Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всём, а о нём судить никто не может. Ибо кто познал ум Господень, чтобы мог судить его?

(1 Кор.,2:14–16)

Уже десять лет минуло с тех пор, как почила матушка Ирина, супруга отца Германа, а батюшке всё казалось, что случилось это только вчера. И если бы не вверенный ему приход во имя Нерукотворного Спаса, если бы не клир и прихожане, не справился бы отец Герман со своей тоской и опустошающим душу чувством одиночества. А так вроде и должность настоятеля требует сил и времени, и прихожане (чаще прихожанки) просят твоего совета и внимания; а ещё богослужения, встречи, требы... И так целый день. Домой приходил только поспать, а назавтра – то же самое: службы, требы, прихожане. Слава Богу. Тяжело только на сердце, что дома его теперь никто не ждал, по утрам не провожал в храм, а по вечерам не расспрашивал о том, как прошёл день, – не было рядом Ирины, верной подруги, с которой прожили вместе ни много ни мало – тридцать лет. Не с кем было теперь делить радости и горести, не с кем посоветоваться, разоткровенничаться, не с кем поплакать. И своё шестидесятилетие отец Герман встретил один. Были, конечно, поздравления от правящего архиерея, от родного прихода, друзей и знакомых, но всё равно тяжело далось батюшке празднование без любимого человека.

Приход был внушительным, и народу на богослужении всегда собиралось много. Люди любили мудрого батюшку, тянулись к его доброте, благодаря Бога за то, что послал им такого духовника. Высокий, статный, он, казалось, пронизывал насквозь душу изумительным, глубоким, ясным взглядом синих, неумолимо проницательных глаз, завораживал своим спокойным характером. Никто никогда не видел настоятеля не то чтобы в гневе, но и просто сердитым. Была в нём некая внутренняя сила, присущая только людям с духовным стержнем, с внутренним горением – глубоким молитвенникам со смиренным сердцем и твёрдым духом. Порою, глядя на светлоокого батюшку, слушая его негромкий, мягкий, но отчётливый голос, невольно думалось, что перед тобою не просто протоиерей, а чуть не высшая духовная власть… недаром у самого епископа при встрече с отцом Германом возникало чувство, что он, архиерей, –младший, и днесь целует учителя своего, без которого ему трудно, очень трудно жить на земле!

Сам же отец Герман был чрезвычайно прост в общении, а его светлая улыбка, подобно солнечному лучу, была способна прогнать из сердца собеседника самую чёрную тоску и растопить весь лёд недоверия и неприязни.

На исповедь к нему всегда тянулись огромные очереди, всем хотелось спросить у батюшки совета, пожаловаться на тяжёлую жизнь, попросить молитв и взять благословения. Казалось, что он принимал близко к сердцу судьбу каждого человека, и у тех, кто в тяжкий час взывал к нему о помощи, никогда не возникало ощущения, будто он смотрит на них свысока и осуждает за слабость. Бывает, от духовников уходят, мучаясь сознанием своей никчёмности, гнусности, но у отца Германа такого не случалось. Люди отходили от него умиротворёнными, просветлёнными, порою чувствуя, что, быть может, и его мучают скорбь и внутренняя борьба – пусть чуждая им и непонятная, но не менее тяжкая. Поэтому он был им близок, они видели в нём не только мудрого пастыря, но и близкого по духу человека.

Память у батюшки была феноменальная – увидев однажды человека, пришедшего на исповедь, он мог помнить его долго. И именно поэтому сразу выделял из общей массы исповедников, пришедших впервые.

В тот день незнакомой была лишь одна молодая девушка. Ребёнок почти, подумал батюшка, заметив её, и даже не мог себе представить, что судьба свяжет его с этим ребёнком на всю оставшуюся жизнь.

Девушка нервничала, было видно, что внутри неё идёт мучительная борьба – остаться на исповедь или уйти. И отец Герман, словно почувствовав это, не мог отпустить её и решил принять без очереди. Никто ведь не знает, каких трудов стоило ей прийти сюда, и поэтому батюшка мягко отодвинул уже прорвавшуюся к аналою бабу Зину, которая всегда исповедовалась очень долго, рассказывая больше о грехах ближних, нежели о своих собственных, и жестом подозвал девушку.

Та была ни жива ни мертва и поначалу растерялась, оглядываясь по сторонам, как бы удостовериваясь, её ли зовёт батюшка или кого-то другого, и, убедившись, что батюшка ждёт именно её, потупилась под многочисленными и самыми разнообразными – от ободряющего до осуждающего – взорами верующих и, краснея, протиснулась к аналою, где прошептала неуверенно:

– Здравствуйте…

«В первый раз», – подумал отец Герман и вслух мягко произнёс:

– Здравствуй, родная. Рад видеть тебя.

Девушка с удивлением подняла на него большие миндалевидные глаза и спросила:

– Разве вы знаете меня?

– Я – нет, но Господь знает, а я только свидетель вашей с Ним встречи. Как тебя зовут?

– Ира… Ирина… – последовал ответ.

Отец Герман слегка вздрогнул. Много Ирин побывало у него перед аналоем, но ни одну из них он никогда не сравнивал со своей покойной супругой. Ни одну, кроме нынешней. Конечно, между ними не было ничего общего. Эта девушка – миловидное хрупкое создание с длинными тёмно-каштановыми волосами и смуглой кожей – напоминала чем-то восточную принцессу, но почему же, узнав её имя, он вспомнил свою Ирину? Не найдя ответа и не подавая виду, мягко спросил:

– Что же ты натворила, Ирина?

И Ирина, не поднимая глаз, ответила:

– Я хочу покаяться в грехе, который пока не совершила.

Отец Герман растерялся, услышав такое. За время всей его духовной практики это чуть ли ни единственный случай, когда каются в ещё не совершённых грехах. Что это? Очередная сделка с Богом и совестью? Но не слишком ли юна грешница?

– Сколько тебе лет? – спросил батюшка у девушки.

– Восемнадцать.

– И что же ты хочешь натворить?

Ирина не сразу сумела выговорить вслух, и он был вынужден наклониться к самым её губам, подставляя ухо, столь привычное к нечистым признаниям.

– Я хочу сделать аборт. Я должна…

Отец Герман резко вскинул голову. Он смотрел на пристыженно опущенную головку девушки охваченный бурей разноречивых чувств и старался собраться с мыслями. Это и радостное облегчение, что страшный грех ещё не совершён, и негодование, и даже злость на мать девушки, что не уберегла дочь и не научила беречь честь смолоду, и, наконец, безмерная жалость и невыразимая тоска при виде измятой юности и, возможно, сломанной судьбы.

Отец Герман вновь наклонил голову и мягко произнёс:

– Во-первых, ты не должна принимать неправильных решений. Скажи мне, кто отец твоего будущего малыша?

Обжигающая волна разлилась под смуглой кожей девушки, и на щеках выступил золотой румянец. Она ответила:

– Это случилось на выпускном… Вернее, уже после…

– Это твой одноклассник? – деликатно спросил батюшка.

Девушка утвердительно кивнула.

– Он знает?

Ирина покачала головой и ответила сбивчиво:

– Он не хочет знать, он уже уехал… в Англию… учиться… даже не попрощался со мной.

Понятно, подумал отец Герман. Парень из состоятельной благополучной семьи вскружил голову смазливой глупой девчонке, поиграл с ней и бросил, узнав, что та забеременела. Да и родители его, по всей видимости, будут не в восторге, узнав о нежеланном внуке.

– Я хотела поступать в этом году на юридический, а теперь… мама узнает – убьёт меня, да и денег на аборт нет. Что мне делать, батюшка?!

– А чего же ты раньше не думала? – шёпотом воскликнул отец Герман. – Неужели не знала, откуда дети берутся?!

Ирина закрыла лицо руками и, стараясь не расплакаться, прошептала:

– Так у нас только один раз было. У меня в первый раз… Я не знала, что так сразу…

Услышав эти слова, уже немолодой отец Герман вдруг почувствовал безмерное невыразимое смущение. Вспомнилось, что, когда он был начинающим и ещё неопытным священником, к нему на исповедь нарочно являлись распутные девки, дабы своими рассказами совратить симпатичного батюшку, вызвать в нём чувство сладострастия и толкнуть на грех. Прельстившись его обаянием и мужественностью, они шептали про похоть и прелюбодеяния, в мельчайших подробностях описывая грязные сцены. Для чего им это было нужно? Скорее всего, через них действовала та, иная сила. Но отец Герман всегда спокойно выслушивал их, и всё это его ничуть не волновало, было только противно до тошноты. Став поопытнее, он научился различать таких «исповедниц» и пресекал их грязные истории, обрывая на полуслове; с годами казалось, что уже ничто не может вызвать в нём чувство волнения и неловкости.

Но ошибся. Услышав последние слова Ирины, он сейчас почувствовал эту неловкость, ибо давно ему не приходилось сталкиваться с той тайной девушек, которая называется «первый раз». Что следовало сделать ему, будь он отцом Ирины? Отругать, сказать, что не хочет её больше видеть, что она опозорила и себя, и семью? Для чего? Ведь назад уже ничего не воротишь, и сейчас главное – предостеречь её от другого ложного шага, ещё более непоправимого, а покажи он ей своё осуждение, и она тут же замкнётся в себе и больше ничего не скажет, а ведь он так хочет помочь ей.

Она была ему симпатична, он сочувствовал ей. Совершенно не зная её семьи, ему почему-то казалось, что она чувствует себя в ней лишней, никому не нужной. Он был почти уверен, что и отца у Ирины нет.

Ни малейшим намёком не выдав своей неловкости, отец Герман произнёс:

– Ирина, ты благодарна своей маме за то, что она родила тебя?

Она подняла на него влажные от слёз глаза и ответила неуверенно:

– Да… наверное…

– А ты любишь детей?

– Да.

– А способна ты причинить боль маленькому?

– Нет, батюшка, я никогда не ударю ребёнка.

Отец Герман облегчённо вздохнул. Всё же он в ней не ошибся.

– Тогда как же ты решилась убить ребёнка?

У девушки дрогнули губы и по щекам вновь покатились слёзы.

– Я… я не знаю, что мне делать… Я боюсь!

– Чего же?

– Я не знаю, как мне жить дальше! Что я дома скажу?

– Скажешь правду.

– Но вы не знаете мою маму!

– Но зато я знаю тебя! Ты сказала, что не можешь причинить ребёнку зло. Но аборт – это самое страшное зло, это ведь убийство. Скажи мне, в чём виноват этот человечек, за что ты решила убить его?! Потому что он мешает тебе жить?! Так?!

– Нет…

– Потому что он ещё не может ничего понимать и чувствовать? Так я скажу тебе, что это не так! Он всё уже чувствует и всё понимает! И очень не хочет умирать!

Ирина закрыла лицо руками и расплакалась. Отец Герман на мгновение закрыл глаза – ему было невыразимо жаль несчастную девушку, захотелось даже обнять её, чтобы успокоить. Но он не мог себе позволить этого, поэтому только тихо произнёс, слегка дотронувшись до её маленькой руки:

– Не надо, не надо плакать, прошу тебя. Ну, хорошо, если ты не хочешь ребёнка, мы его сами воспитаем всем приходом, ты только роди его.

Ирина внезапно перестала плакать и, опустив руки, спросила удивлённо:

– Как это?

Отец Герман слегка улыбнулся. Кажется, он снова угадал её реакцию.

– Очень просто, – ответил он. – Ты от него откажешься и отдашь мне. А мы его не бросим, поверь мне.

– Как я могу отказаться от него? Бросить? Вам?

– Ты думаешь, убить будет лучше? Лучше бросить, чем убить.

Она вновь взглянула на него и, встретившись глазами с его ласковым, но в то же время строгим, искристым взглядом, ей показалось, что из глаз отца Германа льётся неземной, как будто бархатный на ощупь свет. И ей вдруг захотелось навсегда остаться рядом с этим человеком, от которого веяло такой добротой и спокойствием. Ведь рядом с ним ничего не страшно, он никогда не обидит, не ударит, не оскорбит. Она верила ему, быть может, только ему одному, единственному во всём мире. И девушка, глотая слёзы, прошептала, обращаясь к батюшке:

 Вы ведь поможете мне, правда?

– Я сделаю для тебя всё, что в моих силах. Только не делай аборт.

– Вы – необыкновенный человек. Я думала, что таких людей не бывает.

Отец Герман чуть не рассмеялся, так внезапно схлынуло владевшее им напряжение; потом посмотрел в её отчаянные светло-карие глаза и ответил вопросом:

– Неужели ты знакома со всеми жителями земли?

– Нет, конечно.

– Тогда откуда такая уверенность?

Ирина слабо улыбнулась:

– Значит, мне раньше не везло на встречи с ними.

– Так в чём ты теперь каешься перед Господом?

– Каюсь, что чуть не убила своего ребёнка, – вздохнула девушка. – Простите меня.

– Господи, прости! – радостно выдохнул отец Герман, накрывая её епитрахилью.

С Ириной они вскоре крепко подружились. Детей у отца Германа не было, и поэтому он всей душой привязался к девушке, которая, в свою очередь, никогда не знала отцовской ласки. Оказалось, что отец бросил их, когда ей не исполнилось и двух лет. Кроме неё в семье было ещё два старших брата, которые женились и вместе с семьями жили в материнской квартире, ютясь в двух маленьких комнатах. Отец Герман спросил, как же в семье восприняли новость о ребёнке, на что Ирина ответила уклончиво:

– Как обычно. Сперва покричали, а потом успокоились, – и опустила глаза, избегая взгляда батюшки, который, как ей казалось, видел её насквозь.

Но он не замечал в ней скрытой угрозы. Наоборот, она нестерпимо растрогала его в тот первый день, на исповеди, и право же, отец Герман не понимал отчего. Теперь же он был счастлив при мысли, что помог ей избежать страшной ошибки, был рад и даже восхищён ею, что она нашла в себе силы рассказать матери о своей беременности, и он представил себе, как она храбро держалась при столь непростом разговоре. Да, ему нравилась и сама она, её густые, блестящие, прямые как лучи волосы, и цвет и разрез глаз, и характер – истинно женский, где сочетались податливость и безграничная сила. Он всегда мечтал о такой дочери. Но загляни он в себя поглубже, то, возможно, понял бы, что его чувство к этой девочке рождено странным сочетанием времени, места и характера. Никто о ней не думал, не заботился, она всегда была предоставлена сама себе, в её жизни была пустота, которую он мог теперь заполнить. И наконец – в этом батюшка меньше всего склонен был себе признаться – она заполнила ту пустоту в его жизни, что образовалась со смертью жены. Ирина стала ему родным человеком, и он чувствовал себя в ответе перед Богом за неё и её будущего ребёнка. Он помогал ей материально, покупал подарки, оплачивал консультации у врачей, подолгу беседовал с ней после службы, не обращая внимания на недовольные взгляды прихожанок, ставшие весьма многозначительными, когда у Ирины уже чуть округлился живот. И видя, сколько времени батюшка уделяет молодой девушке, по приходу поползли первые, самые разнообразные слухи.

Но отец Герман словно ничего не замечал. Он переживал, когда Ирина говорила ему, что ей будет тесно жить с ребёнком в материнской квартире, но прекрасно понимал, что новую квартиру он ей купить не может, а пригласить в свою не смеет.

Всё случилось внезапно и весьма неожиданно. В воскресный день после литургии отец Герман, как обычно, говорил с амвона проповедь и вдруг заметил среди прихожанок незнакомую женщину. От него также не могла укрыться реакция Ирины – девушка сильно побледнела, увидев эту женщину, бросилась к ней, схватила за руку, стала что-то шептать на ухо, но женщина резко одёрнула руку и упрямо тряхнула головой, видимо, приняв какое-то решение. Она была чуть ниже среднего роста, её безукоризненно стройная фигура с тонкой талией ничуть не расплылась, хотя было видно, что даме уже далеко за сорок и в тёмно-каштановых волосах, словно серебряные крылья, видны были проседи. Смуглая кожа, правильный профиль, такие же необычные, как и у Ирины, глаза. Конечно же, это мать Ирины, догадался батюшка. Наконец-то она пришла, он не раз спрашивал о ней у девушки, но та всегда уходила от ответа.

Прихожан в воскресный день было много, как никогда, было много молодёжи, но отец Герман не видел никого, кроме двух женщин – матери и дочери.

Смутная тревога прокралась в его сердце, но он, не обращая внимания на недоброе предчувствие, продолжал говорить проповедь:

– Каждый из нас, дорогие мои, ищет любви. Но что есть любовь в нашем понимании? Желание обладать любимым человеком, стремление подчинить его собственной воле, капризам, требованиям? Это ли мы называем любовью? «Я люблю тебя!» – в сегодняшнем цивилизованном мире слова эти стали чем-то вроде гимна, гимна любви приземлённой, бездуховной, плотской, униженной в похоти скотов неразумных. Все наши беды, оскудение любви и умножение беззакония происходят от нашего дремучего невежества, от нашей одержимости поднебесными духами злобы.

Мы забыли, что Бог есть Любовь, «Бог есть Свет и нет в Нём никакой тьмы…». Он просвещает нас в том, что есть Любовь. Как сказал апостол Павел: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не престаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». А что происходит у нас с вами? Святое чувство любви унижено в ремесло наслаждения, вся любовь сводится к «занятию», якобы необходимому чуть ли не для здоровья, как же сильно заблуждаются «занимающиеся». И на этом скоропроходящем ощущении пытаются построить жизнь. В этом корень наших проблем, ибо «похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть». Поэтому дай нам Бог всем опомниться, осмотреться кругом, почувствовать страшное убожество своей души, её оторванность от Бога, от света, добра и любви! Аминь.

– Спаси Господи, батюшка! – благодарно заволновалось море верующих, как вдруг раздался резкий женский голос:

– Хорошо говоришь, батюшка! Вот только не пойму, как ты можешь рассуждать о любви, когда сам не то что любви, а даже элементарного уважения не имеешь?! И не стыдно тебе после этого?!

Голос этот принадлежал матери Ирины. Встрепенулись верующие, услышав такое, забеспокоились, стали оглядываться, ища виновницу, а увидев, невольно расступились перед ней, пропуская ближе к амвону, со свойственным бабам любопытством оглядывая с головы до ног. «Кто это? Кто она?» – шептались, спрашивая друг друга, но в ответ только пожимали плечами.

Отец Герман, услышав прозвучавшее в его адрес обвинение, промолчал и только сильнее сжал серебряное распятие, которое держал в руках.

– Что молчишь, батюшка? – повторила женщина, бросив на батюшку взгляд, полный презрения. – Не стыдно тебе, я спрашиваю?

– В чём же вы обвиняете меня? – спокойно спросил отец Герман.

– Мама, замолчи, не надо! – выкрикнула Ирина, закрывая лицо руками.

– Почему же не надо! – резко оборвала женщина. – Мне вот интересно спросить у батюшки, сколько нам ещё ждать, пока у него наконец совесть проснётся?! Ну, батюшка, что молчишь или не понимаешь, о чём я?

Отцу Герману показалось, что он сходит с ума, ибо он действительно ничего не понимал. Батюшка перевёл свой растерянный взгляд на Ирину, ожидая объяснений, и она выкрикнула сквозь слёзы:

– Батюшка, не слушайте мою маму! Никто не слушайте! Мама, пойдём! – и, протиснувшись к матери, схватила её за руку, пытаясь увести. Но та, оттолкнув от себя дочь, продолжала:

– Значит, мне вам напомнить о вашем подвиге любви? – и, указав на Ирину, крикнула: – Вот же он, перед вами! Или забыли уже?!

– Мама!!!

– А ты молчи! – резко оборвала её мать. – Я по горло уже сыта твоими сказками! Сколько ты его ещё покрывать будешь? – и вновь обратилась к отцу Герману: – Нас и так шестеро в двухкомнатной квартире! Не хватало ещё вашего ребёнка!

Толпа ахнула. Ирина отчаянно вскрикнула, и её затрясло, заколотило мелкой дрожью, а у батюшки потемнело в глазах. Всё это показалось ему каким-то чудовищным сном. Какой ещё ребёнок? Кто дал обезумевшей матери право утверждать такое, да ещё при людях, которые составляли вверенный ему приход, являясь его духовными чадами?! Он вновь взглянул на Ирину, которая была на грани истерики, и ему вдруг всё стало ясно. Что же ты наделала, глупая! Чтобы оправдаться перед матерью, Ирина сказала, что он отец её ребёнка, но жениться на ней не может, потому как священник. Может, даже сказала, что женится, но позже, тем самым надеясь выиграть время, кормила мать пустыми обещаниями, пока у той не лопнуло терпение.

Что же ему делать? Надо немедленно опровергнуть это кощунственное обвинение, иначе он потеряет всё: уважение прихожан, духовный сан, вверенный ему приход. Но он не торопился этого делать. Сам не мог понять, почему медлит, словно Кто-то свыше уже принял за него это решение, и ему больше ничего не остаётся, как подчиниться. И он подчинился.

Отец Герман медленно обвёл взором своих прихожан, застывших в изумлении от всего услышанного, затем взгляд его ненадолго задержался на бледной, заплаканной Ирине, после чего остановился на её измученной матери. Батюшка с болью взглянул на неё и тихо произнёс:

– Мне нечего вам сказать. Простите.

После чего повернулся ко всем спиной и медленно ушёл через боковую дверцу в алтарь.

В алтаре он упал на колени перед престолом и разрыдался от внезапно охватившего его чувства стыда, словно он и вправду был в чём-то виноват. Казалось, что рушится вся его прежняя жизнь, и он не знал, что теперь его ждёт впереди. «Разрушу старый храм и в три дня воздвигну новый», – вспомнились вдруг слова Христа. «Господи, что за испытание Ты уготовил мне? – думал батюшка, – всё от Тебя приму, если дашь сил принять».

Когда же, переоблачившись, отец Герман вышел наконец из алтаря, народ уже успел разойтись, и только в притворе на скамейках сидели две бабушки да работницы, стоя на коленях, скоблили пол, очищая его от жёлтых восковых капель. Одна из них, та, что помоложе, завидев батюшку, подбежала к нему под благословение:

– Отец Герман, благословите!

– Мир тебе, Людмила, – благословил отец Герман и прочитал в глазах молодой женщины немой вопрос: «Это правда?»

Он горько улыбнулся и спокойно проговорил, словно ничего и не было:

– Идите в трапезную обедать. Сегодня Матвеевна приготовила борщ весьма вкусный.

И вышел из храма.

Он поехал на кладбище к своей Ирине. Отслужив панихиду, сидел на низенькой скамеечке у высокого деревянного креста и слушал, как свистит ветер – высоко и жалобно гудит, проносясь над кладбищенской землёй. Трогательные голубые незабудки, спрятавшиеся в высокой траве, напомнили ему глаза покойной супруги, и, сидя у её могилы, батюшка рассказал о своей печали, тяжестью свалившейся на него в этот воскресный день. Что ему теперь делать? Куда идти?

Вокруг ползала, копошилась жизнь, сквозь старую хвою лезли ярко-зелёные юные побеги. Сновали вверх и вниз по стволу сосны букашки в серых и жёлтых шелушащихся чешуйках, синие стрекозы проносились в воздухе, сверкая стеклянными крыльями. А ему хотелось умереть, чтобы больше не видеть и не слышать этой жизни. Зачем она ему? Что он сделал не так? И вспомнилась отцу Герману одна притча, её очень любила супруга, притча про крест, который даётся при рождении каждому человеку. Вначале этот крест маленький, но проходит время, человек взрослеет, начинает грешить и по мере отдаления его от Бога растёт и его крест, становясь всё больше и тяжелее. Не может быть в этой жизни иначе, ибо крест является тем мостом, по которому человек может вновь прийти к Господу, если не отвергнет его и будет нести с должным терпением.

«Господи, – взмолился отец Герман, – чем же я так прогневал Тебя, неужели настолько отдалился от Тебя, что крест мой стал таким тяжёлым?! Прости, Господи!»

Вечером ему позвонил епископ и попросил назавтра явиться в Епархиальное управление. «Как же оперативно сработала цыганская почта, – усмехнулся отец Герман. – Уже успели донести». 

Владыка Филарет, несмотря на свой солидный возраст, был человеком очень впечатлительным и эмоциональным, что, безусловно, при занимаемой им должности управляющего епархией считалось большим недостатком, так как, руководствуясь чувствами и эмоциями вместо здравого смысла, можно легко наломать дров. И сейчас, когда секретарь доложил ему о визите некоей Зинаиды, владыка занервничал и, посмотрев на часы (а было уже около шести вечера), сказал:

– Нет, не могу принять сегодня. Поздно уже. Пусть завтра приходит.

Да и что может рассказать ему эта женщина? Будет жаловаться и просить денег? Денег сейчас нет, жалобами владыка на сегодня был сыт по горло, их с лихвой добавил благочинный, который в подробностях рассказал, что пяти храмам епархии требуется капитальный ремонт, что воскресные школы зимой не отапливаются, дьяконов катастрофически не хватает, свечи надо бы повысить в цене, иначе скоро не будет средств на издание приходской газеты, и ещё много-много всего в том же духе. Владыка только вчера возвратился из командировки, и за время его отсутствия дел в епархии накопилось столько, что для их решения пришлось пожертвовать воскресным днём. Вслед за благочинным явился староста кафедрального собора и протянул лист с исчислением истраченного на ремонт. Филарет протянул руку, взял плотный лист, морщась, бегло просмотрел, а после ухода старосты принял успокоительных капель и засобирался домой. Сегодня всё равно уже ничего не решить, а тут ещё какая-то Зинаида, кто она вообще? Но секретарь не уходил, значит, было что-то серьёзное.

– Что? – спросил Филарет.

– Она говорит, что дело касается отца Германа, – ответил секретарь.

Епископ болезненно поморщился: наверное, очередная сплетня, как же он устал от всех этих сплетен! Но отца Германа владыка любил всей душой и не мог допустить клеветы за его спиной. Поэтому он снова сел за свой стол и, чуя недоброе, произнёс со вздохом:

– Зови.

Через минуту в кабинет влетела, забыв перед входом прочитать молитву (так не терпелось владыку увидеть), резвая бабуля лет семидесяти, в которой Филарет сразу же узнал верное духовное чадо отца Германа, бабу Зину, и заголосила с порога:

– Беда, владыко! Беда-то какая!

Филарет даже вскочил от неожиданности.

– Что с отцом Германом?! Говори!

Баба Зина подскочила к столу епископа и, понизив голос до шёпота, страшно округлив тёмные глаза, проговорила:

– Спасать надо отца Германа! Беда с ним!

Филарета затрясло от нетерпения, и он готов был уже наброситься на эту бабку, которая толком не могла объяснить ему, в чём же дело.

– Что с отцом Германом? – почти выкрикнул владыка. – Говори!

Бабка вздрогнула и заторопилась:

– Владыко, простите, что я вот так… Но отец Герман! Ой, Господи, как же сказать-то…

Но, поймав угрожающий взгляд епископа, несуразно выпалила:

– Ребёнок у него будет! От девки молодой!

Он готов был услышать всё, что угодно, но только не это. А Зинаида, немного успокоившись, уже взахлёб продолжала:

– Я эту бесстыжую сразу приметила. Явилась однажды к нему на исповедь, так он её без очереди принял! Меня отодвинул, а её принял! Я ещё тогда подумала, что неспроста всё это. А потом сколько времени он стал с ней проводить! И в последнее время у него все проповеди о любви да о любви. Вот и забеременела она!

– От проповедей, что ли, забеременела?!

– Нет, что вы, владыко! Ну… сегодня в храм её мамаша пришла и рассказала, как батюшка… ну это… Сами знаете, шило ведь в мешке не утаишь.

Баба Зина заволновалась, покраснела и замолчала, не зная, что говорить дальше. Филарет поглядел на неё почти с отчаянием и еле сдержал готовый вырваться стон. Врёт? Правду говорит? Он не мог знать наверняка, но всей душой желал, чтобы всё оказалось ложью. Но, с другой стороны, какое же чадо будет клеветать на любимого духовника? Что же получается? Правда? Нет, это невозможно! Кто угодно, но только не отец Герман!

И, выпроводив бабу Зину, он накапал себе ещё капель, после чего, немного успокоившись, позвонил батюшке и назначил ему встречу назавтра, решив услышать всю так называемую правду из первых уст.

Когда же наутро владыка Филарет приехал к себе в управление, отец Герман уже ожидал его.

Владыка внимательно и долго поглядел в очи батюшки. Потом молча обнял и трижды поцеловал, после чего оба так же молча прошли в кабинет. Затворив плотно дверь, Филарет прошёл к столу на своё обычное место и жестом пригласил отца Германа присесть напротив. Разговор получился простым.

Поначалу Филарет глядел на отца Германа, задумавшись. Ведь он знал его многие годы, будучи ещё архимандритом. Почему же теперь он растерян и не находит, что сказать ему, как начать этот неловкий разговор. А стоит ли вообще обсуждать бабьи сплетни и не обидит ли он своим вопросом уважаемого им батюшку? Ведь перед ним сидит не просто человек, убелённый сединами, от лица которого струится ясный и белый свет, а батюшка, перед которым меркнет вся его архиерейская власть. И дело совсем не в том, что по летам отец Герман намного старше владыки Филарета. Дело в другом – ему, епископу, сейчас хотелось простереться ниц перед протоиереем и попросить благословения. Быть может, сейчас только и надо сделать это и больше ни о чём не спрашивать? Да! Именно это! Как может он судить его?! Так же как Пилат однажды судил Христа?..

– Благослови меня, отец Герман! – вымолвил наконец владыка.

И отец Герман молча поднял благословляющую десницу, после чего сказал:

– Мир тебе, владыко! Благослови и ты меня, недостойного.

Филарет благословил, и тут же спала с его души вся тяжесть архиерейской власти. Стало просто и легко.

Отец Герман сам пришёл на помощь владыке, сказав:

– Я знаю причину, по которой ты вызвал меня.

Владыка Филарет коротко вскинул глаза:

– И что ты мне ответишь на это?

– Отвечу, что ребёнок не от меня, – последовал краткий ответ.

Владыка знал, что отец Герман всегда говорит и будет говорить только правду. Казалось, что больше и спрашивать не о чем, как вдруг батюшка промолвил:

– Только отказаться от него я не смогу.

Филарет удивлённо приподнял правую бровь.

И тогда отец Герман вкратце рассказал ему всю историю с молодой Ириной, а под конец добавил:

– Если нужна ей будет помощь, я не оставлю её, а что до сплетен, не я первый и не мне последним быть.

– Что же ты, батюшка, и оправдаться перед своим приходом не намерен?

– Ни к чему это, владыко.

Филарет помедлил, затем встал, раздумывая. Поднялся и отец Герман.

Что теперь делать? Наложить запрет? Но за что? И что за человек этот отец Герман?! Неужели не понимает, что не объяснишь людям, что нет на нём того греха, что приписали ему, если он и дальше будет опекать своё чадо. А когда узнают, что они живут вместе? Скажут, куда смотрит архиерей! А куда смотрит архиерей? Архиерею жаль терять хорошего, настоящего, да-да, именно настоящего батюшку. И не должен он, архиерей, по-мирски глядеть и рассуждать. Вспомнить хотя бы, сколько случаев было, когда подвижники добровольно претерпевали и клевету, и гонения, и заушения, принимая всё это как добавочные, ниспосланные свыше тяготы. А девица, поступившая, скрыв свой пол, в мужской монастырь, которой после приписали совращение прихожанки и всучили незаконнорождённого ребёнка как знак позора, а она вырастила этого ребёнка и так и никому и не открылась, и только после её смерти монахи обнаружили, что она – женщина… А сколько ещё было подобных случаев…

И решил тогда епископ на свой страх и риск оставить всё как есть, положившись на волю Божью. Господь Сам всё управит.

– Что ж, отец Герман, всегда старался брать с тебя пример, и сейчас ему последую. Нет у меня наказания для тебя.

Отец Герман бегло улыбнулся и произнёс:

– Боюсь, не поймут вас, владыко. Осудят.

– Ну и слава Богу! – весело ответил Филарет, а после добавил уже серьёзно: –Поживём-увидим, может, и не уйдёт всё это дело за пределы епархии. А если уйдёт – слухами и так земля полнится… Господь не выдаст.

– Господь не выдаст, да человек предаст, – с горечью ответил батюшка. – Только знаешь, владыко, ты всё же сними с меня настоятельство. Чтобы людей не смущать.

И Филарет согласился, правда, с большой неохотой. Но в конце всё же не удержался и спросил:

– Как же ты будешь, отец Герман?

– Проживу с Божьей помощью. Благослови, владыко! – с этими словами батюшка опустился на колени и простёрся ниц у ног епископа.

И тут владыка сделал то, что давно уже хотел сделать, – он тоже встал на колени и коснулся лбом пола.

– Владыко! – услышал он ясный и негромкий голос над своей головой. –Недостоин я поклона твоего.

И тогда Филарет поднялся смущённый, а отец Герман положил перед ним ещё один земной поклон и тотчас поднялся с колен, светло улыбаясь синими глазами. И было сказано всё, на что не хватало слов. «Вот бы так сидеть с ним иногда рядом или стоять на молитве, даже ни о чём не спрашивая и ничего не говоря, просто знать, что он рядом», – подумалось владыке Филарету.

По возвращении от архиерея в подъезде своего дома отец Герман встретил Ирину, которая ожидала его, сидя на лестнице. Увидев батюшку, она вскочила со ступеньки и стояла перед ним растерянная, бледная, потом покраснела, потупилась, не найдя в себе сил сказать какие-то слова. Он взглянул на неё, и ему показалось, что они не виделись уже очень давно, – так сильно она вдруг переменилась. Отец Герман глядел на бледное, матово-желтоватое лицо с тёмными кругами под глазами, на её дрожащие руки и готов был заплакать, зарыдать, даже выкрикнуть небесам горький упрёк в несправедливости. Ну почему у неё всё получилось т а к ?! А она тем временем, всё же собравшись с силами, прошептала:

– Батюшка, миленький, прости меня! Я ведь умру, если ты не простишь! – и вдруг невидимая волна отчаяния накрыла её с головой и бедняжка вскрикнула, а потом, закрыв лицо руками, бурно разрыдалась.

У отца Германа перехватило дыхание, он отнял её ладони от лица и стал бережно целовать их, после чего обнял плачущую девушку, прижал к себе, боясь ненароком причинить ей боль. Она уткнулась лбом в его грудь и сама обняла – его близость утешала, успокаивала, и ей опять захотелось остаться с ним навсегда. А он, успокаивая её, уговаривая и укачивая, словно маленькую, решил больше никуда её от себя не отпускать, несмотря ни на что.

Незаметно закончилась осень. Казалось, ещё совсем недавно ветер срывал с деревьев жёлтые листья, косой дождь хлестал землю, а не успели оглянуться, как земля уже была плотно укутана в снежную шубу. Незаметно минуло Рождество. Не таким весёлым было оно в этом году, впервые за много лет отец Герман не руководил подготовками к празднику. Со сметами, идеями, организационными вопросами все бежали теперь к новому настоятелю, а он был уже в стороне. Даже на исповедь к нему не тянулись такие очереди, какие бывали прежде. Видать, гнушались люди общением с батюшкой, прознав про его тайный «грех»; встречали и провожали его осуждающими взглядами, а потом ещё долго шептались вослед. Не будем говорить, что он ничего не замечал. Замечал, и было очень больно, что многие близкие ему духовные чада так скоро отвернулись от него.

Ирину отец Герман окружил таким теплом и заботой, что она чувствовала себя настоящей принцессой. Сам же батюшка очень переживал за своё чадо, со страхом думая только об одном: как она, такая маленькая хрупкая девочка с узкими бёдрами, будет рожать. А она была весела, ровна и, хотя отец Герман запрещал ей, всё равно хлопотала по дому, готовила обед, а по вечерам, ожидая батюшку, вязала приданое будущему малышу и, казалось, совсем не страшилась родов. Проходили недели, и уже заметно выросший холмик живота, худоба щёк и голубые тени у глаз говорили, что срок близок.

Ванятка родился Великим постом. Отец Герман, казалось, прежде никогда так не переживал и не волновался, как той бессонной ночью, ожидая в родильном отделении акушерку, которой он доверил сейчас своё самое дорогое, вернее, самых дорогих на свете.

Молодая врач, увидев перед собою седого мужчину в летах, немного растерялась и старалась угадать, кто перед ней – дед или отец, но потом быстро нашлась:

– Поздравляю, у вас мальчик! Пойдёмте со мной.

Когда он увидел Иру, её огромные чайного цвета глаза, батюшке показалось, что вся прежняя тонкая духовность и ещё что-то непонятное, неведомое ему, неземное воскресли в ней после перенесённых родовых мук.

Отец Герман стоял неподвижный, оторопелый и невероятно счастливый, переводя взгляд с роженицы на малыша, который находился рядом в колыбельке. Потом он склонился над Ириной, и тогда она своими тонкими пальчиками слегка коснулась его седых волос.

– Мальчик, – прошептала она, – сын! Посмотрите на него, пока медсёстры не унесли.

Отец Герман кивнул и не смог ничего вымолвить – к горлу подкатил ком. Он только ещё ниже склонился, касаясь бородою нежных рук дорогой сердцу дочери. Слава Богу! Жива, здорова! Всё уже позади, исчезли все его волнения, ожидание чего-то страшного, неизбежного, всё прошло, как проходит стороною в немом блеске далёких молний так и не разразившаяся гроза.

Затем отец Герман выпрямился, и Ирина невольно залюбовалась им – высокий, статный, все медсёстры были ему по плечо. Отойдя, он наклонился над колыбелью и осторожно поцеловал крохотный лобик младенца. Слава Тебе, Господи! Сын! И сразу обмельчали, показались ничтожными все сплетни, склоки, пересуды, забылась боль, которую причиняли ему люди своим осуждением, всё забылось и обесценилось рядом с новой жизнью, с этим чудом, которого, страшно подумать, могло бы и не быть. И словно прочитав его мысли, Ирина приподнялась на подушках и, заглядывая в колыбельку, проговорила, обращаясь к отцу Герману:

– Если бы не вы, его бы сейчас не было. Спасибо!

– Слава Богу за всё! – эхом отозвался батюшка.

Их теперь стало трое. Дни летели, словно часы, впервые Великий пост оказался столь скоротечным. Кроме богослужебных обязанностей отец Герман добровольно взвалил на себя и домашние, «бабские», заботы и сам того не заметил, как научился ухаживать за Ириным малышом – пеленал его, возился, баюкал и даже купал, ловко держа на ладони, справляясь со всем этим даже лучше юной матери.

На Светлой седмице владыка Филарет окрестил младенца в своей домовой церкви. Крёстными были отец Герман и Людмила, та самая молодая женщина, которая подбежала к батюшке под благословение в тот злопамятный день. Несмотря на сплетни и осуждения, Люда осталась на стороне батюшки, поверив ему всем сердцем, став самым близким духовным чадом.

Через год после рождения сына Ирина поступила заочно на юридический, а ещё через шесть лет – окончила его с красным дипломом и устроилась на работу в престижную компанию. Отец Герман был очень горд за неё. Она повзрослела, стала ещё красивее, но фигурка её, хотя и приобрела женственность, осталась такой же тоненькой и золотистой, как и прежде, и иногда отцу Герману казалось, что не знай он, что Ваня – её сын, он бы подумал, что этот мальчик – её младший брат.

Ванечка рос упитанным, спокойным и весёлым, не доставляя Ирине с отцом Германом особых хлопот, только пугал иногда молодую мать удивительной, несвойственной детям внутренней силой, словно перед ней был не ребёнок, а маленький мудрый старичок. Порой ощущала она со страхом, что её малыш скоро отодвинется от неё, уйдёт, и уже сейчас растёт в нём что-то неведомое ей, непонятное, чуждое. Он почти не задавал детских вопросов почему и зачем, словно родился, уже зная все ответы на них. Только однажды спросил:

– Мама, а кто мой папа?

И Ирина тогда честно ответила:

– Это у других, сыночек, папы есть. А у тебя есть батюшка. И он у тебя лучше всех.

Ванька посмотрел на неё серьёзно и вдумчиво и больше ни о чём не спросил.

Он был очень похож на свою мать – та же гладкая, чистая, чуть золотистая кожа, те же черты лица, только длинноватые тёмно-русые волосы не прямые, а мягко вьются, да и глаза в чёрных небывало густых ресницах – серые-серые. Владыка Филарет, глядя на Ваню, любил шутить, повторяя, что на землю сбежал юный ангел.

Ирина же за эти годы расцвела в полную силу, превратившись из юной милой девушки в очаровательную молодую женщину, и отец Герман тихо радовался и восхищался произошедшей в ней перемене.

Залюбовавшись однажды, как она вечером перед сном распускает длинные волосы, стоя в коридоре перед зеркалом, и как они, скрученные днём в тугой узел, теперь рассыпаются по её плечам, отец Герман не выдержал и сказал:

– Замуж тебе надо, Ириша. Наверняка все сотрудники в вашей фирме тебе прохода не дают. Может, есть среди них кто достойный?

Но Ирина неожиданно вспыхнула, бросила на трюмо расчёску, обернулась к батюшке и резко ответила:

– Никто мне не нужен, слышите?! Никто, кроме вас!

И уже хотела убежать в свою комнату, но он удержал её, крепко схватив за руку.

– Ты что это ещё придумала себе?! А ну-ка посмотри на меня!

Она подняла на него взгляд и увидела в его глазах тревогу, а по его лицу проносились тени самых разных чувств, под конец оно выразило безмерную жалость, и тогда она поняла, что выдала себя и проиграла. Теперь он всё знает.

– Ты что же, из благодарности, что я тебе квартиру оставил и ребёнку фамилию дал, решила свою молодость погубить? Не нужна мне твоя благодарность!

– Это не благодарность… Это… Какой ты глупый, отец Герман… Неужели любят за что-то?..

Отец Герман растерялся. Восемь лет прожили вместе под одной крышей, и он ничего не замечал? Или не хотел замечать?

– Девочка моя, ты всё выдумала, поверь мне. Не оказалось рядом с тобой в нужный момент достойного человека, вот ты и остановилась на мне!

Ирина только горько усмехнулась:

– Пустите меня.

– Родная моя, прошу, выбрось из головы эту мысль!

Ирина кивнула:

– Да, вы, конечно, правы. Я уже слишком большая для девчоночьей влюблённости, не так ли?

Отец Герман порывисто взял её за подбородок и посмотрел в упор.

Как тут быть? Какие найти слова?

– Ира, я запрещаю тебе, слышишь?! Иначе ты мне сделаешь очень больно!

– Как тогда в храме? Помните, восемь лет назад?

Батюшка отпустил её и покачал головой.

– Это было давно. Я не помню.

– Да, но не слишком ли высока была для вас цена жизни?

Во взгляде отца Германа отразился неподдельный ужас:

– Ты что же, до сих пор чувствуешь себя виноватой передо мной? – воскликнул он. – Неужели я дал тебе повод так думать? Прости меня, если это так! Прости, прошу тебя, но я…

Но тут она вскинула руки и, обняв, прижалась щекой к его груди, прошептала с отчаянием:

– Батюшка, дорогой мой, прости меня, я – дура, какая же я ду-у-ура!

Отец Герман судорожно сжал свои руки за её спиной и сказал ласково:

– Нет, ты не дура. Ты – глу-у-пая… глупая ещё.

И слегка коснулся губами её лба.

Больше к этому разговору они не возвращались.

Всё же удивительная вещь – память человеческая. Казалось, никогда не способна она стереть то разочарование, пусть даже и ложное, рождённое сплетнями, кривотолками, дурной молвой, а прошло десять лет, и куда только подевались те косые взгляды, которые прихожане бросали вслед отцу Герману, куда исчезли осуждающие ухмылки да неодобрительное покачивание головой? Ведь сплетня, если её не подпитывать новыми подробностями, в итоге всё равно отживает своё. Но, конечно же, это случается не сразу.

Когда отец Герман однажды привёл совсем ещё маленького Ваньку на службу, бабы, увидев их, тут же зашелестели, зашептались друг с другом о том, что сынок-то на отца и не похож вовсе. Прошло ещё время, и появилась у благочестивых христианок иная версия, что Ирина, видать, попросту обманула отца Германа, сказав, что ребёночек от него, а тот и поверил. Даже посочувствовали тогда «обманутому» батюшке, а ещё через некоторое время пригляделись – и прокрались в душу первые сомнения: может, и вправду их батюшка и не виноват ни в чём вовсе, уж больно светел и спокоен и ведёт себя так, словно и скрывать ему нечего. Сколько подвижников добровольно, а то даже и с радостью претерпевали поношения, а отец Герман чем не подвижник? А осудить подвижника – грех-то какой! И стали снова пополняться ряды прихожан на исповедь к отцу Герману, может, поняли спустя десяток лет (лучше всё же поздно, чем никогда), что не дано нам узнать о себе всю правду от других людей по той простой причине, что всю правду о нас знает только Господь. Вот поэтому и баба Зина, не выдержав, однажды попросила у батюшки прощения.

– Прости меня, отец Герман! Сними с меня, окаянной, этот грех, а то помирать мне с ним страшно!

Отец Герман светло улыбнулся старушке и, благословив, тепло ответил:

– Мир тебе, Зинаида! И ты прости меня, грешного. Вот только рано ты помирать собралась, прежде меня ещё схоронить придётся.

– Что ты, батюшечка! – испуганно всплеснула руками баба Зина. – Ты что это надумал?

– Да ничего, матушка. Чувствую так, вот и говорю.

На что баба Зина, затаив дыхание, спросила:

– А как ты, батюшка, чувствуешь?

Отец Герман поглядел в её испуганные, широко раскрытые глаза и добродушно ответил:

– Не ощущаю я, милая моя, в последнее время тяжести креста своего. Словно и нет у меня его вовсе. Понимаешь?

Старушка испуганно покачала головой.

Отец Герман обнял её голову и, поцеловав в ситцевый платок, промолвил со вздохом:

– Вот я и говорю, что не пришло ещё время твоё. А мой «переход» уже близок.

И не спеша направился в сторону Царских врат – готовиться к богослужению. Проводила его баба Зина тревожным взглядом, схватилась было за сердце, а потом сложила персты и со слезами стала крестить удаляющегося батюшку, не веря смутному предчувствию скорби, которое вдруг завладело её душой.

Последнюю в своей жизни литургию отец Герман служил уже с трудом. Как никогда прежде, болело сердце, кружилась голова. Сослуживший ему отец Игорь с тревогой поглядывал на бледного батюшку, но тот успокаивал его жестом, что всё, мол, хорошо. И всё же эта последняя служба отняла у отца Германа много сил, и он уже с трудом сотворил земной поклон во время пения «Тебе поём…», после чего, чувствуя сильную слабость в ногах, чуть слышно произнёс, обращаясь к отцу Игорю:

– Отец Игорь, причасти людей.

И, поймав вопросительный взгляд молодого иерея, медленно, с одышкою, пояснил:

– Боюсь, не удержать мне чаши.

Отслужив литургию, отец Герман остался в алтаре. Он сел по левую сторону от престола и закрыл глаза. Перед глазами прошла вся его жизнь. Слава Богу за всё…

Подумал о молодой Ирине, улыбнулся, потом лёгкая тень всё же легла на его лицо, когда вспомнил, что так и не забыла Ирина, как мать её из дома выгнала. Помириться ей надо с матерью, не раз он говорил ей об этом. «Забудь плохое, деточка, давно оно в прошлом осталось, – прошептал отец Герман, мысленно представляя перед собой Ирину. – Не увидимся больше». А вот и Ваня – крестник его любимый. Всю душу он вложил в этого мальчонку. Хорошо, что владыка Филарет его к себе иподьяконом определил. Монахом, скорее всего, вырастет. Уже видна в его глазах эта глубина нездешних миров, такое порой недетское, взрослое, мудрое, смятенно-трепетное выражение имеют они. Да и характером он спокойный, задумчивый, немногословный. На всё воля Божья…

Отцу Герману казалось, что садится солнце. Не открывая глаз, он чувствовал, как багряная струя гаснущей зари влилась в узенькое оконце алтаря и прочертила след на престоле, а затем плавно скатилась на тёмно-коричневый в изумрудных узорах ковёр, который мягко устилал пол.

Вошедший неожиданно в алтарь молодой послушник с удивлением и страхом обнаружил сидящего с закрытыми глазами, недвижимого отца Германа и склонился над ним, холодея:

– Батюшка? Я думал, что вы уже ушли… Что с вами?

И отец Герман, всё так же не открывая глаз, проговорил:

– Неужели уже вечер? Солнце садится.

– Что вы, батюшка Герман, день в самом разгаре! – возразил послушник.

– День, говоришь? Значит, это моё солнце садится. Ты иди, Василий, с Богом. Я ухожу уже… ухожу…

И, привыкший повиноваться с полуслова, Василий растерянно вышел из алтаря, забыв от волнения и непонятной тревоги о том, зачем же он, собственно, сюда заходил.

Отец Герман думал, готов ли он, проживший семь десятков лет и переваливший на восьмой, оставить земное бытие, чтобы держать за него ответ перед Богом. И со страхом думалось ему теперь, что под бременем житейских забот, в делах, в суете утерял он всё же готовность свою и должным образом не приуготовил себя к смерти. Нет, он не был растерян или угнетён, он видел только то, что уже стоит на другом конце «моста», всей душой уповая только на милосердие Божье.

– Господи, в руце Твои предаю дух мой… Прости меня, грешного…

Солнце никло, свет мерк, и в алтаре становилось темно. «Переход» был совершён.

Владыка Филарет стоял у окна своего кабинета и глядел на двор, ожидая Ваню. Слёзы застилали глаза – только что позвонили из храма Спаса Нерукотворного и сообщили о смерти отца Германа. «Как же быть теперь без отца Германа, – думал владыка, – как же?» Вот и бежит по двору его Ванька, бежит, приподняв полы длинного подрясника, чтобы не замарать его в пыли, бежит торопясь, ибо знает: не пристало архиерею ждать послушника.

«Как ему сказать? Как?» – с болью думает Филарет.

А Ванька уже за дверью читает звонким голоском:

– Молитвами Владыки нашего…

– Аминь, – прерывает его Филарет и отходит от окна.

– Благословите, владыко, – приближается к нему отрок.

Ваня видит – глаза у владыки мокры, и у него самого тоже ответно увлажняется взор. Что случилось?

Ему уже исполнилось десять. За лето он ещё больше вытянулся, очень загорел, и уже угадывалась в гибком мальчишеском теле скрытая мужская сила, а глаза – этот странно отрешённый взгляд, что порой Филарету казалось, будто с детского лица на него смотрят глаза старца. Владыка уже не раз замечал удивительное сходство Вани с отцом Германом – духовное сходство, и это родство между ними было крепче любых кровных уз.

– Ты уже закончил помогать Димитрию в алтаре? – спросил владыка, положив ладонь на высокий лоб отрока, боясь встретиться взглядом с его лучистыми глазами.

– Да, владыко. Благословите, мне теперь к батюшке Герману…

– Ванечка, послушай, что я тебе скажу…

Филарет внезапно замолкает, стараясь подавить ком, подступивший к горлу, затем крепко прижимает к себе крестника любимого им старца Германа и слёзно целует отрока в русую макушку. В этом ребёнке теперь осталась его душа…

Наталья Красюкова

Перейти к содержанию номера