Предлагаем вниманию читателей окончание материала, начало которого вы можете почитать в первом номере от 2010 года. Эти воспоминания подготовлены и любезно переданы в распоряжение редакции журнала руководителем работ Министерства энергетического машиностроения СССР на Чернобыльской АЭС, д.т.н., профессором Игорем Острецовым. Это – всемирно известный учёный, физик-ядерщик, внёсший в развитие ядерной науки не меньшую лепту, чем академик Андрей Сахаров.

Воспоминания маститого учёного проливают свет на целый ряд обстоятельств аварии, которые не были преданы гласности.

В Москве никаких особых мероприятий в связи с достаточно большим потоком людей, ездивших в Чернобыль и обратно, не было. По приезду в Чернобыль мы переодевались в спецодежду. После окончания очередной командировки мы переодевались в свою одежду тоже в Чернобыле. Поэтому в принципе какое-то загрязнение на нашей одежде, естественно, было. После моего возвращения из первой поездки жена раздела меня полностью на пороге квартиры, положила все мои вещи в целлофановый пакет и стала звонить по всей Москве, выясняя, куда можно сдать вещи, привезённые из Чернобыля. Повсюду ей ответили отказом. Оказывается, никто об этом не подумал. Пришлось все вещи просто бросить в мусорный ящик.

Первое время отношение к чернобыльцам было чрезвычайно уважительным. Это проявлялось во всём. Например, после первой поездки я поехал на машине по Москве и нарушил правила при выезде из переулка на улицу Горького. Меня тут же остановил милиционер. Как обычно, начался разговор. Я сказал, что я только что приехал из Чернобыля, и показал чернобыльский пропуск. Он меня тут же отпустил, сказав, чтобы я был осторожнее. Я ответил, что, как правило, езжу достаточно аккуратно. «Да не здесь, – сказал он, – здесь-то ладно, главное – там».

К сожалению, не всегда удавалось следовать таким советам и голосу разума.

Один из моих заместителей, Валерий Волков, возглавлял шеф-монтаж Таганрогского завода «Красный котельщик» на ряде АЭС и жил в Припяти постоянно (надо сказать, замечательный был городок.) Наша экспедиция его усилиями «пробила» два автомобиля: «чистый» – УАЗ, на котором мы ездили из Чернобыля в Киев, и «грязный» – ВАЗ-2113 из числа сданных населением Припяти, для поездок по зоне отчуждения. Естественно, с бензином была напряжёнка. Как-то нам не завезли бензин. И Валера предложил: «Поедем в Припять. Там на территории бывшего рынка стоит огромное количество машин, оставленных жителями города. Там и сольём бензин». Я согласился (как-то чувство опасности притупляется, когда живёшь рядом с ней постоянно). И вот мы, два здоровых болвана, лазили по свалке машин, не зная, какая на них доза, и отсасывали из бензобаков бензин. Бывали мы и в Припяти. У Валеры там была квартира. Привожу его воспоминания об одном из таких походов: «Сентябрь 1986 года. Мы с Игорем Острецовым только что побывали в моей припятской квартире, ещё хранящей тепло человеческой жизни, хотя и покинутой 27 апреля. Тепло хранили все вещи в ней. Резко бросились в глаза расписания занятий в школе девятиклассника сына и пятиклассницы дочери. Уехали только с документами». Сам Валерий 26 апреля был в командировке на Хмельницкой АЭС. Его жена Валентина работала в одной из наладочных организаций на ЧАЭС. 26 апреля, проводив детей к 8.00 в школу, отправилась на рынок (суббота, а впереди праздники), который находился в девятистах метрах от четвёртого блока. Один из выбросов прошёл через рынок. Никто не предупредил жителей об аварии и не запретил выход из квартир. Работали школы. Дети перед занятиями делали на улице зарядку. У Валентины в результате тяжелейший рак. Вся семья более 10 лет боролась за жизнь ещё достаточно молодой женщины и матери.

Несколько тяжелейших операций. Безусловно, всё за деньги, так как использовались лучшие лекарства. (Это ещё один миф о бесплатном лечении чернобыльцев. Когда речь идёт об анальгине, тогда – да. А когда о серьёзном лечении – платите.) Но всё же в апреле 2005 года, в дни, когда отмечаются годовщины Чернобыльской катастрофы, нашей дорогой Валюши не стало.

В целом работа на станции нашей команды шла успешно. В наше распоряжение по первому требованию откомандировывались самые квалифицированные кадры. М.И. Неуймин помогал очень здорово, а против него в министерстве никто не мог сказать ни слова. Очень хорошо поработали турбинисты, арматурщики, поставщики теплообменного оборудования, специалисты по водоподготовке. Но, как это обычно бывает, в октябре, незадолго до пуска первого блока, у нас возникла очень острая ситуация. Ревизия обнаружила, что крышки головок деаэраторов (производства Барнаульского завода) оказались с трещинами. Их необходимо было менять. Все происшествия немедленно докладывались на правительственной комиссии. До пуска первого блока оставалось совсем немного времени. К нам немедленно явился представитель ЦК КПСС некто Преферансов (не помню его имени), курировавший наше министерство. Он спросил меня, нужно ли вызывать министра. Дело в том, что при малейшей угрозе срыва сроков пуска правительственная комиссия вызывала министра, чтобы он лично на месте обеспечил выполнение задания. Так рядом со мной за стенкой уже сидел министр электротехнической промышленности. Я знал, что наш министр панически не хотел ехать в Чернобыль. Поэтому я ответил Преферансову, что этого делать не надо. Я позвонил М.И. Неуймину и в Барнаул директору завода Ю.В. Бойцову (мы его звали Боец), с которым у меня всегда были отличные отношения. М.И. Неуймин чуть ли не в воздухе развернул в Барнаул какой- то самолёт, и крышки были доставлены в Чернобыль. Боец немедленно выслал бригаду. Через два дня все были на месте. Но ребята, напуганные слухами о Чернобыле, в дороге напились и приехали на станцию никакие и совершенно деморализованные. Руки у них дрожали, они практически не могли ничего делать. Ни о какой работе не могло быть и речи. Преферансов устроил скандал, но он чем-то зависел от нашего министра и вытаскивать его явно не хотел. Поэтому вся его злоба вылилась на меня. Мы здорово схлестнулись, и я пошёл звонить Бойцу. Юра сказал мне, что у него план и послать вторую бригаду он сможет только по личному указанию либо министра, либо Неуймина. Я позвонил Неуймину и сказал, что вопрос стоит очень остро и, если мы не хотим, чтобы министр оказался в Чернобыле, максимум через день здесь должна быть лучшая барнаульская бригада. Неуймин немедленно отдал распоряжение, и через день прибыла команда Бойца. Я много видел замечательных рабочих в своей жизни, но таких, пожалуй, никогда. Во главе бригады был гигант двухметрового роста. Когда ему подыскивали обувь, то впору не нашлось. Поэтому он разрезал задники и обвязал ботинки верёвками. Он почти не говорил. Все распоряжения отдавал жестами. Ребята понимали его мгновенно. Суету Преферансова он просто игнорировал, ничего не отвечая на его советы и угрозы, чем сильно восстановил его против себя. Не выдержав, я рявкнул на Преферансова, чтобы не путался под ногами. Работала бригада несколько дней, не выходя с рабочего места. Спали там же по очереди. Крышки заменили в срок. К сожалению, Преферансов на нас отыгрался позднее.

После пуска первого блока правительство отдало команду министерствам подготовить списки для награждения. Причём никаких ограничений на представление не было. Было сказано, что сколько и на что представят, столько и дадут. Мы в Чернобыле, естественно, ничего об этом не знали. Вот тут всех нас, как представитель ЦК, Преферансов в министерстве и заблокировал. В результате мы, проведя самую объёмную работу по пуску первых трёх блоков среди других министерств, не допустившие ни одного срыва, не получили ни одной награды. Когда начали приходить сообщения о награждениях, ребята были очень обижены, сравнивая себя с представителями других министерств, министры которых из-за их срывов сидели на станции. Мне кажется, что наш министр впоследствии очень переживал это обстоятельство и чувствовал за это свою вину. Как-то на коллегии разбирался очень острый вопрос. Я имел к нему отношение. Как это было принято раньше, он очень грубо ругал многих. Наш начальник главка, сидя рядом с министром, постоянно указывал ему на меня, что я, дескать, тоже здесь. Наконец министр грубо его оборвал: «Острецова не трогать». С тех пор я в министерстве стал абсолютно неприкасаемой фигурой. Все относились ко мне очень хорошо. Позже, после пуска третьего блока, по разнарядке из ЦК по обычной схеме пришли дополнительные награды. Мне дали орден. Меня трижды вызывали на коллегию для его вручения. Но я ни разу не пришёл. Кончилось дело тем, что орден передали нашему директору, и он в моё отсутствие просто положил его в ящик моего стола.

Достаточно однообразным был чернобыльский досуг, хотя времени на него оставалось мало. Первое время в столовых было красное сухое вино. Говорили, что это очень хороший протектор против генных мутаций. Наверное, все руководствовались директивой истопника из песни В. Высоцкого «Истопник сказал, что «Столичная» очень помогает от стронция». Но вскоре всякое спиртное запретили, и директиву истопника стали выполнять самостоятельно. В ход пошёл обычный самогон, доставляемый водителями машин из деревень, находящихся за пределами зоны. Вечерами играли либо в карты, либо в шахматы. Готовились планы на следующий рабочий день. Иногда были яркие эпизоды. Например, вспоминаю, что какие-то ребята поймали в Чернобыле свинью, надели на её пятачок респиратор, а на голову – милицейскую фуражку и здорово веселились по этому поводу. Где-то к концу лета начали появляться артисты. Первым приехал В. Леонтьев. Он выступал в Чернобыльском клубе. Кстати, он оказался единственным, кто приехал непосредственно в Чернобыль. Народу собралось масса. Я не смог попасть в зал. Мы стояли на улице у заднего входа в клуб и общались с В. Леонтьевым, когда он в перерывах выскакивал на улицу отдышаться. Алла Борисовна устроила концерт при огромном стечении народа, и не только чернобыльцев, на Зелёном мысу вне зоны отчуждения. Сбежались все местные жители тоже.

Я не был непосредственным свидетелем судебного разбирательства над «виновниками» чернобыльской трагедии. Суд проходил в Чернобыле, так сказать, «на месте совершения преступления». Никто из посторонних на нём присутствовать не мог в силу того простого обстоятельства, что Чернобыль был закрытой для въезда зоной. Иначе желающих было бы море, в том числе и среди зарубежных журналистов. Таким образом, было найдено простое и эффективное решение по проблеме допуска общественности на процесс. Надо было осудить «стрелочников», поскольку основные виновные, А.П. Александров и Н.А. Доллежаль, не могли быть по определению подвергнуты какому-либо наказанию в силу причин, о которых я говорил выше. Конечно, я не сторонник того, чтобы два академика были осуждены. В чернобыльской трагедии была виновата вся система, в которой получение звезды героя любой ценой было самоцелью многих, ибо это давало массу привилегий. Плохо то, что эти два человека, обладавшие огромным авторитетом и властью, что называется, «не замолвили словечка» за невинно пострадавших, а просто спрятались за их спину.

Из всех осуждённых по чернобыльскому делу я знал только одного. Это был начальник реакторного отделения четвёртого блока ЧАЭС Александр Коваленко. С директором ЧАЭС В.П. Брюхановым я знаком не был. Знаю только, что Чернобыльская АЭС была одной из лучших в стране. Не исключено, что именно по этой причине там и проводился злополучный эксперимент, приведший к катастрофе. Незадолго до катастрофы В.П. Брюханов был награждён за строительство и ввод в эксплуатацию ЧАЭС.

Мы с моим заместителем Валерием Волковым весь октябрь 1986 года жили на пароходах на Зелёном мысу. В одной из соседних кают жил Саша Коваленко, коренастый крепыш, спортсмен-лыжник. Там же в то время был и Александр Смышляев, бывший в то время начальником турбинного цеха ЧАЭС, ныне директор ЧАЭС. Их обоих хорошо знал Валера Волков. Поэтому все вечера после работы мы проводили вместе. Коваленко был, естественно, причастен ко всем событиям на четвёртом блоке и рассказывал в подробностях о той злополучной ночи и предшествовавших ей событиях. В частности, он согласовывал программу эксперимента, разработанную главным конструктором и научным руководителем. Коваленко в ночь аварии на станции отсутствовал. Его дежурство закончилось вечером накануне аварии. Эксперимент был связан с работой реактора на пониженной мощности. В этом случае в реакторе накапливаются продукты деления урана, в том числе и сильно поглощающие нейтроны. Это процесс называется «отравлением» реактора. Говорят, что реактор попадает в «йодную яму». Мощность реактора падает. Для её поддержания приходится вынимать из активной зоны реактора управляющие стержни, состоящие из материалов, поглощающих нейтроны. В течение всего дня персонал блока был готов к проведению эксперимента, но его постоянно откладывали в связи с просьбами Киевэнерго продлить работу блока из-за нехватки мощностей в системе. В результате реактор оказался в сильно отравленном состоянии, и персонал для поддержания мощности был вынужден извлечь из активной зоны реактора количество стержней управления, превышающее нормативные требования. Но, как я говорил выше, данное нарушение не было включено главным конструктором и научным руководителем в том по ядерной безопасности и, следовательно, не должно было привести к тем последствиям, которые произошли в дальнейшем. Коваленко, кроме всего прочего, при последних решениях персонала по обеспечению работоспособности реактора не присутствовал и поэтому был абсолютно убеждён в своей невиновности. К тому же сразу после взрыва реактора Коваленко побежал на станцию и принимал непосредственное участие во всех работах по блокированию различных технологических систем реактора в самых опасных местах. По оценкам, он получил в результате не менее 200 бэр (биологический эквивалент рентгена). Руки его были сожжены. Во время пребывания на пароходе он постоянно общался с врачами. Его, конечно, необходимо было эвакуировать, но его не отпускали в связи с готовящимся процессом. Мы подробно обсуждали все детали ситуации, но нам даже в голову не приходило, что к Саше могут быть предъявлены какие-либо претензии. К нему постоянно ходил какой-то человек из общественных организаций станции и вёл с ним беседы. Очевидно, его готовили к суду. Последний раз я его встретил в районе первого АБК в конце октября. Я готовился ехать в Москву после пуска первого блока. Он был мрачен, говорил мало и неохотно. Наверное, уже чувствовал то, что ему предстоит. Потом я узнал, что дали ему три года. Вместо ордена, который он, безусловно, заслужил, три года. Больше я о нём никогда ничего не слышал.

После пуска первого блока ЧАЭС я стал приезжать на станцию гораздо реже. Последний раз я приехал туда в июле 1987 года, когда пускался третий блок станции. В стране начиналась перестройка. Первыми лозунгами были лозунги ускорения и поисков путей более эффективного развития. Чернобыль не только не остановил развития атомной энергетики, но как раз после Чернобыля была поставлена задача доведения количества блоков АЭС, вводимых в стране ежегодно, до 10 млн кВт плюс до 5 млн кВт в странах СЭВ. Планировалось увеличение единичной мощности блоков. Был введён в эксплуатацию полуторамиллионный блок чернобыльского типа на Игналинской АЭС. Велись интенсивные разработки проекта двухмиллионного блока водо-водяного типа (ВВЭР-2000). Разрабатывались высокотемпературные реакторы для обеспечения химической промышленности и многочисленных высокотемпературных технологий, ядерные установки для интенсификации добычи нефти и газа. Наряду с АЭС началось проектирование атомных станций теплоснабжения (АСТ). Велось строительство Горьковской АСТ. Проектировались Минская, Архангельская, Одесская и другие АСТ. Например, Б.Н. Ельцин в свою бытность первым секретарём Московского горкома КПСС говорил о том, что он готов построить вокруг Москвы 20 блоков АСТ-500 для удовлетворения всех потребностей города в тепле. Заканчивалось строительство Атоммаша, реконструировались «Ижора», Подольский, Чеховский, Барнаульский, Таганрогский и другие заводы. Создавались новые транспортные установки типа белорусского «Памира» на диссоциирующем теплоносителе и атомные станции для Крайнего Севера. Производственные мощности были раскручены, и какой-то Чернобыль был не в состоянии остановить энтузиастов атомной энергетики. К тому времени в руководстве атомной энергетики, да и не только атомной энергетики, но и всей страны, остался только середняк. Титаны уже вымерли, а середняк не способен трезво анализировать ситуацию. Способность к анализу он заменяет энтузиазмом и показной смелостью. Он способен воспроизводить только то, чему его научили в институте. Ничего нового он не создаст. Ещё Л.Д. Ландау заметил, что «в науку пошёл середняк». Вот и началась бесконечная череда блоков ВВЭР-1500, ВВЭР-2000, РБМК-1500, различного рода бридеров, солевых реакторов и т.д. и т.п., то есть всего того, что было найдено титанами на заре развития атомной техники. Но для титанов всё это было второстепенным делом, поскольку основной задачей для них была бомба. Для них атомная энергетика была эмоциональным приложением к бомбе, которым они старались компенсировать свои «великие подарки человечеству». Подробно проблемы атомной энергетики они не анализировали. Они создали только её эскизы. В то время никто не думал о последствиях широкого внедрения АЭС. А за бугром, в первую очередь в США, всё уже поняли. Поняли то, что станцию после окончания ресурса вывести из эксплуатации невозможно. Радиоактивные отходы девать некуда, в третьих странах строить АЭС нельзя, т.к. они нарабатывают плутоний. Плюс ко всему Три-Майл Айленд вразумил их окончательно. Поэтому американцы прекратили строительство АЭС аж в 1978 году и с радостью наблюдали за той дурью, которая разворачивалась у нас. Я работаю в атомной энергетике с 1980 года и с тех пор, вот уже 25 лет, постоянно слышу от наших середнячков-энтузиастов, что американский мораторий на строительство АЭС вот-вот закончится. Не закончится. Они не настолько тупы, чтобы заставить всю свою территорию атомными могильниками. С них реальные условия жизни спрашивают очень строго за промахи в работе. Это у нас получил академическую стипендию – и сиди ковыряйся в носу, даже Чернобыль ничего не изменит, раз ты академик.

После Чернобыля были ещё крупные неприятности с АЭС, когда в конце 80-х годов начался массовый выход из строя парогенераторов АЭС. Парогенератор является элементом первого контура, который разделяет теплоносители первого и второго контуров АЭС. В случае его разрушения радиоактивная вода первого контура смешивается с водой второго контура и после этого выходу радиоактивности в окружающую среду практически ничто не препятствует. Первым разрушился горячий коллектор парогенератора Южно-Украинской АЭС. Затем посыпались парогенераторы практически всех АЭС с одним и тем же диагнозом – разрушение горячего коллектора. Разрушения были ужасными. Я как член комиссии по анализу причин разрушения спускался внутрь горячего коллектора (первый контур, между прочим) одного из парогенераторов Южно-Украинской АЭС. Длина трещины на корпусе коллектора достигала метра. Главным конструктором парогенераторов был Средмаш (Атомное министерство), а изготовителем – наше министерство. Стоял традиционный вопрос: «Кто виноват: главный конструктор или изготовитель?» В комиссию с нашей стороны входил главный конструктор Подольского завода (изготовителя парогенераторов) Володя Гребенников, чрезвычайно эрудированный и напористый парень. Он гонял средмашевцев как щенков. Средмаш уже тогда был очень вялым. В результате основным виновным был признан Средмаш. Пришлось дорабатывать конструкцию и менять парогенераторы на всех АЭС. Это, слава Богу, успели сделать. Была ещё советская власть, заводы работали. Изменения оказались успешными. Парогенераторы стоят уже более 15 лет. В то время как срок службы западных парогенераторов равен примерно 15 годам. Но что будет, если у нас сейчас посыпятся парогенераторы? Даже трудно себе представить. Сделать их в большом количестве уже нельзя. Заводы разрушены. Заказать за рубежом нельзя. Там другая технология. В случае массового выхода парогенераторов из строя мы будем иметь 30–40% дефицита электроэнергетики в Европейской части России. Это будет конец всем иллюзиям.

В конце 80-х – начале 90-х годов я снова столкнулся с проблемами Чернобыля. Европейское сообщество, обеспокоенное разрушением саркофага на четвёртом блоке ЧАЭС, выступило с инициативой остановки, полного демонтажа станции и доведения ситуации в районе станции до состояния «зелёной лужайки». Естественно, наибольшие проблемы были связаны с четвёртым блоком. Разрушающийся саркофаг предполагалось закрыть вторым саркофагом и внутри него произвести демонтаж всех конструкций разрушенного блока. В связи с этим было объявлено о проведении тендера на разработку проекта демонтажа четвёртого блока. Было объявлено о формировании нескольких международных команд для участия в конкурсе по проведению этой работы. Нам удалось сформировать команду, в которую вошли наш институт, Оксфордский университет (Великобритания), Ливерморская национальная лаборатория и Хьюстонский университет (США). Архитектуру сооружения разрабатывали университеты. Руководителем этой части работ был заведующий кафедрой Техасского университета профессор Ларри Бел. Наш институт должен был сделать технологию разборки «содержимого» саркофага, а Ливермор был разработчиком роботов для работы внутри саркофага. В качестве генерального подрядчика была привлечена мощнейшая фирма, работающая в области военно-промышленного комплекса США (Bechtel National, Inc.). В Оксфордском университете к нам обратились с предложением в качестве переводчика привлечь к работе Медведева Жореса Александровича. Он уехал из СССР ещё в начале 70-х годов после написания им известной книги об академике Н. Вавилове. С тех пор он проживал в пригороде Лондона Mill Hill, где работал в крупном медицинском исследовательском центре. Мы, естественно, согласились. С тех пор мы дружны с Жоресом Александровичем и его супругой Маргаритой Ивановной и встречаемся во время его ежегодных приездов в Москву. Бывая в те времена в Лондоне, я останавливался у них в доме. Было очень удобно – после прилёта в лондонский аэропорт Хитроу сесть в метро, проехать через весь Лондон, выйти в районе Mill Hill и через 10 минут быть у них в доме.

Наша международная команда сделала весьма интересный проект демонтажа остатков четвёртого блока ЧАЭС. По оценкам многих экспертов, он был один из лучших. Мы серьёзно готовились к международному конкурсу и продолжению работ на уровне технического проектирования. Однако ситуация изменилась, в Европе страхи в отношении Чернобыля уменьшились, и Европейское сообщество отказалось от финансирования продолжения работ. Эта величайшая в истории человечества техногенная катастрофа так и не научила людей в достаточной степени критично относиться к результатам своей технологической деятельности на планете. Чернобыльский монстр продолжает стоять в центре Европы, дожидаясь, когда появится его двойник, очень может быть в лице Ленинградской АЭС, расположенной на берегу Финского залива в непосредственной близости от Санкт-Петербурга. На этой станции работают реакторы того же типа, что и в Чернобыле. Защитной оболочки на этих реакторах нет. Так что в случае аварии радиоактивные продукты вновь окажутся в окружающей среде. Первый реактор этой станции выработал свой ресурс. В его хранилищах накоплены все радиоактивные отходы, наработанные в реакторе за всё время его эксплуатации. Девать их абсолютно некуда. Осенью 2005 года закончился ресурс второго блока. Вывести эти блоки из эксплуатации Минатом не может. Он вынужден продлевать время их работы. Для того чтобы привлечь внимание общественности к этим вопросам, мы с Валерием Волковым подали в суд на Президента Российской Федерации за продление работы первого блока ЛАЭС. Дело в том, что закон об использовании атомной энергии в России написан так, что ответственным за продление работы блока АЭС после выработки его ресурса является Президент РФ. Кому охота брать на себя ответственность, особенно после Чернобыля. По этому поводу мы имеем чёткое определение Верховного суда РФ: «Вопрос о продлении работы сверх ресурса первого блока ЛАЭС относится к исключительной компетенции Президента Российской Федерации». Но президент об этом даже не догадывается. Вот мы и стараемся привлечь его внимание к этому вопросу. Но пока безуспешно. Верховный суд РФ нам отказал. Поэтому наш иск уже в Страсбурге, в Европейском суде по правам человека, т.к. трагедия Чернобыля не должна повториться никогда.

Игорь Острецов

Перейти к содержанию номера