Мы учились тогда на третьем курсе обычного университета обычного факультета, каких много в каждом городе. Вуз наш был современным и основные приоритеты расставлял жёстко, по-взрослому: профессионализм, успешность, карьера, западные ценности и, конечно же, права человека. Студенческой жизни в классическом её понимании было мало, поэтому близкие друзья в университете были не у всех.

У Олега друзей в универе было двое – два парнишки с моего курса. Со мной он тоже общался – хорошо, дружелюбно, доверительно, как со всеми другими. В нём всегда были какая-то детская открытость и доверчивость, и люди простые сразу же откликались на его простоту. Вот так всё и шло своим чередом: жил человек, учился, шутил, общался, сдавал сессии – а потом исчез. Просто в один прекрасный день не вышел с летних каникул. Началась осень, лекции, семинары, всё было как всегда. Только Олега не было. И странно – почему-то никто даже не заметил, что его нет. Никто не позвонил, никто не попробовал узнать, где он и что с ним. Видимо, пресловутые права человека оказались на первом месте. Человек имеет право исчезнуть и не давать о себе знать? Не поспоришь, имеет. И в чужие права никто вторгаться не стал.

Я узнала о том, что случилось, случайно, через посторонних людей. И эти люди сообщили, что у Олега – лейкемия – рак крови и что ситуация очень тяжёлая. Вот так в один миг этот мир – привычный, понятный до конца и по-своему безмятежный – рухнул в раз, рассыпался перед лицом неосознаваемой сразу беды. Как рак? Почему рак? У Олега? У нашего Олега?

Олег лежал в больнице, и никому из нас не сообщил о том, что случилось. Не хотел, чтобы из-за него беспокоились. Посещения к нему были запрещены. Шёл курс химиотерапии, при которой иммунитет человека резко падал, и для больного опасен был каждый человек, ведь каждый из нас – носитель какого-то своего внутреннего вируса, микроба, бактерии. У Олега был сотовый телефон – тогда они были не у многих, но для него это была единственная связь с внешним миром. И на этот телефон мы звонили втроём: я и те два моих однокурсника. Больше Олег просил никому ничего не говорить.

Мы не допускали мысли о его смерти. Мы звонили и говорили ему про жизнь – про ту бесконечную, яркую, счастливую жизнь, которая била ключом за окном. Мы говорили о жизни, которая его любит и которая без него немыслима. Шансов на излечение было мало, а я по просьбе Олега узнавала в деканате, какова будет академразница, если он отстанет от нас на один курс. Я сверяла учебные планы, брала у младшего курса вопросы по недостающим предметам, звонила и диктовала эти вопросы Олегу. Диктовала как новую цель, новую программу, ради которой он обязательно должен жить. Он спрашивал про ребят, спрашивал, почему один из двух его друзей совершенно его забросил. Я не знала, что ему сказать. Я пыталась помочь ему чем только могла и понимала, что этого очень мало.

Тогда я начала молиться неведомому Богу, в существовании которого до этого сильно сомневалась. Молиться пламенно, сознавая своё полное бессилие перед лицом страшной угрозы. Только благодаря Олегу я понимала всё несовершенство нашей доброты, глухую стену чёрствости, через которую временами не может пробиться даже боль. А Олег рассказывал мне, как много он понял в жизни, рассказывал так, словно мы всегда были лучшими друзьями. И в этой беде мне вдруг открылось одно из самых больших чудес света – чудо дружбы. Друг – это не просто единомышленник или приятель, с которым приятно проводить время. Друг – это тот, чьё сердце за тебя болит.

А потом Олегу понадобилась кровь, притом кровь нужна была любой группы. Такая необходимость выпала в очередную сессию, и потому на призыв не откликнулся почти никто. И тогда первый раз в жизни я зашла в храм…

А весной Олег выздоровел. Анализы оказались в норме, и ему оставалось только пройти несколько завершающих процедур. До полного выздоровления оставалось три года, но самый страшный период миновал, и дальше его состояние только улучшалось. Исцеление от рака было чудом. Олег всем говорил только, что ему помогла кровь двух людей. Имён он не называл, тактично оставляя каждому из доноров право считать, что в лечении помогла именно его кровь.

Я помню Олега, стоявшего на ступеньках самого знаменитого храма нашего города – Храма-на-Крови. Нас было трое: я, Олег и ещё один его друг – Владимир. И всё вокруг ликовало, пело, дышало весной и не могло надышаться, и солнце отражалось в куполах, слепило, било в глаза, заливало город волной восторга и всё не кончалось, утопая в собственном свете. И на деревьях появлялась первая зелень, и они тоже возвращались к жизни, воскресали после зимы. А Олег, обращаясь к нам, сказал:

– А ведь если во мне теперь твоя кровь, значит, мы брат и сестра. Единокровные. И с тобой тоже братья, – повернулся он к Володе. И в его глазах светилась такая благодарность, что, казалось, большего счастья я не испытывала за всю свою жизнь. Значит, всё было не зря?

Я помню, как смотрю на руки Олега и думаю о том, что вот по этим проступающим через кожу ручейкам вен может течь моя кровь и что теперь вот этот человек, о котором я, в сущности, почти ничего не знаю, – он теперь, возможно, мой брат. Когда спустя несколько лет я впервые услышала о том, что существует причастие, я сразу вспомнила тот момент. Шумит весна, и стоит перед тобой человек, главная ценность которого в том, что он – живой. И он навсегда теперь с тобой един – общей болью, общей бедой и общей жертвой – братством крови. Вот он – смысл, как из жертвы возникает единство, как уникальное чувство родства может преодолеть физические границы и соединить чужих людей. Тогда для нас, неправославных, именно это на тот момент было торжеством жизни над смертью.

Но увы – наша кровь, как и мы сами, несовершенна, тленна, смертна. Торжество наше длилось недолго. Чтобы формула восстановления действовала в организме без сбоев, Олег не должен был болеть даже простудой. Он продержался чуть больше года, а потом простыл, и формула сбилась. Никто даже не волновался, ведь самое страшное было уже позади. Олег снова попал в больницу, а все ждали его скорой выписки. И во время лечения врачи случайно занесли ему инфекцию… Смерть скрутила Олега в течение трёх дней, два из которых он полностью был без сознания.

Мы молча стояли на его могиле летним днём, таким же солнечным, как тогда, весной. Над могилой Олега возвышался крест, и на него слетались белые голуби. Олегу тогда было только двадцать лет – даты были прописаны белым на чёрной дощечке. И казалось немыслимой такая чудовищная несправедливость. Ради чего мы боролись, страдали, помогали, радовались, ради чего победили тогда, чтобы в этот раз проиграть так глупо?

А потом я поняла. Поняла, как много Олег переосмыслил за время своей болезни. Он понял что-то главное, нам ещё не понятное тогда. И весь этот год после выздоровления он прожил по-другому. И здесь, на земле, он сделал самое главное, что должен сделать человек в своей жизни. Он научился любить.

Да, это именно он, а не мы, узнал, что такое боль и страх. Именно он раньше и яснее нас понял, как нужно молиться. Это он понял, как нужно ценить каждую минуту своей жизни, каждый звонок, каждого человека. И, поняв, дал нам такое удивительное для атеистов чувство – ощущение единокровного родства между теми, кто ещё вчера и друзьями-то толком не был. Это он привёл нас к простой мысли, что земная жизнь конечна и задумываться нужно не только о ней. Значит, всё действительно было не зря? И, наверное, мы должны быть благодарны ему не меньше, чем он нам. И теперь, уже несколько лет веря в то, что он нас слышит, мне хотелось бы ещё раз сказать: «Спасибо тебе, Олег».

Ксения КИРИЛЛОВА

P.S. Олег умер в праздник Петра и Павла – 12 июля 2005 года.

Просьба всех, кто может, помолиться за упокой его души.

Перейти к содержанию номера