Сорок с лишним лет я смотрел на него с изумлением, как смотрят на вулканы, – откуда этот огонь, эта тревожная сила, эта стихийная неподвластность? Этот пламень был естественен в 27-летнем Савве, с которым мы познакомились в 1965 году, когда он возил Андрея Тарковского и Вадима Юсова по уже любимому им Пскову и окрестностям, выбирая с ними натуру для «Андрея Рублева». И когда мне, молодому журналисту, еще хватало отваги лупить в запертую дверь номера Тарковского ногой, пока он не открыл с соответствующими выражениями. И вот прошло сорок лет, в которые у нас с Саввой было много встреч, счастливой совместной работы, прочерков его тяжелой болезни, из которой он, впрочем, тоже умел сделать путь сопротивления, и нового его возвращения из почти утраченной жизни. И я за эти годы устал и пройду перед гостиничным номером гения на цыпочках, а Савва оставался все так же нервен, силен, повсеместен, грозен для врагов и нежен к друзьям. Словно время, пытавшееся, было, подступиться и к нему, как к нам, с обычными мерками, в конце концов сдалось перед этой неостановимой энергией.

Хорошая, значит, была кровь и крепкая школа. Да и имя ему Господь дал – Савва! Не имя, а дело и клятва. Кажется, его никогда не ронял никто из его носителей.

Он был в свой час прекрасным реставратором (в трудовой книжке после исторического факультета Московского университета у него было всего две записи – с 1959 года Всероссийский центр реставрации, с 1978-м – Всесоюзный институт реставрации). Он умел вылечить и «разговорить» иконную доску любого века и был рискованным и азартным устроителем легендарных выставок иконы в пору, когда слово «икона» готовились списать в устаревшие. Когда сама она делалась добычей хищников, не знавших, как сложить пальцы для крестного знамения, но хорошо чувствующих «товар». Савва знал, как перекрестить лоб всегда, потому что его мама Александра Васильевна хранила завет старой веры поморского согласия с твердостью аввакумовой Марковны и не давала сыну совлечься на слишком широкие дороги, до которых он в молодые годы был охотник, возвращая его на узкий Господень путь. Стояние на долгих службах Рогожского старообрядческого собора скоро выпрямляло его. 

Он никогда не коллекционировал иконы, потому что жил ими. Как никогда не «коллекционировал» людей, а они слетались на его свет всюду, где он появлялся. Эта черта была в нем всегда. Вокруг него не в одной Москве, а во всяком месте, куда он приезжал по делам реставрации, выставок, по делам художественной археологии (а он настоящий открыватель не только великого мечтателя, мыслителя, художника Ефима Честнякова, но и целой школы ярославских портретистов XVIII века), тотчас сам собой устраивался «штаб». Совершенный «Смольный» – телефоны, гонцы, распоряжения, кипение людей – телеграф, вокзал – было взято всё. Не давались разве банки. И то потому, что он не искал их. Так было в Пскове, Костроме, Ярославле, Петрозаводске, Суздале. Он тотчас заполнял собою город. И потом, когда вел знаменитые свои вечера в Москве, в Доме художника, собирая своих знакомцев с половины России, он счастливо окликал их со сцены для подтверждения той или иной своей мысли: «Да, Коль? Помнишь, Вань?». И они были детьми одной страны и одной культуры и потом передавали его имя как пароль единства. И в разговорах они были для него Ритки, Васьки, Юрки (страшусь подставлять фамилии, ибо они слава России). И это было не от небрежения или снисхождения, а от детской нежности, братской любви и счастья дружества, которое всегда таит в середине крупицу детства.

Эта внутренняя свобода легко и счастливо сводила его с Мариной Влади и Марчелло Мастроянни, Элизабет Тейлор и Ричардом Бартоном, Касьяном Голейзовским и Дмитрием Шостаковичем. Впрочем, тут пришлось бы перечислять артистические и художественные «святцы» той поры, когда в искусстве еще были святые, а не «кумиры», «звезды», «идолы», взошедшие на языческом пепелище великой культуры как сорная трава.

В своем ремесле он знал изворотливый и обманчиво нарядный язык лжи и, как опытный реставратор, извлекал из-под цветистой неправды новейших времен подлинно первоначальный слой смысла, и ложь осыпалась сама собой. Он знал, что однажды поврежденный участок культуры, как утерянный красочный слой иконы, невосстановим, что человечество навсегда слепнет на эту утрату, а всякая реконструкция уже только подражание, а не правда, и потому был так требователен к сохранению целостности и чистоты традиции даже там, где мы бы снисходительно перемолчали. Мы не замечаем, что с каждой подменой скудеем, теряем глубину зрения, что небо и правда все дальше от нас, что они уже умело загорожены искусственными небесами и искусственной народностью в упаковке расхожего товара, приспособленной к прихотям рынка.

Ему, знающему голос подлинника, это причиняло настоящее страдание. И он не выбирал слов. Порой при чтении его книг или в горячих телевизионных дискуссиях, в которых он был неодолим, это вызывало наше сопротивление. Но вдумавшись, мы понимали, что происходило это чаще потому, что ложь проникла и в нас, и мы сами предпочитали широкие пути «прав» тесным путям «обязанностей».

Как хороший христианин, Савва Васильевич знал равновесие послушания Истине с дерзостью служения и до последнего дня не остужал сердца.

В монастырской республике на Святой горе Афон, где он время от времени бывал «для подзарядки духовных аккумуляторов», есть в череде монашеских послушаний и такое – будить на долгих всенощных бдениях уставшую на дневных работах братию, когда побеждает естественная человеческая слабость сна – подойти и тронуть за плечо: бодрствуйте, ибо Господь близко!

Савва Васильевич выполнял это святое послушание в русской культуре с твердостью и прямотой, чтобы мы не заигрались в цветной воздух опустошающих перемен, чтобы молитва нашего сердца не теряла огня, а речь помнила русское небо.

Он даже не ушел, а улетел на полуслове, словно для того, чтобы мы могли продолжить его дело «с запятой». Но все, кто знал его (одной его телефонной книжки достало бы, чтобы населить хороший город!), по-прежнему чувствуют на плече его руку и спокойную силу его молитвы и поддержки.

Валентин КУРБАТОВ

Перейти к содержанию номера