Профессор Зверев давно исследует православные мотивы в русской литературе. Один из любимых его героев – Фёдор Глинка (1786 – 1880).

Восторженное прочтение Ф.Н. Глинкой Псалтири, огонь ее внутреннего духа воспламенил творческое воображение поэта: величественные звуки арфы Царя Давида не только восхитили, но и подвигли к творчеству, увлекли за собой духовно-лирические чувства. Не случайно известнейший толкователь Псалтири, "почтеннейший из философов", монах Евфимий Зигабен назвал царя Давида "нашим собственным Орфеем". В предисловии к "Толковой Псалтири" он писал: "<…> отец книги сей есть Давид, который один после Авраама был отцем народов, – наш собственный Орфей – певец; первый краснописец добродетелей; – Давид, первый провозвестник трех лиц в едином Божестве; пастырь и отличный воин, пророк и вместе царь, – Давид, сделавшийся сердцем, языком и пером первого Царя – Царя неба, снискавший все добродетели, которые делают человека Богом и относятся к человеку". Евфимий Зигабен отметил, что даже структура и композиция Псалтири имеют мистический характер: "Что касается до размещения псалмов в Псалтири, то весьма замечательно, что они поставлены здесь не в том порядке, как были написаны, хотя порядок этот, можно думать, и не случайный какой-либо; но всего вероятнее, он произошел по особенному устроению божественному, не подчиняющемуся последовательному течению времени". В этой необъяснимой загадочности он видел Высший Промысл: "<…> наш верховный Художник – Дух Святой имел прежде всего попечение, при распределении псалмов, не о том, чтобы оно было верным истории, а заботился единственно о пользе читающих, т.е. чтобы вырезать как бы форму нашей души по данному образу (образу Божию), отполировать ее потом по требованию законов прекрасного и наконец сделать ее богоподобною" . Это и завораживало Ф.Н. Глинку в таинственной природе и притягательности Псалтири и других Книг Священного Писания. Духовно-эстетическим принципам, заложенным в молитвенном песнопении Пророка Давида, старался поэт следовать в своем творчестве при вдохновенных переложениях псалмов или, как он сам говорил, "свободных подражаниях". "Кажется, видишь очи, вперенные свыше на смиренных и покорных сердцем, – писал Федор Николаевич в "Предуведомлении" к "Опытам Священной поэзии", – и понимаешь, отчего страдалец, искушаясь постепенно в вере, может, наконец, воскликнуть: "Помощь моя от Господа, спасающего правые сердцем!" – Душа, выходя из купели глубокого прискорбия, обновляется! – Сладкая тишина сменяет бурю, потрясавшую все связи телесной храмины; мир побежден; страсти обличены – и человек, сей непослушный воспитанник Провидения, наконец, проникнутый благоговейным умилением, восклицает: "Благо мне, яко смирил мя еси!" – С сей минуты душа становится певицею тихих, благодарственных песней и, благословляя Господа, славит Его вместе с силами Небесными и хвалит, когда хвалят Его Небеса Небес. – С этой точки зрения смотрел я на псалмы Давида и в таком духе писал мои слабые подражания оным".

Автор "Опытов Священной поэзии" понимал, на какую вершину человеческого поэтического мышления он должен был подняться, чтобы хоть как-то приблизиться к тому недосягаемому величию божественной красоты выражения мыслей, образов и чувств, которое он скромно пытался передать слогом современного русского стиха. Поэтому ему были ясны неизбежные промахи и падения, которые ждали его на этом священном и тернистом пути. И заканчивал он свое "Предуведомление" смиренно и искренне, обращая внимание на возможные свои неудачи: "В преложении под заглавием "Гнев Господа на нечестивых" старался я, сколько мне можно было, удержать силу, огонь и грозу выражений подлинника. Отсего, может быть, заметят по местам стихи жесткие, обороты крутые. Изложив в кратких словах мои собственные мысли насчет предлагаемых стихотворений, я ожидаю с покорностию суда просвещенных читателей; с моей стороны, не прилагаю никакой цены сему труду, ибо по истине сказать, сие дело было мне не в труд, а в душевное наслаждение" .

Виталий Зверев