Родился в 1894 году в селе Микшино Бежецкого уезда Тверской губернии в крестьянской семье. Он был вторым ребёнком. Всего в семье было шестеро детей, все – мальчики. В детстве Коля, кажется, ничем не отличался от своих братьев, разве только особой честностью, послушанием старшим и удивительной сердечностью, жалостью ко всем. Эти черты он сохранил на всю жизнь.

 

Интересно отметить один эпизод из его детской жизни. В их селе часто появлялся и подолгу жил юродивый по прозвищу Ванька малый, которого охотно привечали родители Коли. И вот однажды, когда дети играли дома, юродивый вдруг подошёл к Коле и, указывая на него, несколько раз повторил: «Это – монах, монах». Эти слова ничего, кроме смеха, ни у кого не вызвали. Лишь впоследствии, когда из всех братьев только Коля стал монахом, вспомнили это удивительное предсказание.

Этот юродивый был действительно прозорливым человеком. За несколько десятков лет он также предсказал матери Коли смерть в Таганроге. Подойдя как-то к ней и сложив руки трубочкой, стал наигрывать: «Дуру-дара, дуру-дара, в Таганроге жизнь скончала». В семье тогда никто даже не слышал о существовании этого города. В 30х годах она действительно переехала в Таганрог к сыну Василию и там скончалась.

 

После начальной школы отец сумел устроить Колю в реальное училище в Вышнем Волочке. Учился он блестяще. Обнаружил с первых же лет замечательные и разносторонние способности. Имел прекрасные математические дарования, был великолепным стилистом. Он сам не раз говорил, что ему всегда легко было писать. Это видно и по его письмам, которые он писал сразу, без каких-либо черновиков. При переходе из класса в класс он неизменно получал награду первой степени (похвальный лист и книгу). Пел в хоре, играл на альте, выступал на школьных мероприятиях, прекрасно чертил и рисовал. Младшие братья рассказывали, что его рисунки ещё при них висели в классах в качестве образцовых. 

 

В каких условиях жил и занимался Коля в реальном училище? 

 

Из дома ему помогали лишь в начальных классах. Когда же он решил учиться дальше, помощи ему ждать было неоткуда: родители жили совсем небогато, да кроме него было ещё четыре сына, также нуждавшихся в образовании. Однако Коля учение не бросил, но продолжать ему пришлось в условиях, которые для современного человека покажутся невероятными. Сразу же после обязательных уроков он, ещё мальчуган, чтобы заработать на хлеб, вынужден был идти и помогать отстающим обеспеченным товарищам. За это ему немного платили. Проведя там несколько часов, он прибегал на квартиру (за которую нужно было платить) и брался за подготовку своих уроков. Трудности увеличились, когда в то же реальное училище поступил его брат Миша (1899–1982),помочь которому мог только он один.

 

Нужда, голод и холод были постоянными его спутниками во всё время обучения. Зимой он ходил в лёгком бессменном пальто и в «штиблетах» без стелек.

 

***

 

Семья, из которой вышел батюшка, была православной. Но вера эта, как и у большинства простых людей, была внешней, традиционной, не имела под собой ни знания христианской веры, ни твёрдой духовной основы. Подобная вера в лучшем случае воспитывала честных людей, но, полученная на бытовом уровне, по традиции, была непрочной и легко утрачивалась.

 

Это и случилось с Николаем. Поступив в реальное училище, он с жаждой ринулся в изучение наук, наивно веря, что там скрывается истина. Эта слепая вера в науку легко вытеснила у него столь же слепую в то время веру в Бога. Однако в старших классах он понял, что эмпирические науки вообще проблемами познания истины, вечности, бытия Бога не занимаются; вопрос о смысле жизни человека в них не только не ставится, но и не вытекает из природы самих этих наук. Увидев это, он со всем пылом своей натуры занялся изучением истории философии, в которой достиг столь больших познаний, что к нему за справкой иногда обращались его же преподаватели.

 

Жажда знания была столь велика, что Николай часто, оставаясь в прямом смысле слова без куска хлеба, покупал на последние деньги книгу. Читать он мог только ночью. Ночами изучал он историю философии, читал классическую литературу – и всё с одной целью, с одной мыслью: найти истину, найти смысл жизни.

 

Но чем больше он приобретал знаний и становился взрослее, тем обострённее чувствовал бессмысленность этой жизни, заключённой между рождением и неминуемой смертью. Смерть – удел всех без исключения. А если так, то каков же смысл жизни, которая может оборваться в любой момент? Для себя жить нет смысла, а для других? Другие – такие же смертные, смысла жизни которых, следовательно, также нет. И зачем в таком случае живёт человек, если ничто не спасает ни его, ни кого-либо от смерти? Ни наука, ни философия на этот вопрос не дали ему удовлетворительного ответа.

 

***

 

В 1914 году, двадцати лет, Николай блестяще оканчивает реальное училище, но выходит из него без радости. «Изучение философии, – говорил он в конце жизни, – показало, что каждый философ считал, что он нашёл истину. Но сколько их, философов, было? А истина одна. И душа стремилась к другому. Философия – это суррогат; всё равно что вместо хлеба давать жевать резину. Питайся этой резиной, но сыт будешь ли? Понял я, что как наука не даёт ничего о Боге, о будущей жизни, так не даст ничего и философия». 

 

Разуверившись и в науке, и в философии, он предпринимает ещё одну попытку найти научный ответ на главный вопрос жизни: зачем я живу? Он поступает в Психоневрологический институт в Петрограде. Однако здесь его постигло разочарование ещё большее, нежели в реальном училище. «Я увидел: психология изучает вовсе не человека, а «кожу», – скорость процессов, апперцепции, память... Такая чепуха, что это тоже оттолкнуло меня. И совершенно ясен стал вывод, что надо обратиться к религии». 

 

Окончив первый курс, он вышел из института. Наступил окончательный духовный кризис. Борьба была столь тяжёлой, что начала приходить мысль о самоубийстве. И вот однажды летом 1915 года в Вышнем Волочке, когда Николай вдруг ощутил состояние полной безысходности, у него, как молния, промелькнула мысль о детских годах веры: а что, если действительно Бог существует? Должен же Он открыться? И вот юноша, неверующий, от всей глубины своего существа, почти в отчаянии, воскликнул: «Господи, если Ты есть, то откройся мне! Я ищу Тебя не для каких-нибудь земных, корыстных целей. Мне одно только надо: есть Ты или нет Тебя?» И… Господь открылся. 

 

«Невозможно передать, – говорил батюшка,– то действие благодати, которое убеждает в существовании Бога с силой и очевидностью, не оставляющей ни малейшего сомнения у человека. Господь открывается так, как, скажем, после мрачной тучи вдруг просияет солнышко: ты уже не сомневаешься, солнце это или фонарь кто-нибудь зажёг. Так Господь открылся мне, что я припал к земле со словами: «Господи, слава Тебе, благодарю Тебя! Даруй мне всю жизнь служить Тебе! Пусть все скорби, все страдания, какие есть на земле, сойдут на меня, – даруй мне всё пережить, только не отпасть от Тебя, не лишиться Тебя». 

 

Долго ли продолжалось это состояние: час, два, он точно не помнил. Но когда поднялся с колен, то услышал мощные, размеренные, уходящие в бесконечность удары церковного колокола. В первый момент он не придал этому значения, полагая, что звонят в монастыре, который был неподалёку. Но звон не прекращался, да и время оказалось слишком поздним для благовеста – за полночь.

 

Николай долго недоумевал относительно этого звона, опасаясь, не галлюцинация ли это? Объяснение пришло позже, когда он нашёл подобное же в автобиографических заметках у С.Н. Булгакова в «Свете Невечернем», а также вспомнил рассказ Тургенева «Живые мощи» в «Записках охотника», где Лукерья тоже говорила, что слышит звон «сверху», не смея сказать «с неба». Он понял, что Господь иногда наряду с внутренним откровением являет человеку и особые внешние знаки для его большего удостоверения. 

 

Так совершился полный переворот в мировоззрении. Бог явил Себя тому, кто искал Его всеми силами своей души. Господь ответил на эти искания и дал ему вкусить и увидеть, что Он есть и что Он благ.

 

***

 

Но юноша совершенно не знал, что теперь делать и каков должен быть путь его новой жизни, чтобы не утратить найденной истины. Батюшка рассказывал, как в школе учил их священник Закону Божьему: заставлял зубрить тексты, не вникая в их смысл, пересказывать Священное Писание и заучивать одним голым рассудком догматы, заповеди, факты истории Церкви без какого-либо приложения к своей душе. Преподавание велось настолько мёртво, схоластично, что сами уроки Закона Божьего, вспоминал он, превращались во «время острот и кощунств». Христианство изучали как один из прочих, то есть светских предметов, а не как путь ко Христу, и этим совершенно убивали дух в учащихся. Во всём преподавании не чувствовалось жизни. Неслучайно преподобный Варсонофий Оптинский говорил: «Революция вышла из семинарии».

 

Батюшка в связи с этим часто говорил, что именно по причине такого «духовного» образования самые злые безбожники выходили из стен духовных школ, а наш народ так плохо знал православие. 

 

Вот что говорил отец Никон о своих дальнейших шагах жизни после обращения:

 

«А в дальнейшем уже Господь ведёт человека сложным путём, очень сложным путём. Я был поражён, когда после такого откровения Божия вошёл в церковь. И раньше ведь приходилось: и дома заставляли ходить, и в средней школе нас водили в церковь. Но что там? Стоял как столб, не интересовался, занимался своими мыслями – и всё. 

 

Но когда после обращения сердце немного открылось, то в храме я первым делом вспомнил предание о послах князя Владимира, которые, когда вошли в греческую церковь, уже не знали, где находятся: на небе или на земле. И вот первое ощущение в церкви после пережитого состояния, что человек – не на земле. Церковь – не земля, это кусочек неба. Какая радость была слышать: «Господи, помилуй!».Это просто неимоверно действовало на сердце: всё богослужение, постоянное воспоминание имени Божия в разных формах, песнопениях, чтениях. Это вызывало какое-то восхищение, радость, насыщало...

 

В наше время очень трудно. Нет руководителей, нет книг, нет условий жизненных. И на этом пути – обращаю ваше внимание, подчёркиваю – на этом сложном пути, как это видно у всех Святых Отцов, самое важное, самое трудное – привести человека к смирению, ибо гордость привела и денницу, и Адама к падению. И вот – это путь Господень для человека, который всей душой решился жить ради Господа, чтобы спастись. А без смирения человек не спасается. Хотя мы и не достигаем настоящего смирения, но, так сказать, начального уровня можем достигнуть. 

 

И когда человек вот так придёт, припадёт ко Господу: «Господи, сам я ничего не знаю (на самом деле что мы знаем?), делай со мной, что хочешь, только спаси», – тогда Господь начинает вести человека Сам». 

 

Действительно, ничего ещё не знал в то время юноша о духовном пути, а спросить было, увы, говорил он, не у кого. Оставалось лишь одно – припасть со слезами к Богу. И Господь повёл его. «Повёл так, что я после этого года два в Волочке жил, занимался с книгами, молился дома». Это был период «горения» сердца. Он не видел и не слышал того, что делалось вокруг него. В это время он снимал одну половину частного дома в Сосновицах. Ему было всего 21-22 года. За тонкой перегородкой – пляски, пение, смех, игры молодёжи: там веселились. Приглашали и его. Но потерял он вкус к миру, к его наивным, близоруким, сиюминутным радостям. «Ешь, пей, веселись» – этот девиз не устраивал ни его сознание, ни тем более его сердце. 

 

Эти два последующих года его жизни были временем непрерывного подвига, настоящего аскетизма. Впервые здесь познакомился он с творениями Святых Отцов, впервые, по существу, с Евангелием. Вот что рассказывал батюшка об этом периоде:

 

«И только у Святых Отцов и в Евангелии я нашёл действительно ценное. Когда человек начнёт бороться с собой, будет стремиться идти путём евангельским, то ему Святые Отцы сделаются необходимыми и своими родными. Святой Отец – уже родной учитель, который говорит душе твоей, и она воспринимает это с радостью, утешается. Как тоску, уныние, рвоту вызывали эти философии и всякие сектантские гадости, так, наоборот, как к родной матери, приходил к Отцам. Они меня утешали, вразумляли, питали. 

 

Потом Господь дал мысль поступить в Московскую духовную академию (в 1917 году). Это много для меня значило». По его словам, благодаря лекциям отца Павла Флоренского он получил здесь теоретическое обоснование бытия Бога, духовного мира, христианское понимание смысла жизни. 

 

Но через год академия была закрыта. 

 

«Затем Господь устроил так, что я ещё несколько лет мог пробыть в Сосновицах один, в уединении». Здесь в средней школе он преподавал математику, имея небольшое количество часов. Однако его уволили за то, что он отказался заниматься на Пасху. Он переезжает в Москву и устраивается псаломщиком в Борисоглебском храме. 

 

За десять дней до своей смерти на праздник Успения Божией Матери батюшка из последних сил рассказал кое-что собравшимся у его постели близким об этом отрезке своего пути в качестве «психологической иллюстрации духовной жизни из уст уже умирающего человека – может быть, послужит для пользы»: 

 

«И там [в Сосновицах] жил по-подвижнически: ел кусок хлеба, тарелку пустых щей. Картошки тогда не было почти. И при этой, так сказать, настоящей подвижнической жизни (теперь можно всё сказать) я весь день находился в молитве – в молитве находился и в посте. И вот тут-то я понял духовную жизнь, внутреннее состояние: Господь открыл действие в сердце молитвы. Я думал, что Господь и далее устроит меня куда-нибудь в деревню, в какой-нибудь домишко-развалюшку, где я мог бы продолжать такую же жизнь. Хлеба мне было вот, с пол-ладони, достаточно, пять картофелин (я уже привык) – и всё.

 

Господь не устроил этого. Кажется, почему бы? А для меня понятно. Потому что в самой глубине души вырастало мнение о себе: вот как я подвижнически живу, я уже понимаю сердечную молитву. А какое это понятие? Это одна миллиардная доля того, что переживали Святые Отцы. Я говорю вам, чтобы вы немножко поняли. И вместо такого уединения Господь устроил так, что я в самую грязь ввалился, в суету самую, чтобы я вывалялся в ней, понял, что я сам ничто, и припал бы к Господу, и сказал: «Господи, Господи, что я? Только Ты наш Спаситель».

 

Я познал, что Господь так устраивает потому, что нужно человеку смириться. Кажется, ясно? Но вот совсем-то для человека и нeясно это оказывается. После этого принял монашество, был в лагере, вернулся и всё равно привёз высокое мнение».

 

***

 

23 марта (5 апреля по новому стилю) 1930 года в Вербное воскресение состоялся монашеский постриг Николая Николаевича. Он получил имя в честь игумена Радонежского Никона, ученика преподобного Сергия. Постриг совершил епископ Минский Феофан (Семеняко), бывший настоятель Борисоглебского храма, с которым они вместе переехали из Москвы в Минск. В день Благовещения Пресвятой Богородицы, 25 марта того же года, отец Никон был рукоположен во иеродиакона, а 26 декабря1932 года (на второй день Рождества Христова) – во иеромонаха тем же епископом.

 

Приходится поражаться той силе веры и ревности по Христу, которые подвигнули его в это лютое время гонений на Церковь на такой шаг. Очень редкие решались на подобный подвиг. Это было действительное отречение от мира и прямой путь на Голгофу! И она не замедлила прийти. 23 марта 1933 года, в самый день пострига, отец Никон был арестован и сослан в сибирские лагеря на пять лет строить будущий Комсомольск-на-Амуре. О том, что там перенесли заключённые, невозможно без содрогания слушать, читать, вспоминать. Теперь лишь стали открываться ужасы тех лет. Батюшка почти ничего не рассказывал – за ним была непрерывная слежка. Но в одном из писем он чуть-чуть поделился воспоминанием об этом периоде своей жизни:

 

«Сегодня, 5/IV – 30 года, было Вербное воскресенье. Я получил новое имя. А через три года, тоже 5/IV – 33 года, я был verhaften [арестован]. Это было действительно отречение от всего. Наше поколение (их уже мало в живых) буквально было навозом для будущих родов. Потомки наши не смогут никогда понять, что пережито было нами. Достойное по делам нашим восприняли. Что-то вы воспримете? А едва ли вы лучше нас. Да избавит вас Господь от нашей участи!». 

 

В лагере незадолго до своего освобождения он вдруг на короткое время встретился с епископом Феодосием, который дал ему (на всякий случай) следующий документ: 

 

«19/11937 г.

 

г. Комсомольск-на-Амуре 

 

Удостоверение 

 

Предъявитель сего иеромонах Никон, в мире Николай Николаевич Воробьёв ... в вере верности заветам Святой Православной Церкви твёрд, в слове Божием и святоотеческой литературе весьма начитан, жизни и образа мыслей строго православно христианского. Крест уз лагерных нёс терпеливо, без уныния и скорби, подавая своею жизнию добрый пример всем его окружающим. С пользою для Православной Церкви может быть использован как приходский пастырь и даже как ближайший верный сотрудник епархиального святителя, что удостоверяю.

 

Феодосий (Зацинский), епископ Кубанский и Краснодарский, 

 

б. Могилёвский». 

 

***

 

Вследствие зачёта рабочих дней батюшка был досрочно освобождён в 1937 году. Чудом возвратившись из лагеря, он устроился в Вышнем Волочке в качестве универсальной прислуги у очень авторитетного в городе врача хирурга, заступничество которого потом не раз спасало о. Никона от нового ареста. Но здесь ему пришлось пройти ещё один суровый курс науки подвига и терпения. Жена врача Александра Ефимовна и её сестра, также врач, Елена Ефимовна были убеждёнными атеистками и в открытой, часто саркастической форме выражали своё отношение и к христианству, и к своему монаху-служке. О том, как он реагировал на это, лучше всего говорят последующие факты из жизни этой семьи. Обе сестры в конечном счёте оставили веру в атеизм и стали настоящими христианками. Привели их к Христу не только его ответы и рассуждения, но вещё большей степени его жизнь и поведение. 

 

История обращения первой из сестёр очень интересна и необычна. Её описала в своём дневнике Елена Ефимовна.

 

«30 мая 1940 года. Ещё после смерти сестры, Александры Ефимовны, явилось у меня желание описать её болезнь и смерть, и то, что она частично открывала нам о себе. Пусть то, что я расскажу, послужит во славу Божию. 

 

Сестра моя была неверующая всю свою жизнь. Идеи сестры насчёт веры, Бога и религии были типичны для интеллигента её времени. Она относилась нетерпимо ко всему, что касалось религии, и возражения её часто носили циничный характер. В эти годы в нашем доме жил Николай Николаевич (отец Никон). Я всегда страдала от её тона и не любила, когда Николай Николаевич затрагивал эти вопросы. Любимым возражением сестры на все доводы Николая Николаевича были слова: «Написать-то всё можно, все книги о духовном содержат одно враньё, которое только бумага терпит».

 

Она безнадёжно заболела (рак желудка) и не переставала глумиться над верой, стала очень раздражительной, потеряла сон, аппетит и слегла в постель. Сперва за больной ухаживал её муж, но от бессонных ночей он стал валиться с ног. Днём у него было много работы в больнице. Тогда мы ввели ночные дежурства с Николаем Николаевичем. У неё был период сильной раздражительности, требовательности, она каждую минуту требовала что-нибудь. Когда ей стало трудно напрягать голос, Николай Николаевич провёл электрозвонок к её изголовью. Он сидел по ночам в комнате больной. 

 

Приехала из Ленинграда жена старшего сына больной – Е.В., но она недолго погостила. Ей больная рассказывала о своём видении. Видела она, как в комнату вошли семь старцев, одетые в схиму. Они окружили её с любовью и доброжелательством и сказали: «Пусть она его молитвами увидит свет!» Николай Николаевич запретил говорить «его молитвами», а Е.В. утверждала, что больная говорила именно так. Это явление повторилось несколько раз. 

Тогда больная сестра обратилась к Н.Н. с просьбой об исповеди и Причастии. 

 

Она не говела сорок лет. Просьбу больной Н.Н. выполнил сам, и видения прекратились. В душе больной совершился перелом: она стала добра и кротка со всеми. Стала ласкова. [Эта перемена чрезвычайно поразила домашних и всех знавших её.] Н.Н. рассказывал, что после Причастия она рассуждала с ним о том, что если бы это галлюцинации были, то почему же они сразу прекратились после Причастия Святых Тайн и повторялись несколько раз до него? Ум её работал до последнего вздоха. Она сказала, что если бы выздоровела, то первая её дорога была бы в церковь, в которой она не была сорок лет. Сознание у неё было ясное, и она много думала и говорила: «Каждый человек должен умереть в вере отцов!» 

 

Эту историю рассказывал и сам батюшка, но передавал только следующие слова старцев: «У вас в доме есть священник, обратись к нему».

 

О второй сестре, Елене Ефимовне, батюшка говорил, что, уверовав, она так каялась, как ещё никто в его священнической практике. Это было стенание из глубины души. Она вскоре приняла монашеский постриг с именем Серафимы. Когда в 1951 году она скончалась, и её, врача, как было принято в те времена, хоронили от больницы торжественно, с музыкой, никто не знал, что под подушкой в гробу лежали мантия, параман, чётки. В своих письмах батюшка очень просил всех знавших её поминать, ибо она много сделала добра и ему, и другим.

 

***

 

С открытием церквей батюшка приступил к священнослужению. В 1944 году епископом Калужским Василием он был назначен настоятелем Благовещенской церкви города Козельска, где и служил до 1948 года. 

 

Здесь он жил на квартире у монахинь и вёл в полном смысле слова подвижнический образ жизни. По воспоминаниям общавшихся с ним в то время, он был невероятно истощённым. В маленькой (4–5 кв. м.), отгороженной невысокой тесовой перегородкой комнатушке он всё своё свободное время проводил в молитве (так говорили монахини, которые потихоньку подглядывали и часто видели его стоящим на коленях), чтении Священного Писания, Святых Отцов. Литургию совершал помимо воскресных и праздничных дней каждые среду, пятницу, субботу и даже в небольшие праздники. Как правило, проповедовал за каждой литургией, часто и в будни, хотя бы народу было и немного, редко за вечерним богослужением. Его проповеди производили сильное впечатление на верующих, и не столько даже даром слова, которым он, бесспорно, обладал, сколько глубиной понимания духовной жизни, познаниями аскетических творений Святых Отцов, своей искренностью. Но они часто вызывали и нездоровые чувства у сослуживцев.

 

***

 

В Козельске отец Никон имел духовное общение с последним постриженником преподобного Амвросия Оптинского иеросхимонахом Мелетием (Барминым; †12 ноября 1959).Отец Мелетий был и последним духовником женской Шамординой обители (недалеко от Козельска), не избежал лагеря. Отличался особой кротостью, был очень немногословным. Спросят его: «Батюшка, как жить?» А он отвечает: «Всегда молитесь», – и всё. Вокруг него всегда были мир и покой. 

 

У него после закрытия монастыря продолжали духовно окормляться шамординские сёстры, которых было немало в Козельске; приезжали к нему люди и из других мест. Отец Мелетий скончался в глубокой старости, 96 лет, и был похоронен в Козельске. Теперь его прах перенесён в Оптину пустынь. 

 

В 1948 году отца Никона начали гонять по приходам: сначала перевели в г. Белев, затем в г. Ефремов, далее – в г. Смоленск. Его проповеди нигде не давали покоя уполномоченным по делам Церкви, да и собратьям нередко тоже. Из Смоленска епископом Сергием в том же1948 году он был направлен в город Гжатск, по словам батюшки – в ссылку. Очень не понравилось ему здесь. Неприветливо и встретили его.

 

***

 

В материальном отношении он был просто нищим. Денег не имел, поскольку и получать фактически было нечего, и то, что получал, раздавал и рассылал остро нуждающимся. Имущества у него вообще никакого не было. В Гжатск приехал, имея старую зимнюю рясу одного оптинского иеромонаха, столь же старый тёплый подрясник, который он через некоторое время сжёг ввиду полной его ветхости, летнюю рясу с двумя-тремя лёгкими подрясниками. Вот всё его имущество, если не считать ещё нескольких алюминиевых ложек и вилок. Он органически не мог переносить чего-либо не необходимого, называя всё это хламом, который обременяет душу. Многая имения, повторял он, умножает печаль (т. е. заботы). Был решительным противником всякой красивости, мягкости, элементов какой-либо роскоши, говоря, что всё это развивает в человеке тщеславие, праздность и глупое, пустое самомнение. Его одежда всегда была сшита из дешёвого материала самой обычной портнихой и выглядела иногда довольно неуклюже, подчас даже несколько комично. Но это вполне соответствовало его духу, его убеждению. 

 

Батюшка любил рассказывать следующий эпизод из жизни преподобного Пахомия Великого. Когда в одном из монастырей, над которыми преподобный начальствовал, братия поставила красивые ворота и с восторгом стала показывать их преподобному, тот приказал привязать к верху ворот верёвки и тянуть до тех пор, пока ворота не перекосились. Братия огорчилась, но преподобный ответил, что стыдно монаху привязываться к вещам. Батюшка всегда и во всём строго придерживался этого правила. 

 

Много различных неприятностей, угроз и нападений пережил батюшка в Гжатске, много было приходской суеты. «Но эта суета, – говорил он перед смертью, – дала мне возможность увидеть: ничего не можем мы сами сделать доброго».

 

***

 

В духовном отношении, по словам батюшки, гжатский период жизни многое дал ему в познании себя. А главное, говорил он, ему приоткрылось некоторое понимание того, что есть начальное смирение. «Вот Игнатий Брянчанинов, да вознаградит его Господь, всё время говорит об этом. Его вы теперь не понимаете. Всё у него внутри звучит мысль о смирении. Что же такое смирение? У меня к пониманию смирения был такой переход. Однажды мне пришла мысль, совершенно отчётливая и ясная: а что такое все наши дела, все наши молитвы, наше всё?! Надо лишь взывать, как мытарь: «Боже, милостив буди мне, грешнику!» Сердце вот тут-то у меня и поняло, поняло, что самое существенное – это милость Божия. Это было понятно не умом, а сердцем. И вот с этих пор я стал обращать в себе эту мысль, жить этой мыслью, молиться этой мыслью, чтобы Господь не отнял, а развил её. 

 

Это есть начальное смирение – начальное, подчёркиваю,– [сознавать] что мы сами – ничто, а творение Божие, мы – создание Божие только. Поэтому чем нам гордиться, что нам противопоставлять Богу? Хотя Господь почтил нас величайшим достоинством – быть сынами Божиими, но это – дар Божий. Потом, призывая, искупил нас для того, чтобы восстановить, усыновить Себе, но и это опять дар Божий. Грешим, грешим – Господь прощает, это – дар Божий. А у нас что? У нас своего – ничего. Вот это должно войти в сердце человеческое. Не умом нужно понять, а сердцем. 

 

Человек должен в каждой молитве, как бы он ни вдохновился, какое бы восхищение в молитве Господь ни дал человеку, он должен молиться в основе, как мытарь: «Боже, будь милостив мне, грешному». Всё, и даже вот это вдохновение, – всё это есть дар Божий. Нет в нас ничего доброго, всё – от Господа. Словом, как говорил Давид, я – блоха во Израиле, я – червь, а не человек. Что, думаете, для красоты, что ли, эти слова он говорил? Нет. Они исходили из этого состояния, о котором я говорю. К этому искренно надо прийти и из этого состояния должна исходить всякая наша молитва. Это и есть начальное смирение, именно начальное. Отсюда исходит ещё другое, о чём я должен сказать как о самом важном. Человеку необходимо почувствовать не умом, и не только сердцем, а всем своим существом, с головы до пят, непостижимую ни для человеков, ни для Ангелов любовь Божию. Он должен благодарить Бога, славословить Его, преклоняться пред Ним, пред Господом, за Его великую милость и любовь. Он должен бы желать не только быть распятым рядом с Ним и перенести всё, но быть растерзанным на куски, и не только растерзанным, а терзаемым всю жизнь. Вот как он должен себя чувствовать. А мы, окаянные, не можем и малейшей скорби терпеть, даже самой малейшей.

 

Поэтому первыми словами молитвы и поставлены Церковью слова: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе», то есть: «Слава, благодарение Тебе, Господи, за Твою милость, за Твою любовь, за снисхождение, за то, что Ты, Господь, Творец вселенной, пред Которым трепещут все Ангелы, снизошёл до того, что позволяешь нам называть Тебя своим Господом и обращаться к Тебе, молиться Тебе».

 

Всё Господь делает для человека, для его радости, для его спасения, даже для его удовольствия. Всё делает Господь, лишь бы это было в пользу, а не во вред человеку. Поэтому нечего бояться, нечего страшиться скорбей. Всё Господь сделает, может избавить от всего. Для нашей пользы только не всё делается. Поэтому нам надо преклоняться пред Господом (вот и нужны для этого свои отдельные комнаты), благодарить, славословить, молиться Ему от всей души...

 

Понятно? Умом понятно, а сердцем ещё далеко вам понять. А чтобы понять сердцем, во-первых, обязательно надо молиться уединённой молитвой. Обязательно! А потом жить по-евангельски, каяться в грехах. Ибо человек должен не только понять, но почувствовать, что мы мытари, что должно обращаться к Богу, как мытарь. Не просто к этому придёшь. А приходит человек многократным падением, нарушением заповедей Божиих. Раз пал, встал, покаялся. Опять пал. Опять встал. И в конце концов поймёт, что погибает без Господа. 

 

К Сисою Великому пришёл один брат и говорит: «Отче, я пал». – «Встань». – «Встал, опять пал». – «Ещё встань».– «До каких же пор?» – «До смерти». Когда человек поймёт, глубоко, сердцем, это своё падение, поймёт, что сам человек ничто, весь в падении, начнёт взывать к Господу: «Боже, милостив будь мне, грешному, видишь, в каком я состоянии», – тогда он может прийти в состояние начального смирения и спастись. Вот почему при искании Бога не нужно отчаиваться...».

 

В связи с вопросом о духовной жизни батюшка довольно часто в своих беседах подчёркивал, что духовность заключается не в духовных одеяниях и не в словах о духовности, которыми любят иные щеголять, как модной одеждой. И многие книги, предупреждал он, написанные о духовности, многие рассказы о чудесах, исцелениях, прозорливости пронизаны совершенно антихристианским духом. Ибо духовная жизнь – это процесс исцеления от страстей, который начинается с решимости жить по заповедям Евангелия. Во-первых, это открывает человеку его грехи, до того практически им не видимые, во-вторых, показывает ему его бессилие искоренить их. Это порождает искреннюю покаянную молитву, приводит человека к смирению, которое только позволяет Богу войти в душу и очистить её от всякого греха. Батюшка приводил при этом замечательные слова святого Исаака Сирина: «Воздаяние бывает не добродетели и не труду ради неё, но рождающемуся от них смирению. Если же оно оскудевает, то первые будут напрасны».

 

Единственные писания Духа Святого, говорил он, это творения Святых Отцов и подвижников Церкви, например, Отцов Добротолюбия, епископа Игнатия Брянчанинова. В них содержится подлинная духовность, и ими только можно и должно руководствоваться. В связи с этим он резко отзывался о западной религиозной литературе, говоря, что в ней очень часто «сама дьявольщина».

 

«Хорошо, что у нас граница закрыта. Это великая милость Божия к нашему народу. Нас бы завалили (особенно Америка) дьявольской, сатанинской и сектантской литературой, а русские люди очень падки на всё заграничное и окончательно погибли бы. Возьмите Бердяева. Какие кощунственные выражения допускает он о Святых Отцах! Он их, значит, никогда не читал или читал одним кусочком мозга, без сердца, без души. Он совершенно не понимает христианства и потому писал ложь о Святых Отцах. И очень многие, особенно в эмиграции, писали о духовных вопросах совершенно неправильные, лживые вещи. Говорит о Боге, а сам – дьявол. 

 

Такие дивные книги у Святых Отцов, и разве можно вместо них читать всякую макулатуру под видом духовной литературы? Например, книга так называемого архимандрита Спиридона о молитве – это сплошной обман, в лучшем случае – самообман, это полное искажение христианства, ложь о духовности, о молитве. Такие книги способны только погубить человека, ввести его в явную прелесть» (не помню, что за книга. В ней, в частности, описывалось, как этот архимандрит перелетал по воздуху. – А.О.).

 

***

 

Батюшка любил служить и относился к совершению богослужения, и прежде всего к литургии, с особым чувством ревностного благоговения, что ощущалось всеми: и со служителями в алтаре, и на клиросе, и молящимся. Совершал богослужение просто, сдержанно, сосредоточенно. Ни малейшей искусственности не было в его служении. Он не переносил никакой вычурности в чтении, пении на клиросе. «Артистам» делал строгие замечания, что, естественно, вызывало гнев любителей церковных «пиес», солистов и чтецов, жаждущих показать себя. Однажды такому «мастеру», начавшему читать шестопсалмие, не разрешил продолжать. Он запрещал петь некоторые песнопения, говоря, что это беснование перед Богом, а не молитва. Самые больные места в храме, говорил он, это клирос и церковная лавка.

 

Батюшка часто повторял: церковное пение – то, которое помогает молиться или, по меньшей мере, не мешает молитве. Если же песнопение не создаёт подобного настроения в душе, то хотя бы и принадлежало самым прославленным композиторам, оно есть лишь игра «ветхих» чувств, плоти и крови.

 

Он запрещал кому-либо входить в алтарь, тем более стоять в нём и разговаривать без необходимости.

 

***

 

Чрезвычайно внимательно относился отец Никон к исповеди, особенно к приходившим редко, тем более – впервые. 

 

Он сетовал, что многие из духовенства на исповеди главным образом спрашивают: всели правила вычитал, как часто ходил в храм, сколько говел перед Причастием, не съел ли молочка в пост и т. п., то есть обращают основное внимание не на нарушение заповедей Евангелия, а на внешнюю сторону церковных предписаний, на исполнение церковной дисциплины. Эта сторона, конечно, тоже необходима, но она менее значима в духовной жизни. Он говорил: «Комара отцеживают, а верблюда поглощают». Нужно, чтобы человек прежде всего покаялся в тяжёлых грехах, особенно в тех, которые совершены против других людей: убийство (в том числе аборты), блуд (и делом, и словом, и мыслью), воровство, клевета, ненависть и др. Ибо главное состоит в заповедях Евангелия, без исполнения которых и покаяния в их нарушениях человек не может получить спасения. Более того, следование лишь внешним церковным предписаниям без борьбы со страстями способно превратить человека в тщеславного, гордого фарисея, наполненного всякой нечистотой. Об этом говорит евангельская притча: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И пришед находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идёт и берёт с собою семь других духов, злейших себя, и вошедши живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет и с этим злым родом» (Мф., 12:43–45).

 

Особенно его расстраивало, когда слышал, как некоторые священники на исповеди чисто механически «разрешают» верующего от грехов, оставляя совесть пришедшего неочищенной. В результате люди начинают смотреть на исповедь и прочие таинства как на шаманство. 

 

Никогда отец Никон не исповедовал во время литургии: исповедь проводил или до неё, или, когда исповедующихся предполагалось большое число (например в Великий пост), накануне вечером. Он говорил: «Человек должен молиться во время литургии, а не стоять в очереди». 

 

Батюшка не всегда сразу допускал к причащению. Если у человека на совести было что-то тяжёлое или он не причащался много лет, то благословлял такому сначала походить в течение какого-то времени на богослужения, а иногда откладывал его причащение до очередного поста. При этом давал человеку делать дома определённое количество (небольшое) земных (больным – поясных) поклонов и молитв Иисусовых или мытаря. 

 

Отец Никон говорил, что народ в основной своей массе потому легко оставил веру после революции, что пастыри более пасли самих себя, чем паству, и вместо духовного её назидания истинам веры и жизни очень часто превращались в механических требоисправителей. Всё их научение состояло в призыве к исполнению того, что «положено»: крестить, венчать, отпевать, ходить по праздникам в храм, соблюдать посты, причащаться раз в год. Народ почти ничего не знал о духовной жизни, о борьбе со страстями, его редко кто учил этому. Поэтому, как только ему сказали, что Церковь – это обман попов, очень многие перестали верить ив Бога. Ибо если Церковь – обман, то и Сам Бог – выдумка.

 

Батюшка часто повторял, что самые страшные враги священства – это, с одной стороны, человекоугодие, стремление понравиться народу, с другой – властолюбие, желание иметь духовных чад (послушных рабов) и командовать хотя бы тремя старухами. Это стремление превращает священника в достойного сожаления начальничка и фарисея, отвергнутого Богом и вызывающего осуждение и насмешки у людей. С горечью говорил он и о так называемых требах, когда священнодействия и даже таинства совершаются спешно, неразборчиво, как-нибудь. Он советовал, что лучше уж меньше прочитать, но отчётливо, понятно, с благоговением, нежели кощунствовать над словами молитв и словом Божиим. Об этом он говорил всегда с особой горячностью.

 

***

 

Батюшка был очень строгим по отношению к себе (но не к другим). Вставал всегда не позже шести часов, ложился около двенадцати. В неслужебные дни до самого завтрака, который бывал не ранее десяти-одиннадцати часов, молился. Молился и днём, делая пятисотницу (триста молитв Иисусовых, сто – Божией Матери и по пятьдесят всем святым и ангелу–хранителю), приглашая иногда к этому и домашних. Ел мало. Вино пил очень редко, немного, по каким-либо случаям и только сухое. 

 

У него был дар непрестанной молитвы, который обнаружился случайно. Однажды он так угорел в бане, что потерял сознание. И когда его несли, то с удивлением услышали, как он, не приходя в себя, произносил не переставая молитву Иисусову. Особенно поражены были прибывшие медработники «скорой помощи».

 

Он не позволял сделать для себя какую-либо услугу, принести что-либо, убрать и т. д. Считал, что без крайней нужды пользоваться трудом другого человека грешно. Он вменил себе в обязанность некоторые домашние и хозяйственные дела, например, в холодное время года загружал и вычищал котёл, который топился углём и был очень неудобным для пользования, делал парники, высаживал в них огурцы, помидоры, копал огород, обрабатывал плодовые деревья и кустарники, пилил и колол дрова и т.д. С трудом, поскольку был очень больным, кряхтя, но всё делал сам. Четыре года, проведённые в лагере, чрезвычайно подорвали его здоровье. Более всего он страдал от болезни сердца, суставов рук, ног, поясницы. Пока были силы, много трудился физически. Трудился до полного изнеможения, до пота, часто меняя белье.

 

Он не выносил праздности и всегда чем-нибудь занимался. Насадил огромный сад в Вышнем Волочке, два сада в Козельске. В Гжатске не только насадил большой сад, но и снабдил из своего питомника всех желающих в городе яблонями, вишнями, грушами, смородиной. А желающих было много, тем более что батюшка всё давал даром. Много проводил строительных и ремонтных работ по храмам.

 

***

 

Вёл себя батюшка чрезвычайно просто. С ним легко было разговаривать, независимо от разницы в возрасте между ним и собеседником. Был рад, когда задавали вопросы по существу, особенно о духовной жизни. Не против был иногда побогословствовать и пофилософствовать. Но терпеть не мог пустых разговоров, воспоминаний, пересудов. 

 

Часто, когда его младшие братья, племянники и друзья (лет на 30–40 моложе его) играли в городки, батюшка подходил к ним и очень быстро спасал отстающую команду. Никто из молодёжи не мог состязаться с ним в меткости бросания палок. В несколько ударов он выручал отстающих. Приходилось удивляться, как в его больных руках сохранилась такая точность. Был случай, когда в течение летних месяцев он чуть ли не ежедневно садился за доску и играл в шахматы с одним юношей. А затем вдруг не только перестал, но и назвал это бесовской игрой, отнимающей у человека драгоценное время. Потом мальчишка понял, как батюшка спас его в этот период от улицы. 

 

Батюшка очень любил лес, который был в пяти минутах ходьбы от дома. Ходил в любое время года. Летом за грибами с ним обычно собиралась целая команда. На привале начинались полезные разговоры. 

 

Постоянным его чтением были святоотеческие творения, жития святых, проповеди, толкования, редко – учёно-богословские и философские сочинения. Особенно тщательно и постоянно он перечитывал, изучал творения святителя Игнатия (Брянчанинова), которого в качестве истинного духовного отца настоятельно завещал всем своим духовно близким. Сочинения епископа Игнатия (тогда ещё не прославленного в лике святых) батюшка считал лучшим руководством в духовной жизни для нашего времени, более даже необходимым, чем древние Святые Отцы. Ибо Отцы, говорил он, часто обращали своё слово к подвижникам, находящимся на высокой ступени духовного развития, и мы, не понимая этого, можем пойти совсем не туда. Епископ же Игнатий фактически переложил древних Отцов применительно к нашему скудному духом времени, нашей омирщенной психологии. 

 

Вообще он много читал. Если ему в руки попадала интересная книга, то он не расставался с ней целый день, мог не спать и ночь, пока не прочитывал её. Зная французский и немецкий языки, он иногда читал и иностранную литературу. 

 

Он никогда не оставлял на будущее разрешение вопроса, возникшего при чтении Священного Писания. Сразу же брал имеющиеся у него толкования: святителя Иоанна Златоуста, блаженного Феофилакта, святителя Феофана (Говорова), архиепископа Никифора (Феотоки), архимандрита (потом епископа)Михаила, прот. Василия Гречулевича, Александра Иванова. Толкование отдельных мест он находил в творениях Святых Отцов, преимущественно аскетических, которых постоянно и тщательно изучал. 

 

Батюшка хорошо был знаком с классической литературой и философией древнегреческой, европейской, русской XVIII – начала XX веков. Особенно ценил сочинения Ф.М. Достоевского, восхищаясь глубиной его анализа человеческой души. Говорил о В.С Соловьёве, о С. Булгакове, о П. Флоренском. Возмущался Н. Бердяевым. Хвалил А.С. Хомякова, И. Киреевского, вообще первых славянофилов.

 

***

 

По отношению к людям батюшка был различен. С некоторыми разговаривал спокойно, других утешал, а иных и обличал. Это видно и по его письмам. Вообще он был человеком, который не знал, что такое человекоугодие, и очень не любил людей льстивых и лукавых. Последним от него обычно доставалось. Он говорил, что льстит тот, кто сам жаждет получить похвалу, и самый отвратительный человек – лукавый. Очень боялся дешёвой народной молвы, которая всегда ищет лишь целителей, чудотворцев, прозорливцев. Он говорил, что ничего не стоит стать «святым»: достаточно начать толковать Апокалипсис, говорить о трёх шестёрках и антихристе, проползти на четвереньках вокруг храма. Особенно быстро Место упокоения игумена Никона (Воробьёва)59Экология души уловляется народ, когда священник или выдающий себя за святого начинает раздавать просфоры, соборное масло, святую воду и другие святыни с «рецептом» их применения при различных болезнях и житейских скорбях.

 

«Народ в своём подавляющем большинстве, – скорбел батюшка, – совершенно не знает христианства и ищет не пути спасения, не вечной жизни, а тех, кто бы помог ему что-то «сделать», чтобы сразу избавиться от той или иной скорби». Приходящим к нему с подобным настроением людям он говорил: «Не хочешь скорбей – не греши, раскайся искренне в своих грехах и неправдах, не делай зла ближним ни делом, ни словом, ни даже мыслью, почаще храм посещай, молись, относись с милосердием к своим близким, соседям, тогда Господь и тебя помилует, и, если полезно, то и от скорби освободит». Некоторые, естественно, уходили от батюшки недовольными, т. к. он, вместо того чтобы сказать, какую молитву читать, или перед какой иконой молебен с акафистом заказать, или что «сделать», чтобы коровка молочко давала и муж не пил, говорил о необходимости примириться со всеми, перестать воровать, лгать, завидовать.

 

***

 

Батюшка начал чувствовать особое недомогание зимой 1962-1963 годов. Постепенно он всё больше слабел, скорее стал уставать, меньше есть. Перед кончиной он более двух месяцев не принимал никакой пищи и до этого около месяца ел только раз в день немного молока и ягод. Но никто не замечал в нём уныния или скорби. Он был спокоен, сосредоточен и большей частью даже с лёгкой улыбкой на лице. Почти до самой кончины был на ногах. Окончательно слёг лишь за десять дней до смерти. Врача вызывать не разрешил. 

 

Под Успение Божией Матери последний раз исповедовал своих близких. Сам, когда уже не мог дойти до храма, причащался дома. До дня смерти был в полном и ясном сознании и из последних сил наставлял окружающих. Завещал хранить веру всемерным исполнением заповедей и покаянием, всячески держаться святителя Игнатия (Брянчанинова), особенно избегать суеты, совершенно опустошающей душу и уводящей от Бога. 

 

Скорбящим у его постели он говорил: «Меня нечего жалеть. Надо благодарить Бога, что я уже окончил земной путь. Никогда мне не хотелось жить, не видел я ничего интересного в этой жизни и всегда удивлялся, как это другие находят что-то в ней и цепляются за неё из последних сил. Хотя я ничего не сделал за свою жизнь доброго, но искренне всегда стремился к Богу. Поэтому надеюсь всей душой на милость Божию. Не может Господь отринуть человека, который всегда всеми силами стремился к Нему. Мне вас жалко. Что-то вас ещё ожидает? Живые будут завидовать мёртвым».

 

Замечательны были те спокойствие и мужество, с которыми батюшка шёл к своему смертному часу. У окружающих это часто вызывало едва сдерживаемые слёзы. Все видели, что он умирает, но никто не хотел в это верить. 

 

Никаких жалоб от него не слышали. «Батюшка, больно?» – «Нет. Так просто, ощущения неприятные кое-когда». Купили на смерть тапочки. С весёлой улыбкой примерил: «Вот хороши». Сделали покрывало на гроб. Он посмотрел и нашёл ошибку в надписании. Увидел, как понесли гроб для него, и был доволен, что всё готово. 

 

Когда спросили батюшку, как и где хоронить, он ответил: «Бесполезно говорить, потому что этого никогда не исполняют». Но когда домашние, уже определив (тайно от него) место для погребения, пришли к его постели, он сразу же спросил их: «Ну как, нашли мне место?» Вообще в период последней болезни батюшка особенно удивлял своей прозорливостью. За несколько дней до своей кончины он неожиданно попросил найти и вслух зачитать то место в жизнеописании старца Амвросия Оптинского, где говорится о запахе тления, появившемся по смерти, от его тела. Смысл этой странной просьбы открылся вскоре. 

 

Последнее время мы беспокоились, как бы батюшка не умер в наше отсутствие. Но он твёрдо заверил нас: «Не беспокойтесь, не умру без вас. Когда надо, всех позову». И действительно, когда 7 сентября в полдень он тихо кончался, все собрались около него в эти минуты и со свечами в руках совершили отходные молитвы. Верно, всех он позвал. А накануне погребения, в ночь на 9 сентября, все, поочерёдно читавшие Евангелие, вдруг ощутили от гроба сильный запах тления. Огорчение трудно передать – что же будет за литургией, на отпевании? Тут вспомнили и поняли просьбу батюшки зачитать указанное место из жития Амвросия Оптинского. Однако утром ни во время литургии, ни при погребении уже не было ни малейшего запаха! 

 

Храм в этот день был переполнен, как на Пасху. Особенно хочется отметить атмосферу особой непонятной радости, которая царила у его родных, близких, молящихся во время литургии и отпевания батюшки. Полное впечатление необычного торжества, праздника. Об этом ощущении говорили очень многие. 

 

Упокой, Господи, раба Твоего священноигумена Никона во Царствии Твоем!

 

Алексей ОСИПОВ

Печатается с разрешения автора

 

Перейти к содержанию номера