Передо мной – дореволюционная открытка с нотрдамскими химерами. Они с мрачным выражением врубелевского демона взирают на крыши Парижа. Открытка эта в 60-е годы была привезена моим отцом из Франции. Тогда ему было тридцать пять лет. Он ездил туда ещё при генерале де Голле в качестве корреспондента «Комсомольской правды». От отцовского визита в страну Вольтера и Луи де Фюнеса у нас в квартире надолго остался ещё один памятный сувенир – маленькая железная Эйфелева башня. Позже у неё отломилась одна ножка, отец её периодически подклеивал, но позже башня куда-то исчезла.

Теперь за столом – уже в другой квартире – сижу я и держу в руке новую Эйфелеву башню – точь-в-точь такую же, как и та, что пропала навсегда в моём далёком детстве. Отец умер, мамы тоже нет, и некому показать это овеществлённое напоминание о прошлом. Я купил сувенир за три евро в Париже у подножия настоящей башни, в ларьке, у бойкого продавца, похожего на персонаж по имени Жулио из зачитанного политического романа детства «Незнайка на Луне».

 

Помню, отец рассказывал нам с мамой об узких улочках Парижа, о Монмартре, о «Мулен Руж». Картинка муленружской мельницы висела у нас в хрущёвке, и я помню, что всегда смотрел на неё с тихим восторгом. Казалось, что там, за картинкой, – многокрасочная, шумная и весёлая жизнь. Так, в романтическом ключе, я и запомнил это местечко и пребывал в счастливом неведении о его гораздо более приземлённом назначении вплоть до того момента, пока на мою просьбу отправиться в «Мулен Руж» глава делегации, остроумный человек с военной выправкой, не сказал мне, вежливо улыбаясь:

– Батюшка, а нет ли в этом греха? Ведь это район, хм, проституток».

Подруга моей покойной мамы Юля была горячей поклонницей Парижа. В прошлом переводчица с французского, она часто вздыхала и говорила «О, ля Пари…». И с осуждением смотрела на меня, как я ем. «Во Франции, дорогой, так не едят. Там держат ложку у дальнего края тарелки и наклоняют её от себя, чтобы не пролить суп на штаны. А у нас всё время норовят наклонить тарелку к себе. Ну просто тихий ужас…».

 

Лично меня Францию заставили полюбить Виктор Гюго, Оноре де Бальзак, комик Бурвиль, непревзойдённый и нервный Луи де Фюнес и, конечно же, чудесный Жерар Филипп в роли Фанфана-тюльпана. В школе я, правда, узнал, что в этой цидатели католицизма пролилось немало христианской крови. Франция была родиной двух страшных антиклерикальных революций. Марат, Дантон, Робеспьер, Конвент. В какой-то книге я, уже взрослый школьник, вычитал, что к Робеспьеру пришла жена известного политического узника, заточённого в Бастилии, и стала просить за мужа. Робеспьер сидел молча, хмурился и что-то размашисто писал. Она начала беспомощно плакать. Тогда он кивком велел ей пройти в другую комнату и вышел вслед за ней. Потом вернулся. Через некоторое время из комнаты вышла несчастная обесчещенная женщина, которая посчитала, что таким образом она сумеет спасти мужа от смерти. Робеспьер продолжал писать. На её умоляющий взгляд он поднял голову и сказал только одно слово: «Вон!».

И это тоже Франция. К ней на поклон ездила вся наша аристократия, говорила по-французски и учила своих детей у французских гувернёров. Правда, сами французы нередко говорили, что у этих русских какой-то странный старомодный выговор.

 

 

 

Наши императоры не раз усмиряли Францию. Мы воевали с Наполеоном и выиграли эту историческую битву. Вспоминаешь об этом сейчас – и не верится. Вокруг – разгул глобализма и гуттаперчевые нейлоновые лица мультилюдей. Страны теряют национальные черты, моя Россия уже который год живёт только за счёт нефти и газа, почти как колония. А из миллиардов уст по всему миру исправно и непрестанно возносится лишб одна горячая спёртая молитва – мамоне: «Деньги, деньги, власть, наслаждение!». Маховики массмедиа перемолачивают жерновами утилитаризма неповторимые человеческие индивидуальности и подгоняют образы Божии под бесполые лекала женомужчин.

 

Увижу ли я ту Францию, которая загадочно смотрела на меня фата-морганой из безоблачного детства? Как встретят меня люди Европы? Я – русский человек, священник, литератор. Я не хочу быть человеком второго сорта, в который нас вгоняют пропагандистские медиа Запада. Я не дикий, не варвар, не ретроград, не фашист. Я – христианин и люблю царское время России в лице Николая Второго. Нет, всё-таки такой я им там не нужен. Ни как христианин – это устарело, будущее – за панк-молебнами «девчонок» из «Пусси Райт». А монархизм – пугало. Раз монархист, значит, черносотенец и антисемит. Какой кошмар! Чей метастазно воспалённый мозг выдаёт все эти мрачные сентенции? Хотя всё равно – когда-нибудь всё узнаем. Ведь правда-то во Христе непременно восторжествует. И разгорятся над нами однажды не очередная поганая революция, не огонь и ужас глобального катаклизма, не гнусные болотно-троцкистские страсти, а ясный и безбрежный Божий день. Доживём ли? Конечно. Если только будем творить добро.

 

 

В Европу по шпалам

Я выехал в Париж в составе делегации от «Центра поддержки ветеранов и патриотического воспитания молодёжи ’’Связь поколений’’». Центр опубликовал книгу «871 день» Нинели Корибской. Одиннадцатилетней девочкой в блокадном Ленинграде она вела дневник, день за днём. Не так давно книгу перевели на французский. Я должен был принять участие в её презентации в Российском центре науки и культуры в Париже. На праздничном концерте мне было доверено спеть военную песню Высоцкого. Собственно, благодаря Владимиру Семёновичу я бесплатно и прокатился через всю Западную Европу и оказался в легендарном Париже.

 

Поезд шёл через Польшу и Германию. Нас теребили польские таможенники:

– Пан ма спиртное?

– Нет.

– Пан не ма спиртное? Добже. Бычь може, пан сховал цигарки?

Однако скучный пан не припрятал и сигарет. Помню, нас загнали на запасные пути и переобули поезд в новые колёса под узкие европейские рельсы. При этом поднимали на гигантских домкратах. Захватывающее зрелище.

Справа и слева по всему пути следования, будь то Польша, Германия или Франция, нас сопровождали зловещие надписи граффитчиков. При этом я, памятуя тезис о чистоте Европы, ревностно искал глазами полуразрушенные пристанционные постройки, коих тьма-тьмущая в России. Изредка они тоже попадались, даже в Германии, но вокруг преимущественно всё же царил порядок. Чистота, пустые провинциальные городки и обилие возделанных и уходящих за горизонт полей. Каждое поле пересекают на расстоянии пятидесяти метров друг от друга дороги-колеи для поливочных машин. Разумно. А почему людей-то нигде нет? А на работе они, на работе. В Германии я видел крошечные участки с крошечными же домами при железной дороге. Что-то вроде наших убогих придорожных дач. Но и там всё было прибрано, везде – цветы и согнутые спины арийцев. Арбайтен унд дисциплинен!

 

 

Франция без французов?

На парижском вокзале произошла заминка с багажом. Мы замаячили у вагона и привлекли внимание местных полицейских. Они прошли мимо нас, поигрывая автоматами, с засученными рукавами.

– Привет!

– Бонжур!

А вот и автобус. Водитель – француз Даниэль. Это был первый из трёх французов, с которыми я общался за все три дня пребывания в Париже. Говорю немного гротескно, но…

Даниэль острил, нарочито громко произносил русские слова, энергично смеялся и лавировал в миллиметрах от припаркованных машин по улочкам вечернего Парижа. Улочки и вправду были узкие.

Площадь Инвалидов, тут же дворец, вдали мелькнула громада Эйфелевой башни. Вот он, Париж в зелёных сумерках июня.

На улицах – редкие прохожие. Какие-то негры в рабочих робах бойко переворачивают мусорные баки. Стремительно несутся куда-то чёрные мотоциклисты. Мотоциклов там – как саранчи, они конкурируют с велосипедами во Вьетнаме. По утрам пол-Парижа мчится на работу на мотоциклах – в пиджаках и шлемах, сзади развеваются фалды, но едут с достоинством.

 

В вагоне я думал: вот попаду в Париж и растворюсь в его просторах, как это сделал однажды герой одного из рассказов Сомерсета Моэма (тот приехал в Сирию, увидел восточный базар, высокие пальмы, вечное синее небо, услышал гортанные звуки толпы и вдруг понял, что он приехал домой. Он торопливо сошёл по трапу и исчез…). Но нет. Толпа отсутствует. Париж безлюден. Позже я узнал: в одной из крупнейших столиц мира всего-навсего 2 миллиона населения. То ли дело у нас – 22 миллиона в одном флаконе с гастарбайтерами и прочим переселенческим людом! От этого там, в Париже, и пробок не существует. Так, образуется по утрам жалкий десятиминутный затор на Елисейских Полях или же по пути в новый, отстроенный на окраине Парижа деловой центр наподобие нашего краснопресненского.

Почему я упомянул о трёх парижанах? В Париже – разливанное море африканцев и арабов. Сегодня это практически их город. Европейское лицо Парижа ещё пока чуть проглядывает в потоке евротуристов. Но все они – какие-то одинаковые, нейлоноволицые, с несходящей гримасой улыбки и взглядом сквозь тебя. Да, тут друг на друга не смотрят. Мы, русские, воспитаны в другом, евроазиатском контексте. Нам почти органически характерен пристальный взгляд на приближающегося человека. Древние гены сигналят нам о потенциальной опасности: идёт враг. От этого и весь Восток до сих пор упирается кинжалами взглядом друг в друга. Бродил я когда-то студентом по улицам Багдада. Все прохожие буквально привариваются к тебе взглядом и сворачивают головы: чужак... А уж если белая женщина там пройдёт, то – полный тринитротолуол и базар-вокзал.

 

Итак, Париж тебе в глаза не смотрит. По утрам он идёт на капиталистическую работу. Мужчины в тройках и галстуках, видел человека и в блейзере. Красивый молодой человек с роскошной женщиной, чем-то похожий на покойного Александра Абдулова. И манеры те же. Удивительно.

Второй парижанин – хозяин бистро. Он развлекал нас, угождал вниманием, предлагал экзотические блюда. Ушли сытые и довольные, взял недорого. О третьем парижанине – разговор особый.

 

Здравствуй, охмуриловка!

В гостинице, где мы отдыхали в перерывах между очередными походами, я включал телевизор. Мне как журналисту было интересно узнать, есть ли отличие местного телевещания от нашего российского. Увы, никакого различия. Всё одно и то же. Лукаво-кувшинные лики политиков, актёры, стряпающие варева на кухне, шизоидные перепалки-говорильни. Только всё ещё хуже и бесцветнее. Актёры, как один, играют бездарно, сплошные гримасы и искусственные позы. Комедии – тошнотворное зрелище. За три дня видел только одну приличную программу – мультфильмы для детей. Добрые и смешные. Наподобие нашей «Варежки».

 

 

Гостиничные впечатления

Из окна номера выглянул во двор – там лиловый негр жёлтой метлой мёл улицу. На руках у него были голубые резиновые рукавицы. Редкое зрелище-сюр. Вспоминал какой-то фильм, где на героя ночью наезжает машина, а за рулём-то никого и нет, только на самом на руле – белые перчатки. Тот же негр… К неграм мы, советские люди, всегда относились как к братьям и любили их. От одного вида негра – и даже от одного только слова «негр» – в голове включается песня «Чунга-чанга» и плещется океан с банановыми пальмами. И вертится ретроспекция мультфильма «Каникулы Бонифация».

 

У одного негра я с удовольствием купил безделушки. Не исключаю, что втридорога. Это – неподалёку от Эйфелевой башни.

Нашу группу распределили по нескольким точкам. Кто остановился непосредственно в культурном центре, кто уехал на окраину, а я вместе с двумя другими членами делегации – вице-адмиралом Тихоокеанского флота Киром Георгиевичем Лемзенко и заслуженным учителем России, профессором Виктором Петровичем Головановым – расселился в центре Парижа в отеле на улице Вилла де Сакс. Комната была рассчитана на двух человек, но её вполне по-советски уплотнили до трёх. На гостиничном языке это называлось – «третий с подселением». А произошёл этот расселенческий раскардаш из-за того, что наш приезд совпал с визитом в Париж Президента России. Его команда заняла всю гостиницу в посольстве, а нас вытурили. Но что Бог ни делает, всё к лучшему. Мы втроем чувствовали себя вполне свободными и сами устраивали себе экскурсионную программу.

Каждое утро профессор выходил из ванной, осматривал нас, спящих, и со старшинской угрозой в голосе командовал: «Рота, подъём!» И рота в лице вице-адмирала и протоиерея послушно поднималась на утренний развод.

 

Шведский стол и американосы

По утрам в гостинице мы бесплатно приобщались к шведскому столу. Официанты уже выглядели усталыми и вялыми, но никогда не забывали спросить, из какого мы, собственно, номера. С нами делили фуршет и американцы в военной форме. И хотя вели они себя не очень громко, всё же чувствовалось, что янки здесь – на правах хозяев. Вице-адмирал сразу же привлёк их внимание своей боевой выправкой. А вообще на мероприятие в РЦНК он привёз военный мундир с тяжёлым иконостасом орденов. И я, активно уничтожая шведский стол, думал: вот бы адмирал надел на завтрак свой парадный мундир, чтобы американосы выпали в осадок: русские идут!

 

 

Чудо Эйфеля

…Приближаясь к башне, я прилежно снимал её с разных ракурсов. Она и вправду впечатляет. По сути, это одно из чудес света. Невиданное торжество металла и миллионов заклёпок. Под одной из ног башни – позолоченный бюст архитектора Эйфеля.

 

 

 

У подножия чуда – огромная очередь из ленивых иностранцев. Все терпеливо ждут прохода на лифт. Не хочешь лифтом? Пожалуйста! Шагай в маленькую очередь. Там подъём по ступенькам хоть до самого верха. Мы с вице-адмиралом (а ему восемьдесят!) пошли наверх пешком. И очень скоро поднялись на шестьдесят метров в царство из замысловато сплетённых железных конструкций. Такого мощного спринта от адмирала я не ожидал. Что ж, это – особое поколение. А вообще с ним было надёжно. Он хорошо ориентировался в незнакомых местах, запросто общался с разными людьми и был, как говорится, совершенно не зажат. Только благодаря ему мы ни разу никуда не опоздали.

До самой верхней точки мы подниматься не стали. Походили, посмотрели на все стороны света. Красота! Яркий солнечный день. Туристы, особенно из Китая и Кореи, – горластые, гортанно-отрывистые, все как один в узких пиджаках и накачанные. Норовят то и дело стукнуть друг друга или показать приём. Эдакие мелкие клоны Джеки Чана.

 

Вспомнил песню Высоцкого «Ах, милый Ваня, я гуляю по Парижу!» и стал исподволь изучать себя – а не хочется ли и мне плюнуть с башни «на головы беспечных парижан»? Нет, не захотелось. Растём духовно, Владимир Семёнович, а вы говорите!..

В маленьком парке под башней мы с адмиралом сели на скамейку – передохнуть, и были атакованы местными цыганами. Правда, в отличие от своих российских коллег они вели себя негромко и не тянули за рукав. Таборный рейд работал одними глазами – в них было написано сплошное и требовательное страдание: ну дай же ты хотя бы еврик! Кто-то из них принёс нам даже бумагу под документ для сбора подписей. Там были поименованы страны, и среди них – Russia. Внизу написано что-то про неотложную помощь инвалидам. Мы не поверили и отказались. В ответ были просверлены недобрыми магнетическими взглядами.

 

В другом месте более удачливый мошенник на машине ловко развёл моих спутников на жалость. Жирный и ухмыляющийся, он «лепил» им «горбатого» о том, как его жестоко избили и ограбили в «Мулен Руж» и что теперь ему срочно нужны деньги на авиабилет в Токио. «О, монсеньоры, вы, конечно же, русские! Только у вас такие добрые и участливые лица!» И сердобольные русиш камарадос участливо (а как же иначе, ведь человека надысь извалтузили и обобрали до нитки!) снабдили страдальца кто чем мог, и на том дело, к счастью, завершилось. О, доброе и доверчивое русское сердце, сколько раз ты ещё подведёшь нас под монастырь с проходимцами от узких улочек и больших дорог!.. Не от этого ли вступаем бессловесно и покорно в ВТО?!..

 

 

В общественном парижском туалете

Не удержусь и от темы общественного туалета. Это крайне актуальная тема, особенно в таких местах, как Эйфелева башня и Лувр. Толпа страждущих осаждает какой-то пятачок, где расположен спуск наподобие подземного перехода. Вход туда бесплатный, но на контроле – два здоровенных негра в униформе – он и она. Оба чуть ли не хватают тебя за шиворот, активно подталкивают – гоу, гоу! Над головой надпись – «Внимание! За индивидуальными кабинками ведётся видеонаблюдение». Привет террористам и «голубым»! Привет граффитчикам и «надписям на русском языке!» Кстати, не про этот ли туалет писал В.С. Высоцкий?

Народ недоволен, но всё так же заученно улыбается: «Тerrible!!!». В общем, туалет – он и в Африке туалет. Правда, в Российском культурном центре туалеты всё-таки покультурнее.

 

Российский культурный центр

В Российском культурном центре – тишина, хранящая отзвуки советских времён, десятилетий непростой дипломатической жизни. Вежливые, но не очень разговорчивые сотрудники, по разным углам сидят русскоговорящие французы, а в зале идёт репетиция народного ансамбля, который также приехал в составе нашей делегации на мероприятие.

Народу на презентацию пришло не так уж и много, но все прибывшие оказались весьма именитыми людьми, а кое-кто даже и баронессами. Я спел им песню Высоцкого «Кто сказал – всё сгорели дотла…», и она была неплохо принята. Правда, впоследствии в официальных отчётах на сайте Центра науки и культуры в Интернете обо мне никак не упомянули, уязвив мою мелкую гордыню. Но, может, оно и к лучшему.

Потом был ночной ресторан. Французы за столиками, увидев меня с гитарой, громко требовали «Калинку-малинку» и стучали вилками, но я отмахивался – «staro», дескать, и «lohmato». Пообщался с руководством посольства и некоторыми крутыми предпринимателями. Приличные люди, ненавязчивые речи, тон – вполне человеческий, не покровительственный и не надменный. Все в пиджаках и галстуках, культурные здравицы и радужные тосты, в меру скромные машины.

 

Французские нравы

Говорят, что отличительная черта французов – жадность. Мужчины у них якобы жадные, а женщины крайне редко моются, предпочитая пользоваться парфюмом. Ничего не могу сказать по этому поводу. Из фильмов только знаю, что они – большие любители поесть и завести амуры. А ещё молва утверждает, что француженки – самые красивые женщины в мире. Опять умолчу, вспомнив о прекрасных русских девушках, украинках и полячках.

Из личных наблюдений могу сказать следующее: французы не очень дисциплинированны. Это не немцы. И нам они в этом плане гораздо более понятны. То есть они могут неожиданно отчебучить что-то весьма экстравагантное. Выбросить вещи из окна на головы прохожих. Безнаказанно пнуть дорогую машину. Крикнуть тебе ни с того ни с сего в ухо «мерд!».

Французы очень любят собак. Собака может оставлять в Париже свои кактусы абсолютно где угодно, хоть на Елисейских Полях, хоть в самом Лувре.

На переходах французы нет-нет да и пробегут на красный свет. А мы, между прочим, стояли перед светофорами как истинные арийцы, даже на совершенно пустых перекрёстках. Знай наших, йа-йа!

А в остальном они – генетически наши братья во Христе. Католицизм – исторически самая близкая к православию конфессия. А первые десять веков мы – восточные и западные христиане – вообще были вместе. И этого со счетов не сбросить. Главная наша схожесть с Европой всегда лежала и лежит в религиозной плоскости.

 

Интернационал на колёсах

Из семи таксистов, приезжавших к нам в отель по вызову от портье, все семь водителей были иностранцами по найму. Турок (самый развязный), итальянец, испанец, японец, китаец, поляк и, наконец, араб из Марокко. Вот уж я с ним наговорился по-арабски… Моим познаниям он был несколько удивлён, но тоже разговорился, и тут же – о Путине. Что, дескать, не тот президент нужен России и что последняя полностью перестала помогать арабам в их борьбе с «сыхьюнийя» («сионизм – ар.) И, панибратски похлопав адмирала по плечу, засмеялся со смыслом и продолжил обличения: «На улицах Парижа – украинские проститутки». И – нервно: «Куллиш зифт» («Всё плохо» – ар. диал.) «Фи кулли макян нафсу ши» («Везде так»), – стоически ответил я, заканчивая напряжённый разговор. Адмиралу панибратство марроканца не понравилось.

 

Парижское метро

Попасть в метро оказалось для нас делом непростым, хотя парижане буквально струились мимо нашей группы в пропускные автоматы. Кое-что здесь со входом и с карточками было не так, как у нас, и мы никак не могли схватить суть. Гид в конечном счёте помогла нам всем безболезненно пройти внутрь. Ехали мы в основном над землёй, но порой ныряли и вглубь. Вагоны все достаточно обшарпаны, они похожи на автобусные салоны, такие же узкие проходы, и все сидят как в электричке. Там сиденья не продольные, как в Московском метрополитене, а перпендикулярные относительно стен. В глаза друг другу евронарод опять не смотрит, как будто бы вокруг разлит космический вакуум. Правда, как только кто-то встаёт, его место тут же занимается неким ловким пассажиром. Помню шум колёс, проносящиеся улицы Парижа и пасмурную погоду. И перроны, как на железнодорожном вокзале. Там нет таких вестибюлей, как в нашем метро. Перрон, а справа и слева от него – поезда.

Так что метро в Париже – так себе. Не фонтан.

 

 

Кое-что о бомжах и кожаных плащах

 

Мы гуляли неподалёку от Лувра. Вдруг мимо нас деловито прошло двое бомжей в кожаных штанах и кожаных же плащах. Круто. Однако лица – помятые и испитые. Я прислушался. Они говорили… по-русски!.. «Братан, ты прикинь, канкретно… Ослиная моча, а не пивасик!». Откуда они в Париже? Вспомнил фильм «Бег», генерала Черноту-Ульянова под мостом Сены в кальсонах со шнурками. Но эти – из иной серии. Приехали и постепенно опустились? Да, подняться здесь исключительно трудно. Никто никому, особенно чужой и пришлый, здесь не нужен. Устроиться на работу исключительно трудно, подняться по социальной лестнице практически невозможно. Ты – никто и имя твоё – никак.

Ещё одного бомжа я увидел на крытой автобусной остановке. Это была рыжеволосая женщина лет сорока. В глазах её застыли страдание и боль. Правда, ночевала она в чистом спальном мешке и была неплохо одета. Парижские бомжи в отличие от русских так же безмолвны, как и французские цыгане. Видимо, это влияние жестокой капиталистической жизни. Но повторюсь – они просят глазами. Эта женщина, какой-то неуловимой чертой похожая на мою мать, тоже рыжеволосую и со страданием в глазах (мать мучилась от убившей её болезни), вызвала во мне целую бурю эмоций. От Парижа у меня остались три впечатления – глаза этой несчастной женщины, Эйфелева башня и кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Нет, было ещё и четвёртое впечатление – маленькая босая девочка на каменных плитах притвора в соборе Парижской Богоматери.

 

Русские кресты и берёзы

 

На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа нас ждала частный экскурсовод. Она уже давно живёт здесь, в предместьях Парижа, поёт в местном церковном православном хоре, принимает экскурсии. У нас было всего два часа времени. Наступил светлый вечер. Мы вошли на территорию кладбища и оказались на кусочке русской земли. Я вообще люблю кладбища. В них – дыхание вечности, сакральное потустороннее пространство, мир и покой, прелюдия рая. Я слышал, что несколько лет назад возник конфликт с местными властями по поводу кладбища и его статуса, но дело вроде бы уладилось. Тогдашний премьер России В.В. Путин выделил на содержание кладбища, кажется, тринадцать миллионов евро, и дело радостно задвигалось. Сейчас – это образцовое кладбище, до боли уютное, с рядами и аллеями кипарисов и туй, берёз и можжевельника. Кресты и надгробья, имена героев Белого движения – дроздовцев, колчаковцев, корниловцев, медсестёр милосердия. Покоятся там и наши известные соотечественники – Иван Бунин, художник Коровин, Андрей Тарковский, Александр Галич, представители высшего света царской России…

 

И только одна могила омрачила моё настроение – Феликса Юсупова. Человек с нетрадиционной ориентацией, бегавший по ночному Петербургу в женских одеждах, убийца Григория Распутина, личности неординарной, поистине выдающейся, почти единственного верного друга царской семьи, практически во всём оболганного и опороченного. От могилы дохнуло страшным временем революционного разброда, всеобщей резни и духовного смятения. Помню, даже особо чтимая мною преподобномученица, великая княгиня Елизавета Феодоровна Романова с симпатией относилась к Феликсу, называя его героем, «убившим жуткого человека». А вот её сестра – страстотерпица императрица Александра думала совершенно иначе. Равно как и другой страстотерпец Николай Второй. Кто прав, кто заблуждался? Ведь все они – святые. И я думал – даже святость (а у неё тоже есть свои степени) не даёт гарантии от неверных суждений. Вспоминался отзыв одного старца о другом – «брат – святой жизни, но безыскусный, духовником никому быть не может». Интересно, правда?

Я совершил литию, помянул всех, кого запомнил, и сугубо – Андрея Тарковского и Александра Галича. Эти люди, несмотря на все свои творческие перипетии и ломки, были во многом внутренне честны, искренне стремились к Богу и пытались идти по жизни прямо. Хотя всё им мешало – и самостийная, духовно неоформленная гениальность, и бурлящая кровь, и политические предвзятости. Глядя на могилу Галича, со слезами вспоминал его предсмертные строчки:

 

Когда я вернусь,

я пойду в тот единственный дом,

Где с куполом синим не властно

соперничать небо…

Где ладана запах, как запах

приютского хлеба,

Ударит в меня и заплещется в сердце моём.

Когда я вернусь…

А когда я вернусь?..

 

А его эпохальная песня «Генеральская дочь»!? В ней тоже – великая и горькая правда о России. Странная у него была и жуткая смерть.

Упокой, Господи, рабов Твоих и прости им вся их согрешения...

Нотр-Дам де Пари

 

Наша гид из культурного центра, узнав, что я священник, сказала мне тет-а-тет:

– Сходите в пятницу в 15 часов в собор Парижской Богоматери. Там состоится служба, где будет вынос Тернового Венца Спасителя.

Да, есть во Франции такая великая святыня. Она хранится в Нотрдамском соборе. Часть шипов с него роздана для поклонения в разные храмы христианского мира. Взглянуть на святыню хотя бы издали очень хотелось. Может, ради этого Господь и благословил меня быть здесь…

 

 

Мои спутники поначалу не проявили особого рвения зайти в собор. В них заговорило атеистическое прошлое, прикрытое, правда, современными толерантными рассуждениями. Тем не менее, догадавшись, откуда у данной проблемы растут ноги, я проявил некую настойчивость и настоял на своём. И мы вошли внутрь. Одному из спутников стало «плохо» – повсюду витал запах ладана, а для бывшего советского человека, который сидит в каждом из нас, церковные ароматы по некоторым причинам бывают тяжелы и вызывают порой самые негативные ассоциации. Православный человек сказал бы: «Это бесу ладан не нравится, вот он человека и крутит, восстанавливает против храма» Но сказать так своим маститым и титулованным спутникам я, понятное дело, никак не мог. И всё-таки мы вынос Венца посмотрели. Мимо нас прошла процессия из кардиналов, священников и дьяконов. Они были в красных и белых облачениях, а Терновый Венец несли на бархатной подушке. От него исходило сияние, он был обрамлён драгоценностями. Венец возложили на специальное возвышение, и началась служба. Верующие сидели на скамьях, кто-то стоял на коленях и молился, кто-то пристально слушал речь проповедника. Тут и там появлялись монахини – чинные, со строгими и одновременно одухотворёнными лицами.

Да, непросто нашему брату католику в современном западном вертепе. Они уже прошли лавину осуждений и освистывания массмедиа за «ретроградство», «нетолерантность», за «голубизну» и прочее (мы пока еще только на очереди. Хотя, нет, и у нас уже всё началось – с «Пусси Райт», глумление которых над Церковью либеральные СМИ ежедневно приветствуют и улюлюкают). Мир здесь не любил Христа так же, как и в секулярной России. Всё одинаково. И я с сочувствием вглядывался в лица простых пожилых католиков, мужчин и женщин. Служба и молитва – их единственное отдохновение. И – Христос в тайнике сердца.

 

Повсюду – витражи, разноцветные стеклянные узоры, высокие своды, полумрак. Играет орган. Его потрясающие готические звуки вошли в сердце и разорвали пелену равнодушия и окаменённости. Как красиво и торжественно, как дивно! В памяти почему-то всплыл Квазимодо со своей неразделённой любовью к прекрасной цыганке Эсмеральде. Её статуэтка в длинном красном платье стоит во всех витринах парижских магазинчиков с сувенирами. Самого Квазимодо, правда, я там не увидел. Очень хотелось подняться вверх и отснять таинственных химер. Однако мои путники на этот раз ответили мне дружным и решительным отказом.

– Отец Михаил, душно, пошли на выход!

Всё понял, духовный перебор, пошли.

Какая-то восторженная женщина привела в собор маленькую дочку, которая тихо стояла на древних плитах собора. Её ножки были босые, а лицо светилось, как у ангела.

Проходя мимо церковной лавки, обратил внимание на явно завышенные цены сувениров и разных мелких золотых медальончиков. Знакомая картина.

Интересно, а почему всё-таки Нотр-Дам облеплен химерами? Может, они – символы тёмного мира, который тщетно пытается проникнуть в святыню? Или всё это – отзвуки духовной брани между христианским искусством и светскими архитектурными тенденциями?

 

Третий парижанин

– Надо покататься на катере по Сене – иначе впечатления от Франции никакого не будет.

Слова профессора прозвучали как приказ. И рота замаршировала на катер.

Перед нами – деревянный мост. Его ограда – вся в золоте, блестящем и переливающемся, как каскад солнечных бликов. Вблизи оказалось, что всё золото – это сплошные замки и замочки, которые, оказывается, защёлкивают на мосту туристы, чтобы, по поверью, ещё раз вернуться в Париж. Уличный музыкант играл на тарелках и сковородках. Навстречу нам шли две клоунессы, одна – в рыжем парике, другая – в красном. На углу моста мальчик-турок торговал водой. Клоунесса бросила ему евро и ловко схватила полетевшую к ней бутылку воды. Уличная сценка с настроением шапито.

Около билетной кассы вижу наконец третьего настоящего парижанина. Это – француз-аккордеонист. Он сидит на маленьком стульчике и играет «Над крышами Парижа». Даю ему несколько евро, прошу разрешения сфотографировать. Кивком разрешает. Восторженно снимаю. Ну какая же Франция без аккордеона?!

Мы плывём по Сене. Медленно остаются позади величественные серые стены Нотр-Дама. Сюда, в Сену, французские революционеры сбрасывали когда-то монахов и монахинь, топили штабелями молодых христиан, привязывая парней и девушек друг к другу. Этой извращённой жестокостью и дьявольским азартом французские карбонарии очень напоминали дьявольский разгул большевиков. И действительно, везде, во всех революциях – одинаковый почерк. Дышит жажда убийства, насилия и инфернальная ненависть ко Христу.

 

На берегу Сены лежали праздные люди. Кто-то из них лениво глазел на катер, кто-то чуть ли не открыто занимался «любовью».

 

Пикантный сыр в поезде «Париж–Москва» и Джером К. Джером

На улицах Парижа ещё висели плакаты с выборов. Тут и там мелькали полицейские. Около отеля на соседней улице фермеры завозили палаточные конструкции для утренних распродаж. Рабочие, разрывшие огромную яму на нашей улице, вновь закапывали её на ночь, складывая ломаный асфальт в огромные белые мешки на обочине. Всю ночь тут снова будут ходить машины, а утром всё разроют опять. Таковы законы.

С трудом нашли ночной магазин-универсам и накупили сыра, колбасы, соков и вина на сувениры. Продукты – неплохого качества. Один музыкант из группы, уподобившись персонажу из Джерома К. Джерома «Трое в лодке», купил головку превонючего пикантного сыра и впоследствии пронёс её в поезд. Помню, в вагоне всю дорогу стоял гнилостный запах сырых мужских носков и тянучих солдатских портянок. Не хватало только джеромовской пассажирки, которая бы сказала: «Молодые люди, стыдно так издеваться над замужней женщиной». Но, как оказалось, это был всего-навсего сыр. Когда музыкант зароет его остатки где-нибудь у себя на даче, его пенаты, по словам незабвенного Джерома, будет осаждать чахоточный и прочий больной люд, жаждущий исцеления от неожиданно открывшегося в России чудотворного сероводородного источника.

 

Вместо заключения

По правде, впечатления от Франции были невесёлые. Я не мог оставаться там просто туристом, я смотрел на всё глазами священника. И видел: французам тоже нелегко. Париж роскошен и прекрасен, но какое-то невидимое напряжение витало над великим городом. Отрешённые взгляды, агрессивные и замкнутые в себе чернокожие гастарбайтеры, затаившийся Восток на парижских улицах. Ещё свежи в памяти массовые поджоги машин, внаглую совершённые восточными подростками. Такие вещи напрочь и надолго убивают всякий покой и цивилизацию. Всплывают в памяти и кадры депортируемых цыган во французском аэропорте, и отношение к этому инциденту наших либеральных СМИ. «Ах, как это ужасно, где свобода?» А там – наркотики и сплошное нарушение элементарных законов. Опять – двойные стандарты. Всё боятся, что в России может произойти что-то похожее и кого-то наконец попрут на выход. Ну да ладно.

Дух христианства почти незаметен, он растворился в эфире и стал тонким в долю микрона, как полуразрушенный озоновый слой земной атмосферы. Безраздельно царят дух мамоны, страсть наживы, капиталистические рабочие будни. Человек запаковывается в костюм, идёт в офис или на завод «Рено», чтобы зарабатывать деньги на жизнь и на тривиальный потребительский досуг. Всё продаётся и покупается. Монсеньор, купите часы! Господин, купите костюм! Мушчина, купите любовь!

В Париже я ощутил великую взаимную разобщённость людей, даже внутри городского населения, не говоря уже об иностранцах. Такое ощущение, что каждый существует исключительно сам в себе и для себя. И всё же я во Франции – всего три дня и пока ещё мало что осознал. Нельзя делать скоропалительные глобальные выводы. Франция – великая страна, и её прошлое – весомая часть общемировой истории. Париж живёт своей жизнью, невидимой для посторонних глаз. Знаю только одно: всё там серьёзно. Что происходит сейчас на улице Вилла де Сакс? Куда направляют свои стопы русскоязычные бомжи, что делает красавец-аккордеонист с Сены? Светит ли над Парижем яркое солнце или же там, наоборот, идёт дождь?

В Париже мне было довольно одиноко. Только на кладбище чуть растопилось сердце. Да ещё милые попутчики скрасили мою маленькую жизнь родным русским менталитетом. Спасибо адмиралу и профессору за их доброе ко мне отношение! И всё же слова Высоцкого о Париже и пассатижах то и дело прокручивались в сознании. Забыл сказать: на наше мероприятие-концерт должна была приехать Мирей Матьё, но что-то там у неё в последние минуты не срослось. Вроде бы неожиданно изменилось рабочее расписание её встреч. А жаль. Лично мне очень хотелось спеть в её присутствии. Гордыня? Увы... Немощен человек.

 

 

…По утрам на русском кладбище, на надгробные плиты наших соотечественников ложится прозрачная роса. Это капли их слёз по потерянной любимой Отчизне. Мы же, возвращаясь в Россию, несём в сердце надежду, что её будущее ещё может измениться к лучшему. Не хочется верить, что всё уже потеряно и что наш удел – лишь идентичные надгробные плиты и беззвучная горькая роса из слёз.

 

Прот. Михаил Ходанов

 

Перейти к содержанию номера