли таковыми великое множество несуетных тружеников, обитающих зачастую далече от иллюзорных благ цивилизации и добывающих хлеб насущный (в том числе и для нас с вами) в поте лица.

И всё же, и всё же… Вспоминаю приезд в городок Шарья, расположенный на севере Костромской области. Это было несколько лет назад, зимой. Запомнились ранние густые сумерки и почти полное отсутствие освещения на улицах. Даже первые этажи домов, чьи светящиеся окна так привычно украшают улицы больших городов, не радовали здесь ярким светом. «Это всё Чубайс», – прискорбно пояснили местные жители. Но сколько радостных лиц было встречено здесь, как удивительно красиво пели женщины, как прекрасны были на них самодельные наряды, как звонка и приветлива была их речь, как радушно потчевали они гостей всем, что Бог послал. И если женщину, чей отец зовётся Петром, всегда и везде в России именуют по отчеству Петровной, то здесь непременно – Петровнушкой.

Так давным-давно мне стало ясно – не из книжек, а из собственного живого и радостного опыта – что провинция суть понятие сугубо географическое. А потому феномен провинции автор хотел бы обозначить ещё и словом вопреки как ключевым. Именно вопреки отдалённости, безденежью, бытовой неустроенности живут лучшие из людей, которых посчастливилось так часто встречать в малых городах и сёлах России.

Вот пишу эти строки, а уже слышу привычные возражения о том, что, дескать, провинция – это, прежде всего, беспробудное пьянство, грязь и вечные нестроения. Для кого-то это, возможно, и так. И дело не только в расхожем (и, поверьте, ложном) стереотипе, на что хочется ответить: а что, разве мало омерзительного скотства в блистательных столицах, внутри Садового кольца, да ещё среди людей, которых принято обозначать словом элита? И это уже, поверьте, не глушь, это выжженная пустыня. Откуда, ответьте мне, это чувство, нередко возникающее даже в самой заброшенной, доживающей свой век русской деревне, что земля эта есть некое таинственное преддверие и что именно отсюда – вопреки всему – и ближе всего к Царствию Небесному? Наверняка многое тут зависит ещё и от того, как смотреть. Самая пора припомнить евангельские слова Спасителя о чистоте ока человеческого: «Итак, если око твое будет чисто, то всё тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то всё тело твое будет темно» (Мф., 6, 22–23).

Ну почему она такая, почему она иная? И в чем эта инакость? Этот вопрос неизменно возникает в душе всякий раз, когда оказываешься в глуши и захолустье. Как и непроходящее чувство какой-то личной вины за свою столичную устроенность – привычную горячую воду в кране, свежий, ароматно пахнущий батон хлеба в лавке за углом, стабильное отопление холодной зимой... А потому, в очередной раз, решил-таки расспросить об этом тех, кто в этой самой провинции живёт и работает, мечтает и радуется, страдает и молится. Тех, кто не ложится спать с мечтой о переезде в большие города. Для кого провинция – это дом родной и любимая работа. Это про них замечательная русская поговорка: где родился, там и сгодился. Моими собеседниками были совершенно разные люди. Причем никого из них мой вопрос, поставленный прямо и недвусмысленно, отчего-то не смутил. Ответили же на него они пусть несколько по-разному внешне, но всё же очень схоже в главном. Вот на редкость энергичная, невзирая на то, что уже перешагнула, да что там перешагнула – попросту перемахнула, да так, что и сама, похоже, не заметила, семидесятипятилетний барьер, Влада Владимировна. А потому не замечают этих лет и те, кому доводится общаться с этим солнечным человеком. Воистину, возраст – это состояние души человеческой. Она, возглавляющая созданный ею же Православный просветительский центр, так и лучится деятельным добром. А ещё умом, целеустремлённостью, замечательным оптимизмом. Всё ей здесь знакомо и дорого: тут училась, преподавала, теряла близких, обретала друзей, растит дорогого внука Илюшу. Да без неё попросту невозможно представить так любимый ею, а теперь и мною, Кстов, расположенный неподалёку от волжского красавца Нижнего Новгорода. И ведь не забыла, организуя мои лекции о русском языке как Евангелии сразу в трёх городах, подобрать для гостя такой номер в гостинице, расположенной на высоком холме, чтобы, просыпаясь по утрам и ложась спать, мог он любоваться дивным видом красавицы Волги, храмом святого князя Александра Невского на Стрелке, дивными по красоте восходами и сумерками. Все мы так любим говорить красивые правильные слова о любви к человеку…

Совсем иной показалась поначалу Ирина Алексеевна, которую роднило со мной комсомольское прошлое. Но узнали бы её нынешнюю, ведающую вопросами образования в Епархиальном управлении, те её давние сотрудники? К тому же эта молодая красивая женщина шокирующе оказалась заботливой матерью двадцатидвухлетней (!) дочери. Ещё подумалось: нет, они точно знают какой-то эликсир молодости. К тому же у них с Владой Владимировной оказалась ещё одна замечательная общая черта, так редко встречающаяся у женщин-начальниц (да и у руководителей вообще) – деловитость без суетности.

Знаете, отвечали они на мой вопрос за неторопливым ужином, человек ведь – часть природы. И если загрязняется, поганится окружающий человека мир, это неизменно сказывается и на нём самом. А нас тут всюду окружает дивная по красоте природа. Никогда не смогли бы жить в Москве, там люди так много времени проводят под землёй, в этой скученности, что так противно нашей человеческой природе. И если молодые люди всё ещё стремятся отчего-то в Москву, то только потому, что там можно достичь карьерного роста и прилично зарабатывать. Но всё чаще и чаще слышишь от них, что, заработав, они хотели бы всё-таки вернуться сюда, на свою малую родину.

И это не может не радовать! А то ведь так и маячат пред мысленным взором классические чеховские сестры с их извечным протяжным троекратным мхатовским: «В Москву!..»

Мне же отчего-то вспомнилась история с одной фотографией, которую я и поведал милым моим собеседницам. Её вынес из алтаря сразу после Таинства крещения мой будущий духовник. На старинном снимке были запечатлены оптинские старцы. Но батюшка обратил тогда моё внимание на интересную подробность. А именно на то – как они стояли. Вот вели нам сняться, сказал он, мы ж по привычке собьёмся в кучу, как бараны. Но как же они уважают друг друга, как уважают пространство вокруг каждого, какое поразительное отсутствие скученности, а потому и суетности. И вправду, запечатлённые на снимке люди стояли несколько необычно для нашего глаза, привыкшего к традиционным групповым снимкам. Каждый – чуть поодаль от другого. Так ведь чаще всего выписаны святые на иконах, подумалось позже. Какой удивительный урок, не правда ли?! Так вот в провинции в отношениях между людьми присутствует, как мне кажется, эта сокровенная, не видимая глазу дистанция. И вопреки всем материальным законам, души человеческие от этого ещё больше сближаются. Тогда как самое пронзительное одиночество, самое постылое равнодушие к ближнему есть всенепременный прискорбный атрибут городской унылой толчеи.

Но самой знаковой, как принято говорить сегодня, оказалась встреча с отцом Александром, настоятелем храма Казанской иконы Божией Матери в Большом Враге. Батюшка оказался тем человеком, с которым, как водится, приятно даже помолчать. Какая редкостная тишина царит вокруг него даже тогда, когда он отдаёт распоряжения, слушает, беседует. Как неуловимо напоминает он сам этот старинный деревянный храм, так разительно не похожий на многие, виденные мною до этого. Входя в него, нельзя не ощутить, как мне показалось, страха Божия, так недостающего сегодня многим из нас. Как выяснилось позже, похожее чувство испытал много лет назад сам нынешний настоятель, впервые переступив порог этой церкви. О благоухающих от мироточения древних чудотворных образах, украшающих её стены, следует вести отдельную речь, но лучше всего приехать сюда, чтобы увидеть и прочувствовать это самому.

Мы беседовали, стоя на высоком холме у стен храма, в церковном дворе, усаженном заботливыми руками матушки красивыми цветами, у самого погоста, кресты и надгробия на котором, глумливо порушенные в недавней нашей истории, были ныне так заботливо восстановлены. А чуть поодаль, внизу, несла свои воды красавица матушка-Волга. Ласково светило солнце, было очень хорошо. Отсюда не хотелось уходить, и неизвестно, сколько бы ещё я простоял здесь, зачарованно любуясь великой русской рекой и её живописными берегами, когда б не расписанный буквально по минутам рабочий график.

На мой вопрос о загадке провинции отец Александр ответил не сразу, но одной лишь фразой, неожиданной, которую я и увёз с собою назавтра в Москву и которая, я уверен, будет жить во мне долго: «А мы живём просто!».Что за этими словами? Ясно, что это вовсе не та пресловутая простота, что хуже воровства. Тут нечто иное. Просто – это, наверное, прежде всего, бесхитростно. Или, как пояснил сам отец Александр, когда замышляем какое-либо дело, не думаем о какой-то будущей выгоде… Мне же подумалось, что, возможно, в отношениях здешних людей царит нередко та завораживающая нас простота ещё и потому, что так хорошо знают друг друга, да что там друг друга, но даже и прародителей своих соседей по улице, товарищей по школе, сотрудников. И получается, что не перед кем особо и выламываться, знают тебя, голубчика, как облупленного. Это в пятнадцатимиллионном мегаполисе чуть ли не каждый встреченный тобою человек есть уравнение со всеми неизвестными; правда, никто и не стремится-то особенно его и разгадать. Совсем как на южном морском пляже: стоишь, бывало, по грудь в тёплой ласковой воде, медленно покачиваясь и подставив лицо солнышку, блаженствуешь… вдруг выныривает откуда-то сбоку с шумным фырканьем и брызгами субъект с красными вытаращенными белками, глотает судорожно воздух и снова – бултых на дно, только его и видели, где и когда снова всплывёт – никому неведомо…

Уже по дороге в Москву, перебирая в памяти пережитое и прочувствованное за эти три больших дня, наполненных удивительными встречами и радостным трудом, размышляя сквозь дорожную дрёму над вечными вопросами суетного нашего бытия и этим батюшкиным «живём просто», вдруг явственно услышал – как ответ на собственные же размышления – мудрые слова любимого Амвросия Оптинского, властно перекрывающие сейчас привычный убаюкивающий стук вагонных колёс: «Где просто, там ангелов со ста».

Фазиль Давуд оглы ИРЗАБЕКОВ,

в святом крещении Василий

Перейти к содержанию номера