Игорь Острецов

Предлагаем вниманию читателей материал, подготовленный и любезно переданный в распоряжение редакции журнала руководителем работ Министерства энергетического машиностроения СССР на Чернобыльской АЭС, д.т.н., профессором Игорем Острецовым. Это – всемирно известный учёный, физик-ядерщик, внёсший в развитие ядерной науки не меньшую лепту, чем академик Андрей Сахаров. Примечательно также, что в отличие от почившего недавно другого академика Виталия Гинзбурга Игорь Острецов – верующий ученый. Его авторству принадлежит интереснейшая книга о доказательстве бытия Божия и Триединого Бога. 

Чернобыль, где работал Игорь Острецов – наша общая боль, непроходящая духовная язва. Воспоминания маститого учёного впервые проливают свет на целый ряд обстоятельств аварии, которые не были преданы гласности. Христианская жизненная позиция Игоря Острецова делает его рассуждения и выводы особо весомыми и достойными самого пристального внимания. 

История моей работы в атомной промышленности и взаимодействия с Минатомом является в достаточной степени необычной и в то же время весьма показательной, поскольку в советское время Минатом был той организацией, которая бесцеремонно вторгалась в жизнь практически каждого человека, хотел он этого или нет. Вершиной этого явилось вторжение «мирного атома» в каждый дом советского человека в виде Чернобыля. Минатом поглощал грандиозные ресурсы, заработанные всем народом. К сожалению, зачастую эти ресурсы тратились непродуктивно и очень часто на весьма сомнительные цели. Примером может служить реализованная Минатомом стратегия развития атомной промышленности, закончившаяся Чернобылем. Результаты деятельности Минатома весьма наглядно демонстрируют то обстоятельство, что любые крупные проекты в государстве должны всегда находиться под пристальным контролем самых различных общественных кругов, какие бы благовидные предлоги против этого ни выдвигались. Чернобыль был далеко не единственным примером «позитивного» влияния Минатома на ситуацию не только у нас в стране, но и во всём мире. Поэтому я расскажу о своём опыте работы с этой структурой не только в рамках Чернобыля, но и на других примерах. 

Я окончил Московский физико-технический институт, затем его аспирантуру и начал работать в головном институте ракетной промышленности по проблемам двигательно-энергетических установок. 

Шестидесятые годы были ознаменованы весьма оптимистическими прогнозами в области перспектив освоения планет Солнечной системы, в первую очередь Луны и Марса. 

Формально свою трудовую деятельность я начал в 1965 году с участия в экспертизе трёх проектов пилотируемого трехгодичного полёта на Марс. Во всех проектах предлагалось использовать электроядерные двигатели, поскольку применение химических двигателей было сопряжено с необходимостью создания на опорной орбите вблизи Земли сборки массой около 2000 тонн, что требовало примерно два года работы при использовании носителей класса Н-1 и двух стартов с периодом пуска раз в месяц. Всё это приводило к совершенно немыслимым затратам и очень низкой надёжности всего предприятия. 

Насколько я помню, были представлены проекты ОКБ Сергея Павловича Королёва, лаборатории двигателей АН СССР, которой в то время руководил, кажется, Доменик Доменикович Севрук, и проект ОКБ «Южное» Михаила Кузьмича Янгеля. Проекты Янгеля и Севрука основывались на машинном преобразовании ядерной энергии в электрическую. По массогабаритным характеристикам лидировал проект ОКБ Королёва, поскольку он ориентировался на термоэмиссионное преобразование энергии. 

Возможность реализации проектов на основе электроядерных двигателей при соответствующих затратах в общем сомнения не вызывала. В Советском Союзе были созданы все элементы, необходимые для реализации подобных проектов. Об установках с термоэлектрическим преобразованием ядерной энергии в электрическую (БЭС-5) мир узнал после падения спутников-разведчиков в районе Медвежьих озёр в Канаде и около берегов Австралии. Термоэмиссионные установки типа «ТЭУ» были, насколько я знаю, бесплатно переданы США в период перестройки. Идею реализации Марсианской экспедиции США периодически реанимируют. 

Принципиальным недостатком космических энергетических установок, во всяком случае, до времени моего ухода из ракетной отрасли, было то, что тепловыделяющие элементы активной зоны реактора изготавливались из двуокиси урана. Поэтому в случае потери управления аппаратом с такой установкой она не диспергировалась на микроскопические частицы в верхних слоях атмосферы, а падала на Землю в виде крупных фрагментов. По-хорошему, надо было делать активную зону из металлического урана. В этом случае была полная гарантия надёжной аэродинамической ликвидации объекта в верхних слоях атмосферы и распыления ядерного горючего на всю территорию планеты. Однако, поскольку Минатом имел большой опыт работы именно с двуокисью урана, то и в космосе применили тот же материал. Я был экспертом по бортовой ядерной энергетической установке со стороны ракетного министерства при первом пуске спутника-разведчика с установкой БЭС-5. В своём заключении я, естественно, отметил это обстоятельство. Со стороны Минатома с экспертами работали замминистра Игорь Дмитриевич Морохов и начальник главка Юрий Иванович Данилов. Было организовано сильнейшее давление на экспертов с целью снять это замечание, поскольку оно практически зачёркивало всю разработку.

Большинство экспертов поддалось давлению. Я своё замечание оставил и именно тогда, насколько я понимаю, на меня в Минатоме был «нарисован первый зуб». После того, как было потеряно управление спутником и стало ясно, что он упадёт неконтролируемым образом в неконтролируемом месте, в дело вмешалось КГБ. Многие пережили массу неприятных минут. Меня отпустили сразу. Напряжение было снято только тогда, когда спутник упал на севере Канады в районе Медвежьих озёр, в совершенно безлюдном месте. К тому же он затонул в болоте. Американцы надавили на Канаду с целью сглаживания её реакции, поскольку были сами заинтересованы в разработке подобных установок, и, насколько я помню, они сами незадолго до этого потеряли спутник с изотопным нагревательным элементом над Африкой. После падения второго спутника у берегов Австралии запуски с энергоустановкой БЭС-5 были приостановлены. Установки типа ТЭУ проходили только стендовую отработку. Американцы вообще не имеют серьёзного опыта работы с ядерными энергетическими установками в космосе. Поэтому практика работы в космосе с ЯЭУ по факту является весьма незначительной. Причина этого, на мой взгляд, связана с риском падения ЯЭУ на Землю в случае аварии с ракетой-носителем или с орбитальным объектом, оснащённым ЯЭУ. 

В области электрических двигателей были также созданы работоспособные образцы, нашедшие широкое применение в космической технике. 

Попытки реализации марсианской экспедиции даже в простейшем виде потребовали затрат на таком уровне, что самые богатые страны мира – США и СССР за сорок лет так и не смогли принять решение об открытии финансирования, масштабы которого привели бы к цели. Возможность серьёзного развёртывания работ в современных условиях вообще исключена. 

Программа, о которой я рассказал, предполагала реализовать только самый начальный этап исследований Марса. Но и она столкнулась с такими финансовыми трудностями, преодолеть которые оказалось не по силам самым мощным странам. Серьёзное же освоение Марса могло начаться только в результате реализации проектов, инициатором которых был Виталий Михайлович Иевлев, работавший в нашем институте. Им была предложена схема ядерного двигателя большой тяги со скоростью истечения рабочего тела, близкой к электрическим двигателям, – так называемая схема с плазменным тепловыделяющим элементом (схема «В»). Надо отметить, что зависимость массы полезной нагрузки от скорости истечения рабочего тела определяется экспоненциальной функцией. Поэтому в случае создания такого двигателя полёт на Марс был бы не намного сложнее перелёта, например, на американский континент. Без всяких ракетных ступеней, просто по самолётной схеме – взлетел, слетал, прилетел. Это явилось бы, безусловно, серьёзным основанием для постановки вопроса об экспансии человечества за пределы земной атмосферы. 

Однако работы не продвинулись далее поисковой стадии и создания модельных установок и захлебнулись в катастрофически нарастающих финансовых проблемах. Несмотря на то, что я работал в отделении В.М. Иевлева, я никогда не сотрудничал с ним непосредственно. Я, что называется, «спиной» чувствовал бесперспективность и, как мне казалось, бессмысленность этой работы. Я занимался исключительно своим делом. Мне представлялось крайне важным создать универсальные средства преодоления разворачивающейся тогда в США системы противоракетной обороны. Для выполнения этой работы мне удалось вырвать из ведения Средмаша очень хорошую организацию, ОКБ «Факел», расположенную в Калининграде. Она использовалась руководством Средмаша в качестве базы отдыха на берегу Балтийского моря. Это обстоятельство тоже не улучшило моих взаимоотношений со Средмашем. 

На этом поприще мне удалось разработать и провести испытания в космосе весьма эффективных плазменных средств для космических аппаратов, боевых блоков межконтинентальных ракет и крылатых ракет. Однако вскоре по ряду причин я должен был перейти в министерство энергетического машиностроения, которое занималось разработкой и поставкой оборудования на все АЭС страны и за рубеж. 

После решения уйти из ракетной тематики я по рекомендации моего друга, профессора Московского энергетического института Михаила Ефимовича Дейча встретился с его учеником директором ВНИИ атомного энергетического машиностроения Геннадием Алексеевичем Филипповым. На моё признаниё в том, что я не знаю даже терминологии в стационарной энергетике, он ответил просто: «Ничего, разберётесь. Для меня главное то, что Вас рекомендовал Дейч». В результате, не зная ни тематики, ни одного человека в институте, я стал его заместителем по науке. 

Я достаточно быстро вошёл в новую для себя проблематику. После чернобыльской катастрофы министр энергетического машиностроения СССР Владимир Макарович Величко назначил меня руководителем работ по линии министерства на ЧАЭС. Произошло все это в достаточно необычной форме. 

Придя на работу 26 апреля в 9 часов утра, я узнал о чернобыльской катастрофе. Точной информации не было. Просто тихо говорили о том, что в Чернобыле произошло что-то очень серьезное. Поскольку наш институт и министерство (Министерство энергетического машиностроения СССР) за ядерную безопасность на АЭС не отвечали, то реально мы были подключены к чернобыльским событиям только после майских праздников. Наше министерство, поставляло на все АЭС страны примерно 70–75 % всего оборудования, включая реакторное, теплообменное, оборудование по водоподготовке, арматуру, системы защиты и так далее. Все проекты по этим видам оборудования выполнялись в нашем институте. Институт так же осуществлял авторское сопровождение при эксплуатации оборудования на АЭС. 

В мае при Комитете по науке и технике СССР была создана комиссия по анализу безопасности ядерных блоков всех типов, которые эксплуатировались в нашей стране и за рубежом. По просьбе комитета членом комиссии от нашего министерства был назначен я. Формально комиссию возглавлял Е.П. Велихов. Однако ни на одном заседании комиссии я его не видел. Вообще в первое время большинство старалось всячески демонстрировать свою полную непричастность к чернобыльским событиям и вообще ко всем вопросам безопасности АЭС. Привлечение к работе происходило только в результате жестких директивных указаний. Если же была малейшая возможность улизнуть под любым предлогом, то этим пользовались. Практически работу комиссии возглавлял В.А. Сидоренко, так же, как и Е.П. Велихов, работник Курчатовского института. На мой взгляд, это была очень удачная кандидатура, поскольку он сумел обеспечить действительно объективное рассмотрение всех вопросов без каких-либо оглядок на авторитеты и предварительные мнения. 

На комиссии рассматривался огромный круг вопросов по безопасности АЭС всех типов. В то время специалистам уже были понятны многие недостатки работающих блоков, с которыми можно было мириться при работе единичных АЭС, но которые были абсолютно недопустимы при широком развитии атомной энергетики в стране. 

В то время планировалось широчайшее развитие атомной энергетики. Предполагалось только в нашей стране в течение года вводить до 10 млн кВт установленной мощности, т.е. 10 блоков по 1 млн кВт. Плюс к этому в странах народной демократии мы должны были строить до 5 блоков в год. Таким образом, промышленность СССР должна была обеспечить поставку оборудования до 15 млн кВт в год. То есть по факту ставилась задача максимального перевода энергетических потребностей страны на ядерную основу. И всё это делалось в стране, не имеющей проблем с обеспечением энергетики органическим топливом. Насколько я понимаю, руководство страны уже в то время весьма серьёзно относилось к выводам учёных Римского клуба, говоривших о необходимости снижения потребления атмосферного кислорода и эмиссии углекислого газа в атмосферу Земли. 

В таких условиях перед комиссией комитета по науке и технике стоял весьма непростой вопрос. С одной стороны, страна в своем развитии сделала ставку на ядерную энергетику, с другой, по факту состоялся Чернобыль. Сказать, что АЭС не удовлетворяют по многим показателям требованиям безопасности, означало поставить под вопрос принятую стратегию на развитие атомной энергетики и тем самым омертвить огромные капиталовложения, направленные на развитие атомной энергетики, с другой стороны, сказать, что Чернобыль – случайность, недосмотр стрелочников, значит погрешить против истины. К тому же у всех на памяти был недавний Три-Майл Айленд в США. Плюс к этому весьма серьезные вопросы, связанные с выводом АЭС из эксплуатации, обращения с радиоактивными отходами и проблемами нераспространения при весьма настоятельной необходимости развивать энергетику во всём мире. Впрочем, эти вопросы у нас тогда было принято не затрагивать, несмотря на то, что в США всё это было уже понято и приняты соответствующие решения о прекращении развития в стране атомной энергетики (США не ввели ни одного блока с 1978 года). Там давно поняли, что строить АЭС, которые невозможно вывести из эксплуатации, нельзя. Но, приняв такое решение, они ни с кем этим не поделились. Пусть другие делают глупости, тратят впустую деньги и засоряют собственную территорию. Когда эти другие, и в первую очередь, Советский Союз, попадут в сложную ситуацию, с ними будет легче разбираться. Вот такие вопросы стояли перед комиссией Комитета по науке и технике. Это было посложнее, чем работа комиссии непосредственно по Чернобыльскому блоку. Там только факт, а здесь стратегия развития всей страны. Немудрено, что особого желания работать в этой комиссии ни у кого не было. И кто мог от этого отвертеться под разными предлогами, в том числе и под предлогом работы в комиссии по самому Чернобылю, немедленно так и сделал. К чести В.А. Сидоренко, он жёстко ориентировал комиссию на получение совершенно объективного результата. Я думаю, что это явилось одной из причин, почему он, будучи уже тогда членом'-корреспондентом АН СССР, до сих пор не стал академиком, в то время как другие, вообще ничего не сделавшие, давно гуляют с этими лампасами. 

В решениях комиссии В.А. Сидоренко были названы все существенные недостатки работавших тогда блоков АЭС. Наибольшее количество претензий, естественно, было предъявлено к АЭС типа РБМК (чернобыльского типа). Представитель Курчатовского института, являвшегося научным руководителем работ по РБМК, А.Я. Крамеров крутился как уж на сковородке под градом вопросов членов комиссии. Картина развития аварии на блоке, в общем то была ясна сразу. Блок взорвался тогда, когда он находился в сильно отравленном состоянии с весьма малым запасом по критичности. Самое главное заключалось в том, что этот режим не был отмечен в томе по ядерной безопасности. Персонал станции, который действительно нарушил регламент работы, согласно тому по ядерной безопасности не совершал ядерноопасных операций, и, следовательно, его можно было лишить премии, даже уволить с работы, но не посадить. Сажать надо было главного конструктора и научного руководителя, то есть Н.А.Доллежаля и А.П. Александрова, а они – академики да плюс на каждом по три звезды, да плюс около 14 млн кВт установленной мощности (мощность блоков РБМК) снимать в зиму при работающей промышленности! Вот и выбирай, что говорить и писать в заключении. А.Я. Крамеров в явном виде заявил, что режим, из которого блок взорвался, не был включён в том по ядерной безопасности, потому что не хватило времени на машине БЭСМ-6 для этих расчётов. Хорош аргумент, когда речь идёт о ядерной безопасности страны, не правда ли? В конце концов он в сердцах воскликнул: «Что вам РБМК это промышленный объект? Это физический прибор. И он требует соответствующего обращения!» Но комиссия В.А. Сидоренко всё записала правильно. Поэтому, когда заключение было передано в Комитет по науке, там на нас наорали: «Вы о чём думали, когда писали такое?» Очевидно, к этому времени у руководства страны сложилось вполне полное понимание ситуации и наказать было решено «стрелочников», а не истинных «героев» катастрофы. В результате наше заключение было положено под сукно, а комиссия ликвидирована. Начала работать «правильная» комиссия. Она и подготовила материалы для осуждения невиновных. Очень жаль, что я в то время не догадался утаить экземпляр заключения комиссии В.А. Сидоренко. Это вполне можно было сделать. 

После выхода постановления ЦК КПСС и Правительства СССР о пуске в эксплуатацию трех блоков ЧАЭС во всех министерствах, поставлявших оборудование на ЧАЭС, начали формироваться подразделения для ревизии и ремонта оборудования первых трёх блоков ЧАЭС к пуску. Во всех министерствах на эту должность назначались либо заместители министров, либо начальники технических главков. От нашего министерства сначала был послан в Чернобыль для ознакомления с ситуацией начальник главного технического управления. У нас там во время взрыва был уничтожен весьма дорогостоящий автобус с лабораторией по диагностике турбины поставки харьковского турбинного завода. Он во время взрыва находился рядом с четвёртым блоком. Начальник главка очень быстро вернулся и сказал министру, что он туда не поедет даже под страхом увольнения и ему самому не советует там появляться. Первое время и в Чернобыле и на станции было действительно очень тяжело. Встал вопрос, кого назначить. Очевидно, в министерстве желающих не нашлось. В конце концов кем-то министру была названа моя фамилия. Я действительно к тому времени проявил себя в качестве довольно удачливого и жесткого человека при работе в различных технических комиссиях, в которых надо было отстаивать интересы министерства. Моё назначение было обставлено довольно-таки своеобразно. Ничего не подозревая, я в девять утра пришёл на работу в институт. Сразу же раздался звонок. Звонила секретарша первого заместителя министра Неуймина Михаила Ивановича. Она передала мне его указание к десяти часам явиться в зал заседания коллегии министерства. Я немедленно поехал. В зал коллегии я вошёл минут на 10 раньше. За столом президиума сидел один Неуймин, в зале – директора и главные инженеры крупнейших заводов и институтов министерства. Я очень смутился, думая, что я опоздал, и извинился. Но Неуймин сказал, что я пришёл во время и предложил, к моему удивлению, занять место рядом с собой. Перед ним лежала бумага. Это был приказ министра о моём назначении руководителем работ министерства на ЧАЭС с освобождением на это время от всех других обязанностей. После его оглашения Неуймин передал мне приказ и предложил дальше вести совещание самому, затем встал и ушёл. Я буквально опешил и начал судорожно соображать, что же делать. Единственное, что мне пришло в голову, это сказать, чтобы в моё распоряжение к концу дня были выделены по одному сотруднику от названных мной заводов и ведущего технологического института министерства для отъезда на ЧАЭС через три дня. 

В институте никто, включая директора, ничего не знали о моём назначении. Я показал директору приказ министра и договорился с ним о подготовке приказа по институту о назначении двух моих заместителей по этой работе. 

Мои домашние были шокированы. 

Через три дня в составе бригады из восьми человек мы вылетели на специальном самолете минэнерго в Киев. Там сразу пересели в вертолет, который доставил нас в Чернобыль. Это был обычный способ добираться до станции. Если необходимо было задержаться в Киеве, то к нашим услугам была «Москва» – одна из лучших гостиниц Киева (теперь она носит другое название). Надо сказать, что организация транспорта была превосходной. В одном из таких перелётов я познакомился в вертолёте с академиком Г.Н. Флеровым. В течение всего полёта мы говорили с ним, стараясь перекричать дикий шум в салоне вертолета, на самые различные темы. Он держался очень просто. Расстались друзьями. Договорились, что я ему позвоню. Но сначала не получалось из-за загрузки в Чернобыле, потом было неудобно, ведь это было просто ни к чему не обязывающее дорожное знакомство. А может, и зря. Как большинство сильных интеллектов, он был простым и доступным. Другой забавный случай произошёл однажды при пересадке в вертолет. Я встретил своего знакомого, работавшего на ЧАЭС, Евгения Громова, впоследствии главного инженера Балаковской АЭС. Я его спросил: «Женя, сколько взял на этот раз на станции?», имея в виду сколько бэр. А он мне отвечает про рубли: «Шесть тысяч!» (Смертельной считается доза в 500 бэр). Я говорю: «И всё живой?!» – «Я от этого только здоровею, все бэры нипочём». Платили на станции действительно хорошо. Например, у меня как заместителя директора института ставка на основном месте работы была 550 руб. в месяц. В первое время на станции применялся коэффициент увеличения основной ставки в 6 раз. Рабочий день был шестичасовым, но фактически работали по 12 часов. Поэтому ставка увеличивалась в 12 раз да плюс ещё к коэффициенту добавлялась двойка за проезд до места работы. Итого 14. Поэтому в месяц с учётом сохранённой зарплаты на работе я получал более 8 тысяч рублей. Правда, естественно, полный месяц я не работал. Обычно полмесяца. И не каждый месяц. Мы сменялись с моими замами. Полный месяц в Чернобыле я пробыл только в октябре, когда пускали первый блок. Но тем не менее сумасшедшие по тем временам деньги. Где-то с августа – сентября 86-го года коэффициенты начали падать. Мы с женой думали, что будем обеспечены до конца дней своих. Но, когда пришла перестройка, все деньги, как говорится, «накрылись медным тазом». Пришлось бороться за Чернобыльские компенсации. Несмотря на законы, каждую индексацию выплат приходится пробивать через суд. Все чернобыльцы судятся практически беспрерывно. Зато правительство с гордостью сообщает, что деньги, сэкономленные на чернобыльцах, оно направляет на другие цели. Решения принимают Верховный, Конституционный суды России, но Министерству социального развития все нипочем. Каждая индексация только через суд. Надеются, очевидно, на то, что не все пойдут в суд, некоторых удастся облапошить. Акции протеста, включая голодовки, стали системой. Непонятно, о чем думает правительство? Крупный инцидент на АЭС сегодня совершенно не исключен. В случае чего посылать надо будет специалистов. МЧС вопрос не закроет. Спекулянты и бандиты, самые достойные граждане современного российского общества, там будут бесполезны. Да они и не поедут туда, где грязно. Им больше нравятся Канары. А специалисты, которых и так осталось мало, видят, как обращаются с их предшественниками. Чернобыльское законодательство является очень сложным и к тому же постоянно усложняется еще больше. В ряде случаев, надо отметить, это имеет объективные основы. Например, выплаты не зависят от времени пребывания на АЭС (если время пребывания не превышает полного календарного месяца). Этим обстоятельством воспользовалось огромное количество «экскурсантов», которые валом повалили в Чернобыль, начиная с конца 86'го года и вплоть до начала 90-х годов. С другой стороны, во время моего первого пребывания в Чернобыле рядом со мной на раскладушке одну ночь провел совсем молодой парень, который был командирован на станцию для выполнения только одного задания. На следующий день он должен был выйти на крышу машинного отделения 3–4 блоков и сбросить оттуда один кусок графита. Мы с ним проговорили полночи. Договорились, что он мне позвонит. Он был не москвич, и телефона у него не было. Звонка не поступило. Я, думаю, его давно уже нет в живых. Есть в законодательстве и положения, которые кроме как издевательскими назвать нельзя. Например, если некто был на АЭС менее месяца, то его условный месячный заработок рассчитывается путем умножения дневного заработка на 24,7 (среднее число рабочих дней в месяце). Но если вы были больше календарного месяца, то вам ваш заработок разделят на 12 (число месяцев в году). Во время пуска первого блока в октябре 86-го года я был на станции весь месяц. Меня спасло от уменьшения моих выплат в несколько раз только то, что я на один день съездил в Киев к приехавшей навестить меня жене, при этом я не поленился отметить свой отъезд, хотя вполне мог этого и не делать. Юрист Московского социального комитета на суде буквально скрежетала зубами, когда я предъявил доказательство этого факта. А одному моему другу из Курчатовского института по этой причине выплаты сократили в шесть раз. Он был командирован на ЧАЭС ровно на два месяца. Так что лучше всего было съездить на ЧАЭС на два–три дня для того, чтобы просто отметить командировку. Так многие, наиболее проницательные в житейских делах, и поступали. Один из моих заместителей, так же как и мы все, работал в Чернобыле в 86 и в 87-м годах, примерно до пуска третьего блока. По какой надобности он съездил в Чернобыль в 89-м году на три дня, когда коэффициенты были уже очень маленькими. Так вот, ему посчитали размер компенсации исходя из этих трёх дней, сократив причитающуюся ему компенсацию в несколько раз.

Первые месяцы в Чернобыле было очень тяжело. Приличные бытовые условия быстро были созданы только для работников Минатома и членов правительственной комиссии. На Днепр пригнали пароходы, но это было слишком далеко от станции, вне пределов грязной зоны. Я на пароходах жил только в октябре, потому что срок пребывания на станции в этот раз был достаточно продолжительным. Те же, кто работал на станции постоянно и не обладал каким-либо привилегированным статусом, должен был жить непосредственно в Чернобыле, находящемся в 18 км  от станции. Для этого были выделены в основном детские садики и школы. В мою первую поездку нас разместили в детском садике. Это был просто ужас. На улице жара. Все окна и двери закупорены. В комнате человек 20 на раскладушках впритык. Многие храпят. Унитазики высотой сантиметров по 20–30. Умывальники где-то рядом с полом. Первую командировку я после двенадцати часов работы на станции практически не спал. В августе–сентябре ситуация существенно улучшилась. Стало абсолютно ясно, что в зону отчуждения никто никогда больше не вернётся. Поэтому нам были предоставлены комфортабельные квартиры со всей мебелью, оставшейся от прежних жильцов. Ограничений никаких не было. Селились по 2–3 человека в 2–3-комнатную квартиру. Питание всегда было отменным. Масса овощей, фруктов, качественное мясо. Столовые были и на станции, и в Чернобыле. Никаких документов для посещения столовой не требовалось. Заходи и ешь до отвала. Правда, при въезде в зону нам выдавали карточки, закатанные в пластик. Эта карточка всегда была приколота к одежде. На карточке было обозначено, какие объекты ты можешь посещать. У меня все карточки сохранились. На них написано: «Всюду». Но при посещении столовых никто на них не обращал ни малейшего внимания. 

озовый контроль был организован из рук вон плохо. Выдавались так называемые «таблетки», регистрировавшие интегральную дозу, полученную за время пребывания в зоне. Они часто терялись. В этом случае просто выдавалась новая «таблетка». Особенно часто это происходило при переодевании. А переодевались мы очень часто, поскольку неизвестно, где было грязнее, на улице или на станции. Каждый проход через санпропускник в любую сторону был связан с переодеванием. Одежда была очень качественная, чистый хлопок, и её было сколько угодно. 

Уровень загрязнённости станции и прилегающих к ней территорий был, естественно, очень разным. Сначала, когда народу на станции было не очень много (это где-то до сентября), мы располагались на первом АБК (административно-бытовой корпус первого и второго блоков ЧАЭС). Это было чистое место. Уровень дозы в нем не превышал нескольких милирентген в час. Там был так называемый золотой коридор, отделанный анодированными под золото панелями из алюминия. По нему часто прогуливались во время перерывов в работе. Однако в сентябре нас перевели в АБК-2, который относился к 3-му и 4-му блокам. Он был очень грязный. На многих запертых комнатах висели объявления, написанные фломастерами на простой бумаге: «5 рентген в час», «20 рентген в час». Производственные помещения станции, в которых шла подготовка к пуску трех первых блоков, имели загрязнённость различного уровня. Наиболее грязным было общее помещение турбогенераторов 3-го и 4-го блоков. Там в основном находилось оборудование поставки нашего министерства и Министерства электротехнической промышленности. Люди работали за свинцовыми экранами, поскольку со стороны 4-го блока облучение было достаточно мощным. 

Однако наиболее тяжело приходилось солдатам. Из окон нашей комнаты в АБК-2 я видел своими глазами, как они мели метлой грязные крыши вспомогательных сооружений вблизи станции. Причём делали они это в своей повседневной форме. Не думаю, что они мылись хотя бы по вечерам. Совершенно ужасным был пункт «дезактивации» транспорта примерно на середине дороги между станцией и Чернобылем. Там вырыли ямы, затем их обложили полиэтиленом. Очевидно, предполагалось, что этот полиэтилен будет держать стекавшую в него воду, когда солдаты из брандспойтов мыли проезжавшие мимо пункта машины. Сколько мы ни ездили, ямы были одни и те же. Наряду с автобусами с людьми там шли цементовозы для строительства саркофага. Они шли из самой грязной зоны. При этом в дикую жару солдаты были укутаны с головой в плащ-палатки с респираторами на лице. Сколько времени они работали, я не знаю. Их лиц не было видно. Сам пункт был расположен недалеко от так называемого рыжего леса, леса, погибшего в течение нескольких дней после катастрофы. «Рыжий лес» находился за каналом, по которому подводилась вода для охлаждения конденсаторов турбин, прямо напротив станции. Именно туда лёг первый выброс. Где-то осенью весь этот лес бульдозерами снесли и зарыли в песок. Техника постоянно обновлялась, поскольку в процессе работы она набирала очень большие дозы. Огромное, постоянно пополняемое кладбище техники располагалось недалеко от въезда в Чернобыль. 

На улицах Чернобыля было много брошенных животных. Они бродили по всему городу и были источниками сильного излучения. Вспоминаю такой случай. В июле после обеда в Чернобыле мы сидели на лавочке перед столовой и загорали на солнышке. Погода была замечательная. Рядом со мной сидел дозометрист. Рядом с ним на лавочке находились ящик прибора и измерительная клюка. Из кустов вышла кошка, он её поманил, достав что-то из кармана, бросил ей, и она стала есть около его ног. Он лениво щёлкнул тумблером на ящике, взял клюку и подвел к кошке измерительный элемент. В следующий момент он вскочил, как ошпаренный, и отбросил кошку через дорогу в кусты… 

К пуску первого блока готовилась площадь перед первым АБК, перед памятником В.И. Ленину. Её полностью вычистили и заасфальтировали заново. Предполагалось провести митинг с участием М.С. Горбачёва. Все очень ждали этого события. Но Михаил Сергеевич не приехал. Были, наверное, более важные дела. 

Игорь Острецов

(Окончание следует)

Перейти к содержанию номера