Кинооператоры не избалованы ветреной славой. Зато уважаемы профессиональным сообществом! Человек с камерой – теневой главный герой кинематографа. Художник. Их глазами мы видим города и героев, интерьеры и небо. Небо. Ещё в начале 30-х годов Сергей Вронский увлёкся авиацией – моделировал планеры, изучал самолёты. Тогда многие мальчишки мечтали о небе – помните картину А.А. Дейнеки «Будущие лётчики»? Это была страсть, но страсть созидательная. Вронские жили в Ярославле. Местный аэроклуб стал для него вторым домом. До нашего времени сохранилась заметка в газете «Ярославская правда»: «Модель десятилетнего Серёжки Вронского улетела дальше всех». Это – 1932 год! Тогда ещё не было мультфильма «Стрела улетает в сказку»…

Офицер-лётчик увлекался фотографией, склонялся к творческой работе. Вместе с другими лётчиками в 1947 году в Крыму он участвовал в работе над грандиозной батальной кинокартиной – «Третий удар» режиссёра Игоря Савченко. «Третий удар» определил судьбу Сергея Вронского. Армейские товарищи благословили его на службу в кино. Фронтовой лётчик поступил во ВГИК.

Его учителем был Анатолий Головня, классик и основоположник. Пересмотрите «Потомка Чингисхана» или «Минина и Пожарского» – и вам не нужно будет объяснять, что такое операторское искусство Головни. Многому научился Сергей Вронский и у Сергея Урусевского. К Урусевскому он пришёл ассистентом на фильм «Сорок первый». Вронскому был близок поэтический кинематограф Урусевского, с символическим началом. Кинематограф неба и моря. Молодой мэтр из ассистентов перевёл его во вторые операторы и даже предложил самостоятельно снять сцену. Трудно представить более яркое начало жизни в кинематографе, чем незабываемый «Сорок первый». После «Сорок первого» Сергею Вронскому было суждено долгое путешествие по Китаю. Он был оператором советско-китайского фильма «В едином строю» о строительстве гидроэлектростанции. Фильм выйдет на экраны в 1959-м. Далее началась фильмография Сергея Вронского как главного оператора фильмов.

1963 – «СССР глазами итальянцев».

1963 – «Утренние поезда».

1964 – «Метель».

1965 – «Тридцать три».

1968 – «Братья Карамазовы».

1972 – «Укрощение огня».

1974 – «Мосфильму» – 50».

1975 – «Кафе «Изотоп».

1975 – «Афоня».

1976 – «Табор уходит в небо».

1977 – «Трактир на Пятницкой».

1979 – «Осенний марафон».

1981 – «Белый снег России».

1986 – «Трава зелена».

1988 – «Аэлита, не приставай к мужчинам!».

1990 – «По 206-й».

1990 – «Ха-ха-хазанов».

Фильмы Сергея Вронского навсегда врезаются в память. Наша кинематография ХХ века – это, пожалуй, лучшая и наиболее самобытная часть советского культурного наследия. Мы получили кино, достойное читателей и слушателей Пушкина и Толстого, Мусоргского и Чайковского. Сегодня трудно представить, что бывает кино без порнографии, без глянцевой саморекламы, без культа крикливых «звёзд». Кино серьёзное, человечное, прославлявшее труд и милосердие. Вспоминаются любимые кадры, перехватывающие дыхание. Вот в южном пригороде на обочине умирает генеральный конструктор Башкирцев. Гроза! И его старый товарищ, грузный, седой академик, воздел над павшим другом пиджак, защищая от дождя великого человека… Или – по ночному Ленинграду, в спальном районе типовых новостроек, бегут двое – долговязый кучерявый иностранец и безнадёжно отстающий от него нескладный человек в тренировочном костюме. Или – вспомним глаза Ивана Карамазова, спорящего с чёртом. Всё это – Сергей Вронский. И нет ничего странного в том, что он был православным человеком. Всю жизнь он одухотворял кинокартины.

Сергей Аркадьевич был режиссёром двух фильмов – «Песочные часы» (1984) и «Под северным сиянием» (1990). В «Песочных часах» он расскажет историю фронтовиков, которые возвращаются в южный городок, где когда-то сражались, любили… Встреча «двадцать лет спустя» может изменить судьбу. Увы, телевидение забыло об этом фильме. Вспомнит ли к юбилею Победы?

Добрый друг нашего журнала, приснопа-мятный Савва Васильевич Ямщиков писал про своего товарища – кинооператора Сергея Аркадьевича Вронского:

«…Знакомство моё с Серёжей состоялось в далёком 1963 году в заснеженном, ещё не тронутом туристским бумом древнем Суздале. Я приехал в реставрационную командировку и уже у заставы понял, что город живёт снимающимся здесь фильмом «Метель». Ко мне в мастерскую заглянул худенький мальчонка, в котором узнал я героя «Иванова детства» Колю Бурляева. Тарковский уже пригласил меня консультировать картину «Андрей Рублёв», и молодой актёр решил навести со мной творческие мосты. А вечером Коля пригласил в мой номер оператора Вронского, интересующегося древними иконами и работой реставраторов. С тех пор мы шли с Сергеем по жизни вместе, навсегда сохранив память о пушкинской атмосфере суздальских встреч, знаменитом свиридовском вальсе и чудесных кадрах, снятых его волшебной камерой.

Хорошее кино сопровождало меня с раннего детства. Невозможно забыть фильмы военных лет, историко-биографические эпопеи и добрые искрящиеся светлым юмором комедии, так повлиявшие на формирование духовного кругозора нашего поколения. И когда сейчас, в мутном потоке американской и отечественной дешёвой киночернухи, выловишь на экране «Сорок первый», «Балладу о солдате», «Летят журавли», «Белого Бима...» или «Офицеров», сразу чувствуешь, что бессильны швыдковско-сеславинские ведомства, с помощью государственных денег заставляющие нас забыть великую культуру прошлого. И напрасно пытаются доморощенные либералы втюрить в наше сознание фальшь аксёновских саг и рыбаковского вранья о детях советского Арбата или выдать за образчики таланта скучнейшие сентенции разомлевших от собственного величия германов, сокуровых и учителей.

Сергей Вронский после нашей суздальской встречи всерьёз увлёкся старой русской иконой и основательно изучил её историю. Особенно пригодились ему эти знания во время работы с режиссёром Пырьевым над «Братьями Карамазовыми». Этот фильм состоялся во многом и благодаря творческому в нём участию Вронского. Его рассказы о пырьевских поисках, об их взаимодействии, а иногда и горячих спорах и по сей день помнятся мне. А когда Серёжа взял меня на погребение Святейшего Патриарха Алексия (Симанского) в Троице-Сергиеву лавру, я убедился, что ему знаком здесь каждый уголок, запечатлённый камерой, снимавшей «Карамазовых».

Однажды Сергей позвонил мне более чем обычно взволнованный, радостный и попросил срочно к нему приехать. Оказывается, во время съёмок под Ростовом Великим фильма «Тридцать три» к нему подошёл местный старик, откуда-то прознавший об увлечении оператора иконами, и подарил два большемерных образа. Вид одной иконы сразу заставил меня испытать профессиональное волнение, появляющееся при встрече с подлинной редкостью. Предположения мои оказались не напрасными, и после реставрации забытый шедевр XV–XVI веков «Рождество Богородицы» побывал на многих выставках, украсив специальные альбомы и каталоги. Второй же образ «Николы в житии» (XVII–XVIII вв.) передан семьёй Вронских в Троице-Голенищевский храм. Отцовская любовь к иконе перешла к сыну Алёше, с детства увлекавшемуся изобразительным искусством. По моему совету родители направили его на многолетнее обучение в иконописное село Холуй, и с тех пор я с радостью наблюдаю за постоянным совершенствованием своего «крестника» – истинного подвижника и одного из лучших современных иконописцев.

Сергей Вронский был не только первоклассным профессионалом, беззаветно преданным своему ремеслу, но и удивительной широты и обаяния человеком. Совсем молодым человеком, хлебнув будней суровой лётчицкой службы, нередко произносил он ставшую привычной в его устах фразу: «Когда мы бомбили Плоешти…», свидетельствующую о его памяти и благодарности к своим фронтовым друзьям, защитившим мир от нацизма. Поэтому с особым энтузиазмом откликнулся он на предложение снимать фильм о творцах космической и военной промышленности «Укрощение огня».

Счастлив и я, что смог помочь своему другу в этой работе. Однажды он пожаловался, что никак не могут найти актёра на роль Первого космонавта, ибо все профессионалы слишком узнаваемы и на Гагарина не похожи. В течение часа выиграл я у Серёжи серьёзное пари, пригласив в мастерскую своего арбатско-пречистенского друга-художника Лавра Лындина. Он тогда как две капли воды повторял образ космического первопроходца. Во время съёмок все, начиная от творческого коллектива и кончая высшими командными чинами, восхищались весёлым и никогда не унывающим Лаврушкой – «гордостью человечества». И сейчас мы с Лавром и с коллегой Сергея Вронского – выдающимся оператором Вадимом Юсовым – вспоминаем человека, радость общения с которым была в нашей жизни и сохранилась в благодарной памяти».

Пришла 65-я годовщина Великой Победы. Пятнадцать лет назад Сергей Аркадьевич Вронский написал небольшое эссе, этюд о своём фронтовом прошлом. Две страницы машинописного текста, в которых – не только память о войне, но и боль за помутнение 90-х годов. Это напутствие выдающегося художника, православного человека. Напутствие для нас.

Сергей Аркадьевич Вронский (3.09. 1923 – 21. 06. 2003)

Воспоминания фронтовика

Я часто вижу этот сон. В чёрном небе летят стрелы трассирующих пуль. Наш самолёт Ли-2 трясёт, как в судорогах. Мотор ревёт. Над нами – три коршуна, три «мессершмитта». «Стреляй! Стреляй же!..» Один из «мессеров» задымился, клюнул вниз и где-то на земле взорвался. Два других пролетели над нами, осыпая градом пуль. Наш самолёт вошёл в пике. Моторы сдохли, замолчали. Ужасный свист, как пытка, как тиски, сжал душу.

– Всё! Конец! Мама, прости…

Раздался страшный скрежет.

Я просыпаюсь. Сердце бьётся, стучит в висках. Сквозь слёзы я вижу мерцающий огонёк свечи. Слышу голоса:

– С добрым утром!

– Тише! – сестрица Таня подошла к соседней койке.

– Ну как вы, Иван Петрович?

– Худо, во сне то рыбу чищу, то кулаком возьмусь за тесто, месить… Просыпаюсь – а руки-то нет. Что делать буду?

– Успокойтесь, это рефлекс. Потом привыкнете, всё будет хорошо. Ведь живы!

– Таня! – позвал Коля, наш радист, – Серёга всю ночь метался, стонал. Прочти ему смешной стишок, авось и полегчает.

Она подошла ко мне, наклонилась, с участием спросила:

– Больно было?

Я молчал, кружилась голова. Я её как бы не видел, только ощущал. Бинтом она отёрла мне слёзы, и я наконец увидел её глаза, как изумруды. Их мягкий блеск согрел меня, и я заговорил:

– Во сне я видел, как командир мой свои кишки запихивал в рану. Подполз к нему, а он не дышит.

– Он был вашим другом? – спросила Таня.

– Да, нет. Душевный человек. Вчера в бою, на сопке второй раз повстречались; но выживет ли он?

Я снова как бы провалился в прошлое, вспоминая, как мы попали в катастрофу. Мы с радистом Колей спали, накрывшись с головой моторными чехлами. Я проснулся от сильного удара о фюзеляж. Корчась от боли, выбрался наружу.

– О, Боже! А где же хвост?

Коля, тоже потрясённый, стоял рядом. Пилотская кабина разлетелась. Весь в крови, на снегу лежал наш командир. Второй пилот, пристёгнутый ремнями, держал штурвал. Кресло покосилось, мы еле вытащили из него пилота.

Я потащил командира, Коля волок пилота. Снег неглубокий. Мы шли по склону вниз, не зная, куда. Нас вёл инстинкт. Последнее, что увидел, – стервятник «мессер» на бреющем расстрелял останки нашего Ли-2. Взрыв. Я рухнул. Всё вырубилось – слух, память. Одна лишь темнота.  Обмороженные, раненные, покалеченные, мы лежали на снегу. Надежды на спасение никакой. Как нам потом рассказали, на нас наткнулась ночью дивизионная разведка. Нас спасли. Где вы сейчас, ребята?

Шаги вернули меня в палатку. Танюша пробежала с охапкой грязного белья. Метнула быстрый взгляд, и затеплилось в душе. О как хотелось её обнять. Но боль в обмороженных руках охладила мой пыл.

Через месяц, перед выпиской из госпиталя, мы гуляли. Был сильный снегопад. Мы укрылись у валуна под елью. Таня читала мне стихи. Жизнь казалась ей прекрасной и бесконечной, даже невзирая на войну. Мы не могли знать, что через несколько месяцев её не станет…

В 1964 году киногруппа приехала на Карельский перешеек, где я лежал в госпитале в декабре 42-го, снимать зимнюю натуру для картины «Метель». Я отыскал и лесопилку, где помещался госпиталь, и валун, и ель. Здесь со мною смерть играла. Здесь видел я и начало, и свой конец, и порох, и свинец, и фугас, и самолёт бесхвостый. И Танюшу.

Жив был валун, где мы сидели, не чувствуя мороза и судьбы. Я знаю, что чистая душа её шлёт мне добро и веру оттуда, сверху…

Я часто спрашиваю себя: нужно ли разоблачать всё то, что пожилым давно известно, а молодёжи «до лампы». Есть другая крайность. Находятся люди, которые пытаются обелить Бандеру, Власова, предателей, убийц.

Кажется, Даллес когда-то высказал мысль, что разрушить Великую Россию можно не оружием, а растлением сознания, умов. Вот как обернулось теперь громкое понятие – «новое мышление».

Для некоторых оно стало синонимом вседозволенности, неуважения закона, отрицанием и разрушением авторитета. Горбачёв развенчал имидж Брежнева, Ельцин – Горбачёва… Продолжение следует. Люди потеряли веру в своих лидеров.

Диктат сильного – это страшно. Амбиция власти – ещё страшнее. А за этой амбицией – равнодушие, безразличие к человеку. И вот постепенно меняется сознание людей. Раньше нас считали самой читающей страной в мире.  А что сейчас читает молодёжь, смотрит по телевизору? Кто её кумиры? Любитель бабочек Мавроди – депутат Думы? Как легко сейчас соблазнить людей «бриллиантовой» «Чарой», «Тибетом». Что стало со страной? По всей земле – стрельба. Что стоит жизнь сейчас? Дешевле, чем в 41-м. Где заповеди: «Не укради!», «Не убий!»?

Страна больна. Болит и моя душа. Не за свою судьбу. За людей.

1995 г.» 

Арсений ЗАМОСТЬЯНОВ

Перейти к содержанию номера