И вот я священник. Священник с 1992 года.

Как это было? Как это вообще могло случиться? С чего началась моя непростая, ухабистая и очень болезненная дорога к алтарю?

Родился в Самарканде. Туда приехали родители из Германии, где какое-то время жили после войны в составе оккупационных войск. Всё-таки юг, Азия, проще выжить в скудные послевоенные годы. Плоды, фрукты, орехи, и не надо зимней одежды. Начало 50-х прошлого века. Не забыть ни солнца, плавящегося в зените, ни звёзд, бархат лучей которых ласкал мой детский взор. Жили на квартире у милых узбеков в глинобитном домике. Старушка-апа кормила меня золотистыми лепёшками, которые выпекала тут же во дворике в глиняной печи. Домик этот располагался на площади Кызыл Тан рядом со всемирно известным мавзолеем великому Тимуру. Вокруг тутовые деревья, с которых медовым дождём падают ягоды и вдребезги разбиваются об асфальт. Часто подъезжают автобусы с интуристами, у которых мы, дети, клянчим какие-то подачки. Учёба до 4-го класса в школе № 8 имени Н.В. Гоголя. В классе на 35 человек 17 национальностей. И все – мои друзья. Потом, в начале 60-х, переезд с родителями в город Воткинск к бабушке, маминой маме. Приехали в феврале. Для меня после Самарканда это было равносильно высадке на луне. Сугробы, мороз, снежная дымка, окна в инее, язык, который я классически приморозил к дверной ручке на крыльце бабушкиного дома.

Проносятся 80-е годы, проведённые в Воткинске, Перми, Свердловске.

Учёба в техникуме, в университете на истфаке, в Литинституте, поиски ответов на трагичность и двойственность бытия, поиск выхода из многочисленных тупиков, куда с закономерной неизбежностью заводила не просвещённая светом Христовым весёлая молодость. Короткая, но многое проясняющая деталь: в своих дневниках я называл себя Оборванцем из Розовой страны, а сокурсники с уважительной усмешкой называли меня Маркизом де Боширом.

Чтение Достоевского, Гоголя, Лескова, Соловьёва, Ключевского. Курсовая о сравнительной характеристике религий древнего Вавилона и Египта на первом курсе университета. «Научный атеизм» – был и такой предмет в университетском курсе – преподавал полковник КГБ в отставке. Он водил нас к дому инженера Ипатьева, где в подвале была расстреляна царская семья, говорил о революционной необходимости этого сурового акта, что иначе контрреволюция сделала бы своим знаменем живого царя и его семью. Сейчас-то понимаю, что глупость и идеологический бред. А тогда принималось бездумно и равнодушно на веру.

Много лет спустя Господь позволил мне служить Литургию в расстрельной комнате Ипатьевского дома, где сейчас алтарь величественного храма, где пол из тёмно-красного гранита и где мурашки таким толстым слоем шевелятся под рубашкой, что кажется – даже фелонь поднимается над плечами.

Потом преподавание истории, эстетики, экономики в художественном училище, работа освобождённым секретарём комсомольской организации в Свердловске. А потом Воткинск, моё писательство, журналистика и преподавание истории в вечерней школе.

Незабываемый Литинститут на Тверском бульваре в Москве, куда я поступил на семинар прозы московского писателя Владимира Ильича Амлинского. Мои друзья по учёбе, с которыми тесно сросся душой уже в первый год, Гена Рязанцев и Володя Чугунов, и которые спустя годы после сложных и ветвистых нравственных поисков стали писателями-священниками.

Первые после смерти родителей шаги к храму, состояние растерянности от необыкновенности мира, в который я поневоле вступил, где нет стабильности, где невосполнимые утраты и где всё по-серьёзному решается раз и навсегда.

Очень мешали советские штампы про «опиум для народа» и религию отсталых старушек. Боялся перекреститься. Будто гиря висела на руке. Стоял у самой двери в небольшом храме Воткинска, кажется, Преображенском, что на горе у старого кладбища. Теснота и духота. Украдкой смотрел, а не наблюдает ли кто за мной.

Потом вызовы в КГБ по какому-то глупому поводу (чтение и распространение книг Бердяева), а на самом деле из-за посещений церкви. Долгие беседы с капитаном Корчагиным о вреде религии, о недопустимости совмещать преподавание политической дисциплины, каковой является история, с хождением в церковь. Капитан всегда с иголочки одет в штатский костюм, выбрит и приятно наодеколонен.

– Вы понимаете, – говорил капитан, – мы не можем запретить вам ходить в церковь, у нас гуманное государство и закон о свободе совести, но мы обязаны будем тщательно и регулярно проверять весь коллектив школы и его работу на предмет слабой атеистической пропаганды.

Я понимал, но что он намекает. Будут проверки, будет нервотрёпка всех моих коллег по школе из-за меня. А школа-то крохотная, вечерняя, с печным отоплением двух невысоких этажей круглыми «голландками», с деревянными старинными лестницами. И располагается она в живописнейшем месте города – на берегу прелестного огромного пруда с чайками, и соседствует с усадьбой Петра Ильича Чайковского, от которой веет древним покоем и духом неуловимой музыки. И вот теперь капитан Корчагин предлагал мне оставить всё это и убираться, куда заблагорассудится. Если упрусь, то пострадают милые пожилые женщины-учителя, которые всегда угощали меня домашним супом, варившимся прямо на небольшой кухне при школе, на дровяной печке, давали пробовать необыкновенные домашние пирожки; они будут терзаемы из-за меня.

Капитан прямо сказал, что мне с семьёй неплохо было бы перебраться в другой город, скажем, в Ижевск, где меня никто не знает и потому не будет никакого резонанса от моих походов в храм.

И вот конец 80-х. Переезд в Ижевск, резкое оскудение товаров на прилавках, карточки практически на всё, а потом эмиграция в Германию – благо открылись границы, а у жены – коренной немки – почти все родственники уже были там. Оказавшись за границей, я окончательно принял решение вернуться в Россию (тогда ещё СССР) и стать священником. А возвращаться было некуда, квартиру по тогдашним советским законам надо было сдать государству. Поскольку к тому времени я уже был членом Союза писателей СССР, я передал её в Союз писателей Удмуртии с тем, чтобы, когда вернусь, получить другое жильё. Но ничему этому не суждено было сбыться.

– Россия сейчас на Голгофе, – говорила схимонахиня Варвара, с которой мы познакомились в Москве накануне отъезда в Германию и которая жила в утлой квартирке на Рождественке, – если погибнет Россия – погибнет мир.

Ездил с женой, будущей матушкой, в Троице-Сергиеву Лавру к отцу Кириллу Павлову за благословением, рассказал о своём обещании Господу стать священником, о своих сомнениях и страхах. «Раз решили ехать, сдали квартиру, то поезжайте с Богом! – сказал он. – Поживёте, подкопите деньжат, чтоб на жильё хватило, и вернётесь, станете священником. Только деньги на собственное жильё должны быть. Без этого не вздумайте возвращаться!» Много раз после этого вспоминал его мудрые слова.

Летом 1991 года владыка Лонгин (Царство ему Небесное), архиепископ, возглавлявший тогда кафедру РПЦ в Германии, по моему отчаянному звонку из больницы на окраине городка Санкт-Вендель (земля Саарланд), где я оказался из-за проблем с сердцем, приехал из Дюссельдорфа за 400 километров и причастил меня, жену, детишек.

Он рассказывал, что происходит в СССР, как там галопирующая инфляция сожрала все сбережения людей, растёт безработица, люди в растерянности и отчаянии, закрываются заводы и фабрики. «Михаил, куда вы собираетесь возвращаться? Да ещё с кучей детей? Пожалейте жену, пожалейте малышей! Поживите в Германии, осмотритесь, ещё всё наладится. А потом, когда в России начнётся стабилизация, хотя никто не скажет, когда это будет, вы сможете вернуться и стать священником».

Жена умоляюще смотрела то на меня, то на владыку. Она знала, куда я собирался вернуться. Каждый день по телевизору показывали ужасы, происходящие в стране «развитого социализма». Очереди у магазинов, карточки на продукты, старики, которые побираются по свалкам. Было от чего заунывать.

Жена шептала: «Не упрямься! Послушай владыку!»

Но душа горела и рвалась туда, где плохо, где боль и потерянность. Получалось, что мы предали всех, сбежав в сытую и благополучную Германию. Ясно, что во мне жили какие-то рудименты комсомольских идей, неразличимо переплетшиеся с христианским новым мышлением. Я ведь обещал Богу стать священником! Конечно, можно стать священником в Германии. И найдётся храм, и наберётся паства, но как же Россия? Там мука и нужда, там страх неизвестности и гибнущие души!

Было такое чувство, что вместе с огромной страной рушится мир.

Денег накопили за год. Германия щедро платила переселенцам. Особенно на детей. А у нас ко времени переселения их было четверо. Пятая – Иулиания – родилась уже там.

Мой приятель по Литературному институту Володя Чугунов стал священником в Нижнем Новгороде и звал меня. Говорил обо мне с Управляющим епархией митрополитом Николем (Кутеповым). Тот благословил приезжать.

Надо сказать, что в Германии материально мы жили очень неплохо. Социальное жильё, подержанный «Опель», который удалось купить через полгода, как переехали, изобилие продуктов, помощь различных благотворительных организаций. А ещё великолепные свалки, на которых мы с детьми собирали очень приличные вещи, то, что нам пригодится в России: холодильник, велосипеды, ковры, посуда, диванные подушки, матрацы и многое другое. Всё это владыка Лонгин помог переправить в Россию с гуманитарным конвоем, которые во множестве в те годы сновали по Европе и собирали для бедной России много чего с барского европейского плеча.

Помню летний вечер, зелёный дворик трёхэтажного дома для переселенцев в кукольной деревне Остербрюкен, где в квартире на втором этаже размещалась наша семья. Я сидел на скамейке и что-то читал, рядом сидела пожилая немка из Казахстана, сидела молча. И вдруг, ни к кому не обращаясь, говорит:

– Да! Если хочешь найти рай на земле, надо ехать в Германию. А если хочешь Царство Небесное – возвращайся в Россию...

Я замер. Коротко и неожиданно прозвучало то, что я чувствовал, чем жило моё сердце, и что я не мог вот так ясно и предельно чётко сформулировать для себя. Это был мистический ответ.

Протоиерей Михаил Резин