Осенью прошлого года в залах Российской академии художеств на Пречистенке прошла выставка московских живописцев Вячеслава и Антона Стекольщиковых и Млады Финогеновой «Любить Родину». Все они яркие представители русской реалистической школы изобразительного искусства. Не самый легкий путь в наше время. Большую часть времени семья художников проводят не в Москве, а в Борисоглебе, обосновавшись в этом провинциальном городе около сорока лет тому назад. О русской глубинке, о красоте и прелести старинного уклада жизни, о том, как с помощью красок можно донести до зрителя сопричастность судьбам Родины, размышляет член общины храма преподобного Андрея Рублева заслуженный художник России Антон Стекольщиков.

ДВА ЧУВСТВА ДИВНО БЛИЗКИ НАМ…

 
Антон, ваша выставка называется «Любить Родину». Звучит как вызов и императив. Родина – лейтмотив вашего творчества. Но сегодня (да и не только сегодня) такое чувство как любовь к Отчизне, особенно в среде «полурусской полинтеллигенции», приватизировавшей право называться культурным слоем, –  качество редкое. Привычнее «отчизну ненавидеть». К тому же сейчас понятие патриотизма во многом себя дискредитировало – развелось много «патриотов» самого разного толка…

Название предложил отец, а мы с мамой (Млада Финогенова – прим.ред.) долго сомневались, не слишком ли оно банально и политизировано. Две выставки, два названия у нас уже были – «Изумрудные купола» и «Борисоглебская летопись». Почему «Изумрудные купола»? Наверное, потому что, приехав в Борисоглеб в 1979 году и осев в нем на долгие годы благодаря неожиданной для нас самих покупке старого бревенчатого дома, мы были очарованы древним монастырем, почти все купола которого были красивого изумрудного цвета. И только на Благовещенской трапезной церкви куполок, некогда тщательно вызолоченный, со временем сильно потускнел и казался опаленным, как космический корабль, прошедший через плотные слои атмосферы. Борисоглебский монастырь находится в стороне от Золотого кольца и до его серьезной реставрации, что называется, руки (да и деньги, наверное, тоже) не доходили долгие годы. Проводили ее урывками и местами, из-за чего монастырь всегда имел вкусную патину, так привлекающую художников. Купола в монастыре Бориса и Глеба были покрашены самой обычной зеленой краской. Но природа, будучи сама удивительным и талантливым художником, зачастую улучшает творение рук человеческих. Со временем краска деградирует, где-то немножко выгорает, преображаясь в более сложный, нерукотворный цвет. Тогда, в 1979-м, за год до Олимпиады в Москве, мы и увидели монастырь с бархатисто-изумрудными куполами, ставшими для него характерной и отличительной чертой.

 

«В лесах». 1996. Х., м. 60х80.

Потом была большая семейная выставка «Борисоглебская летопись». Ведь уже более 35 лет наша семья художников обитает в этом удивительном месте – в Борисоглебе. Отсюда и название выставки. Но я отвлекся… «Любить Родину». С одной стороны, вроде бы несколько банально, с другой - вроде бы теперь и модно проявлять свои патриотические чувства. И, казалось бы, в названии мало художественного начала, учитывая, что это выставка живописи. Но когда в нашем современном мире исчезают из обихода такие простые и человеческие понятия как чувство совести, меры, добра, сопереживания, когда люди лишаются чувства Родины, то есть перестают ощущать сопричастность к нашей прекрасной земле, ее природе, истории, хочется напомнить им и себе о нашей самобытности, о том, что Россия - самодостаточная страна и мы должны быть в ней рачительными хозяевами. Нам незаметно подменили шкалу ценностей, из-за чего материальные блага сегодня доминируют над духовными. Удивительно, что в условиях современной непричастности властей предержащих к труду художника мы каким-то чудом выживаем, превратив свою профессию в подвижническое призвание. А ведь отечественная культура - это еще один мощный ресурс нашей страны, помимо нефти, газа, золота, алмазов, ресурс, которым просто надо уметь пользоваться, беречь и ценить его. Ведь именно культура определяет нацию. Чтобы стать профессиональным художником, нужно семь лет учиться в специализированной школе, потом шесть лет в институте, три года стажироваться в Академических творческих мастерских - считайте сами. А на выходе получается, что ты никому не нужен? Поэтому я и называю нашу профессию призванием. Мы радеем о культуре нации, сберегаем ее для своей страны, для ее будущего. В учебных заведениях обучают профессиональным навыкам: живописи, рисунку, лепке, перспективе, пластической анатомии, эстетике, истории искусства и пр. Но только оставшись наедине с холстом и Богом, на пленере, или в мастерской, обратившись к своей душе, художник может красками выразить свою сопричастность к судьбе родного Отечества. И тогда его гражданская позиция сведется к простому и емкому понятию - любить Родину.

У вас есть картина, очень пронзительная, «Родина». Представлена в Институте русского реалистического искусства. Что вас, как говорят писатели, толкнуло к перу, в данном случае - к холсту и кисти? Это ведь 2004 год, так называемые тучные годы, и сюжет картины, кажется, вступает в диссонанс с настроениями того времени.

Наверное, именно тучность того времени и подвигла меня на написание «Родины». Я не вижу никакого противоречия картины со временем, скорее, диссонанс был между родной землей и людьми, на ней живущими как на земле чужой. Мозги заплыли долларовым благополучием, а кругом разруха. Вместе со стариками вымирали и деревни одна за другой, а молодежь интересовала только быстрая нажива. Старые устои, традиции рушились, лад, красота и мера, эти исконные ценности, уже не были в ходу. Жизнь разделилась на два берега, которые соединяет полуразрушенный мост.

Я вас, наверное, разочарую. Бытует устоявшееся мнение, что каждый художник, сидя перед мольбертом, терзаясь в творческих муках, нервно куря перед белым холстом взаперти, долго вымучивает сюжет. Не спорю, бывает и так. Но мне всегда помогает природа. Когда пишешь с натуры этюд, забываешь о выдуманной эстетике холста, думаешь только о правде увиденного и ощущаешь себя, как правило, полным ничтожеством перед прекрасным Божьим миром. Зачастую по окончании работы на пленере художника ждет разочарование, природа, постоянно меняющаяся, все равно лучше... И только уже потом, в мастерской, возможно, по прошествии нескольких дней, или даже недель, этюд может раскрыться в полной мере. Он, раздражающий автора своим несовершенством в момент создания, порой неоконченный, вдруг становится тем единственным глотком чистого воздуха, который так необходим для задуманной картины. Именно так у меня и произошло с «Родиной». Я долго бродил с этюдником по борисоглебским окрестностям и нашел старый деревянный мост там, где заканчивается Борисоглеб и начинается деревня Селище. Рядом стояли сложенные по старинке стога, в те времена уже большая редкость. Они еще издалека и привлекли первоначально мое внимание. А на месте я понял, что тут для меня непочатый край работы, никто из нашей семьи еще не забирался в такие дебри. Приходил я на это место и на следующий день, и всю неделю, и каждый раз приносил домой по этюду, который меня вполне устраивал. А напоследок написал мотив с тем самым мостом. В тот год это был мой завершающий этюд нашего летнего творческого сезона. Удивительно, но борисоглебские пейзажи нам никогда не наскучивают, каждый год в них что-то меняется. То огромные деревья в речку Устье повалятся, оголив красивый дальний план, то, наоборот, небольшие кусты за год разрастутся так, что привычный пейзаж преображается до неузнаваемости. То у какого-нибудь дома крышу перекрасят, а то и вовсе новый рядом построят, а то вдруг вместо сгоревшего старого дома зияет в знакомом пейзаже обгорелая дыра с черными бревенчатыми остатками и покореженным забором. Постоянно меняется облик Борисоглеба, как и сама жизнь в нем.

На следующий год я вновь пришел на полюбившееся место к старому деревянному мосту и, конечно, ожидал увидеть изменения в хорошо знакомом мне мотиве, но не такие... По мосту я бы уже не отважился перейти на тот берег. Нижние замшелые бревна годами подгнивали, и весенний ледоход в тот год сделал свое пагубное дело. Часть моста унесло потоком реки, вторая еле удерживалась на ржавых железных скобах. Дощатый настил местами провалился, концы торчали дыбом. Весь мост порос травой и полевыми цветами, несколько свежих досок, наспех брошенных поверх развалин, указывали на то, что мостом кто-то еще пользуется. Я раскрыл этюдник, поставил холст и принялся за работу, я знал, что еще одного ледохода этот мост не переживет. Через какое-то время услышал за спиной блеяние козы. Древняя-древняя бабушка в потрепанном коричневом пальто, с посохом в одной руке, держась за спину другой, медленно прошла мимо меня и ступила на шаткие доски. Сердце у меня екнуло. «Ведь она сейчас рухнет в реку!» - мелькнуло у меня в голове. Тем не менее, две ловкие козы все дальше и дальше увлекали хозяйку за собой, к обрушенному центру моста. Я замер, положив кисточки на палитру, уже готовясь в случае необходимости броситься бабушке на помощь. И с облегчением выдохнул, когда, сопроводив взглядом фигурку старухи до дальнего берега, убедился, что опасность миновала. На том берегу росла пышная трава - замечательный корм для коз, очевидно, что бабушка проделывала этот путь туда и обратно уже много раз. 

А этюд мне тогда не удался. Такому мосту требовалось и соответствующее окружение. В этот же раз по голубому небу плыли невыразительные облака, радостная, свежая зелень никак не подходила к образу умирающего моста, кругом все заросло кустарником с невнятным силуэтом. Да и главный персонаж – мост – утратил романтический вид и казался просто грудой хлама. Я расстроился, но все же дописал этюд и поплелся домой. Самое удивительное, что именно этот неудачный этюд впоследствии и вывел меня на картину. Конечно же, я смотрел и на прежнюю свою натурную работу, и вообще «Родина» является образом собирательным. Но толчок дал именно этюд, который не был приукрашен, излишне романтизирован, надуман, в нем не было любования своим мастерством. Скорее, наоборот, там был момент творческого отчаяния, а еще - желание зафиксировать на холсте последний срок, как в одноименной повести у Валентина Григорьевича Распутина, и старого моста, и еще чего-то безвозвратно ускользающего, родного, чего потом всю жизнь будет недоставать... Обрывается связь поколений, русский человек отрывается от своей земли и теряет Родину-мать. Образ этого моста – это образ России, нашего русского пути, непростого, искореженного, переломанного. Но вдали на моей картине светится, выхваченный лучом солнца далекий храм - символ единения людей, символ веры.

«Родина». 2004-2005. Х., м. 100х150.

 

Можно ли быть русским художником и не любить родину? Можно ли работать и писать с отвращением к изображаемому?

Нельзя. Русский художник, с моей точки зрения, условное название. Им может быть и еврей, и поляк, и обрусевший немец, и француз, и китаец, и, даже страшно сказать сегодня, украинец с американцем. Но я не хочу касаться политики, считаю ее делом грязным. Вы задумывались когда-нибудь над тем, что слово «русский» является прилагательным, а не существительным, как у других наций? Француз, немец, американец, японец, швед… Вот почему я против политкорректного названия «россиянин», дескать, это слово объединяет многие народы нашего Отечества. А разве не объединяются эти народности словом «русский»? На протяжении многих веков люди разных национальностей на огромной части суши земного шара, которая называлась Российской империей, СССР, сейчас РФ - командовали полками, проливали кровь, гибли за русскую землю. Они осваивали водные просторы и совершали открытия мирового значения во имя своей русской Родины. Они писали стихи, музыку, картины, создавали литературные произведения, сочиняли вечные песни, снимали великое кино, поднимали балет на Олимп - во имя прославления и воспевания своего русского Отечества! И они считали тогда, как, верю, считают и теперь, в наше время,  себя русскими писателями, художниками, учеными, врачами, изобретателями, первооткрывателями, офицерами. Мне кажется, что именно слово «русский» свидетельствует о том, что не важно, какой национальности тот или иной человек, важно, что он впитал в себя этот русский воздух, этот русский дух, и он ходит, что называется, босиком по родной ему русской земле. И не зря для определения нашей национальности используется прилагательное - русский. Мы словно прилагаемся к этим безбрежным просторам родной земли, к этим лесам и полям, горам и рекам, к нашим русским снежным зимам, к нашему полуденному деревенскому зною с пчелами и бабочками, с журчащим живительным источником, бьющим из нашей родной земли. Русский художник тот, кто безмерно любит Россию и не мыслит своего существования вне ее. Это доказывает отечественная история искусств, воспитав не исконно русских по происхождению, но абсолютно русских по духу художников - А. Куинджи, И. Айвазовского, И. Левитана, С. Жуковского, В. Серова, И. Грабаря и т.д. А сегодня зрителя подкарауливает, как разбойник-душегуб с ножом,  актуальное «искусство» отвращения. Давно уж канула в Лету классика беспредметного авангарда 20-ых годов: крестики, квадратики, кружочки и полосочки. Теперь в Третьяковской галерее (!) лежит ворох мусора – это арт-объект. Хулиган Павленский прибивает свои гениталии к брусчатке Красной площади, поджигает двери ФСБ… И он почему-то называется художником! Марат Гельман растлевает души людей своими бьеннале – он новатор современного искусства. Группа «Война» рисует мужской половой орган в Петербурге на разводном мосту – и получает государственную премию. О них наперебой рассказывают, не смолкая, СМИ. Слава Богу, многие люди и теперь считают такие «творческие» акты просто проделками душевно больных людей, или выходками обнаглевшей шпаны. Как,  по-вашему, любят эти «творцы» свою родину? По-моему, это не только не художники, но и не люди. Своими действиями они открыто восстают против Богоподобия человека, а значит и против Самого Создателя. С другой стороны,  можно быть русым, кудрявым, бородатым, голубоглазым воцерковленным человеком, иметь нос картошкой и вполне благополучно при этом жить за границей, быть там востребованным и даже заниматься псевдорусской живописью. Но не  будет получаться живопись русской, и художник за комфортом своего иностранного бытия забудет о своей русскости.

 

«Богомолье». 2003. Х., м. 170х190.

 

Быть русским художником, это значит иметь еще и налет драматизма в творчестве, такой, видно, у нас особый путь. Младший брат одного моего хорошего знакомого - художник, уехал из России, живет и работает во Франции. Там ему предложили рисовать петушков: вот петушок клюет зернышки, вот петушок с курочкой, вот он с цыплятами. За это хорошо платят. В год нужно изготовить указанное в договоре количество картин, определенного формата и размера. И Боже упаси ему изобразить в картине что-нибудь такое, что бы указывало на то, что этого петушка могут съесть, бросив в суп, например. Там, в Европе, изобразительное искусство теперь выполняет чисто утилитарно-развлекательную функцию. Картина не должна создавать проблем, поднимать социальные вопросы и вообще вызывать сильные эмоции, она просто может висеть на стене и доставлять хозяину эстетическое удовольствие. Стремление к благополучному существованию очень часто толкает и наших художников к такому творческому падению. Духовная и моральная деградация состоятельных зрителей - потенциальных покупателей - превращает таких художников в «придворных» исполнителей гламурных тем.

Не хочется выходить из зоны комфорта…

Как я уже говорил, у каждого свое понятие комфорта. Я как художник себя комфортно чувствую, если мне удается в картине создать образ. И если он воздействует на зрителя, значит, я не зря ем свой хлеб.

Есть вообще такое понятие «образ». Согласно «Толковому словарю живого великорусского языка» Владимира Даля, образ – «вещь подлинная, истотная», то есть близкая к истоку, к истине. Нужно помнить, что настоящий Творец – Господь Бог, а художник всего лишь свидетель прекрасного Божьего мира. А мой отец добавляет: «Настоящий художник тот, кто признает приоритет творения Создателя перед выдумкой художника». На вечный искусствоведческий вопрос, какое понятие в искусстве важнее – «что» изображено или «как», я отвечаю однозначно: важны в равной степени обе категории. Но даже слияние этих двух начал не делают произведение совершенным, если в нем нет того самого образа.

Мой любимый пример – картина «Грачи прилетели» Алексея Саврасова. Казалось бы, простой пейзаж  – церквушка, березки, скоро весна, незамысловатый сюжет  –  прилетели грачи, собираются вить гнезда. Живи да радуйся. Но почему же ком к горлу подступает, когда подходишь к этой небольшого размера работе художника и смотришь на нее? Мне кажется, причиной тому тонко подмеченный в природе и отображенный Саврасовым образ светлой грусти, тихого пробуждения от долгого зимнего сна. Живопись в отсутствии образа я называю «безобразной», с ударением на «а».

«Крещение в возвращенном храме» замыкает трилогию, которую составляют также ваши картины «Символ веры» и «Мир всем». Сейчас многие пишут храмы, купола, колокола, церковные интерьеры… О чем ваши картины?

«Мир всем». 1991. Х., м. 130х90.

 

«Крещение»  –  моя дипломная работа. В 1993 году мало кто из художников обращался к этой теме. Это сейчас восстанавливаются старые храмы, строятся новые, многочисленные иконописные мастерские пишут иконы. А тогда главный собор нашего Борисоглебского монастыря был очищен от мусора и наконец возвращен верующим. Приход же в ту пору состоял из так называемой церковной двадцатки  –  нескольких бабушек, калеки-старика, работников местного музея да меня с отцом. Импровизированный иконостас был наспех собран из сохраненных бабушками разных по размеру икон и размещался перед алтарем просто на столах. Да и хор певчих тоже состоял из тех же самых бабушек, которые своими неуверенно-дребезжащими голосами пытались наполнить своды собора. Из-за малочисленности прихода батюшка, тогда был отец Александр, служил у левого придела иконостаса, где царским вратами была простая дверь. Но собор жил своей новой жизнью. Проходили отпевания, крещения. Иногда приводили детишек из детских домов, человек по пять, семь  –  для обряда крещения. Крестили в обычной деревянной кадке огромных размеров, выкрашенной в голубой цвет, в каких местные запасливые хозяйки засаливали на зиму огурцы. В тиши храма, при малом количестве людей, слегка осипший голос батюшки звучал громко и твердо. Отец Александр служил даже тогда, когда приходил всего один человек. Он вел Всенощную или Литургию во имя Господа Бога и видел в этом скромном служении свою миссию. Все, что происходило в соборе, напоминало мне раннехристианские времена, времена катакомбных церквей. Никакой помпезности, лишь по истинной вере приходили каждый раз на Литургию и батюшка, и горстка верующих. Стены Борисоглебского собора XVI века соответствовали происходящему в нем. Поздние росписи, выполненные масляной краской, не выдержавшие испарений льна, который хранили тут долгое время, скручиваясь трубочкой, осыпались. И лишь выше к Богу, под сводами и в огромном барабане можно было различить сохранившуюся настенную живопись. Мой диплом назывался «Крещение в возвращенном храме», название я сократил уже потом, для простоты написания. Он не является частью трилогии, это отдельная самостоятельная картина, как и «Символ веры», «Мир всем», и он не является завершением храмовой тематики в моем творчестве.

«Крещение». 1993. Х.м., 170х150.
(диплом МГАХи им. В. И. Сурикова)

 

После диплома я написал интерьер нашего собора с батюшкой, который одиноко отпевает новопреставленного – «Во блаженном успении вечный покой». Потом прошло время, появилось много свежевызолоченных и многолюдных храмов. Такие темы, как крещение, освящение колоколов, поднятие золотых крестов и пр. стали, особенно среди молодых художников, модными. Для меня - банальными. Я избрал иной объект для моего творчества. Однако не удалялся далеко от тематики Борисоглебского монастыря, писал и внутри, и снаружи, и со стен, издалека, через поля, через нашу речку Устье, с голубыми далями и разными небесами... Но каждый раз я с трепетом вспоминаю те ранние времена, когда люди вновь потянулись в храмы и там их встретили те немногие, кто сохранили верность и веру.


МАСЛОВСКАЯ КОЛЫБЕЛЬ

Давайте поговорим о малой Родине. Для вас это Городок художников на Масловке?

Я художник уже в третьем поколении. Первыми художниками в нашей семье были мои дед и бабушка – Константин Иванович Финогенов, заслуженный деятель искусств СССР, лауреат нескольких Сталинских премий, и Вера Александровна Орлова, талантливейший живописец.

 

Вера Орлова. Москва, апрель 1931.

 
Они родом из Царицына (Сталинграда, Волгограда). В 20-ые годы, когда в отечественном искусстве нарастали авангардные течения, они, тогда еще совсем молодые люди, приехали в Ленинград, а потом в Москву – учиться классическому искусству. Рисовали и писали гипсы, экорше, портреты натурщиков, обнаженные модели. Вступив в Московский союз художников, бабушка и дед связали свою судьбу с Городком художников на Масловке - московским Монмартром. Стали близкими друзьями с уже известным тогда масловским художником Аркадием Александровичем Пластовым. У них появились свои мастерские и квартира в доме напротив, где родилась и выросла моя мама, где потом был принят в семью мой молодой отец и где, наконец, родился я. На Масловке я ходил в детский сад и в среднюю школу. С Масловки я ездил на учебу в МСХШа и в Суриковский институт. На Масловке, в доме №1, у меня теперь своя мастерская, некогда принадлежавшая Игорю Эммануиловичу Грабарю, одному из основателей Городка художников. Завершая рассказ о бабушке и деде, не могу не добавить, что мой дед прошел Великую Отечественную войну как художник-фронтовик.  На государственном уровне была сформирована специальная бригада художников с известными именами и отправлена на фронт, в гущу событий, для их реального отображения. Мой дед прошел путь от своего родного Сталинграда до Берлина, бывал и на линии фронта, и в партизанских лесах, о чем свидетельствуют многочисленные рисунки, этюды и наброски тех времен.

Константин Финогенов

 
Я же в более поздние времена еще мальчишкой, играя со своими масловскими сверстниками, исползал все скульптурные мраморные и гранитные глыбы нашего московского Монмартра. Зачастую во время игр нам доводилось встречаться с художником, академиком Решетниковым Федором Павловичем, который не без интереса относился к детворе, ведь среди нас бегал в коротких штанишках и его внук - Алешка, персонаж картины «Опять двойка». Помню, как-то отец вел меня в детский сад Городка художников. Из подъезда творческих мастерских дома №3 нам навстречу вышел народный художник СССР, живописец Николай Константинович Соломин, один из любимых учеников Крымова (Н.П.Крымов – народный художник РСФСР, живописец, педагог – прим.ред.). Он приветливо поздоровался с отцом и, учтиво нагнувшись, подал мне руку: «А это кто?» ─ «Антоша», - ответил отец. «А кем ты хочешь быть, Антоша?» - поинтересовался Николай Константинович. «Художником». Соломин выпрямился и задал вопрос на засыпку: «А каким художником ты хочешь быть?» ─ «Графиком», - не раздумывая, добавил я. Живописец Соломин многозначительно посмотрел на меня сверху вниз. Не знаю, почему я так ответил, наверное, потому что родители тогда были графиками и большинство их друзей тоже, а они в свою очередь становились друзьями для меня. Мне же, тихому и немногословному в ту пору мальчишке, было с ними интересно. Но стал я живописцем. Да и родители однажды перевелись в секцию живописи, потому что давно уже ею занимались, очарованные цветом изумрудных куполов борисоглебского монастыря, так неожиданно ставшего частью нашей жизни. Я сейчас живу в другом месте, но часто бываю в Городке художников и, проходя по двору моего детства, заглядываю в окна нашей квартиры на первом этаже. Бог знает, что я там пытаюсь разглядеть… Может быть, нашу семью, с еще живыми бабушкой и дедом, сидящую за маленьким кухонным столом. А может быть, вглядываясь в свое отражение с поседевшей бородой, пытаюсь вновь увидеть в нем того маленького мальчика Антошу, которого Масловка на всю жизнь связала с прекрасным миром искусства...

Выбор профессии был предопределен?

В моем случае - безусловно. И мой уверенный ответ Николаю Константиновичу Соломину - яркая тому иллюстрация. Я с детства был погружен в живой планктон мира изобразительного искусства и моей семьи, и нашего Городка художников. Как, наверное, и все дети, любил рисовать. Но я мог рисовать и час, и два, и три, и целый день. Меня не могли отвлечь призывные крики моих сверстников во дворе, интересный детский фильм, я, как фанатик, был всецело поглощен теми драмами, которые разыгрывались на небольшом клочке альбомного листа. Самолеты жужжали пропеллерами, немецкие танки горели, крестоносцы с треском и криками уходили под лед Чудского озера, а русские чудо-богатыри громили их своими мечами, мушкетеры отважно сражались с гвардейцами кардинала, «Наутилус», ведомый капитаном Немо, погружался в пучины мирового океана, в царство необычных и страшных рыб, осьминогов и прочих, только мне ведомых, глубоководных обитателей. Позднее я пошел в среднюю школу, в которой музыкальной части обучения было уделено особое место, потому что на урок музыки к нам часто приходил знаменитый советский композитор Дмитрий Борисович Кабалевский. Но к музыке я остался глух...

Городок художников соседствует с историческим стадионом «Динамо», и в те годы мы с отцом бегали вдоль динамовского забора, а внутри, в красивом парке занимались физкультурой и гоняли летом мячик в хоккейной коробке. Однажды за этим занятием нас застал, как потом выяснилось, тренер молодежной футбольной команды, и я стал заниматься футболом. Но и тут произошла осечка, футболист из меня не получился. Слишком уж я любил тишину и уединение. Я был самодостаточен и мало кого допускал в свой внутренний мир. Мне не нужны были громкие аплодисменты при попадании мячом в ворота, шумные детские компании, я был далек от банального, животного чувства соперничества. Полем моих страстей по-прежнему был маленький альбомный лист. С годами он увеличивался в размерах, теперь это холст, натянутый на подрамник. Но я к нему ни за что не прикоснусь кистью, если, как и в детстве, не буду испытывать того первоначального радостного чувства творчества.

 

В мастерской на Масловке

Кто оказал на вас влияние как на художника? Может быть, было какое-то сильное эстетическое потрясение, которое определило выбор жизненного пути? В одном из интервью ваш отец сказал, что на него ошеломляющее впечатление произвел «Благовест» Жана-Франсуа Милле. А на вас?

Для меня, признаюсь, это абсолютная новость - я говорю о моем отце и Милле. Вообще-то художник Стекольщиков Вячеслав Константинович начался с васнецовских «Богатырей». Он был рожден в семье, не имеющей никакого отношения к изобразительному искусству. Мой отец, в отличие от меня, настоящий самородок. Он довольно подробно пишет в своей книге-монографии «Изумрудные купола» о своем детстве, о тяге к авиации, о том, как однажды попал в дом-теремок удивительного художника Виктора Михайловича Васнецова, а потом в Третьяковской галерее увидел его «Богатырей». Они-то и произвели на отца неизгладимое впечатление. А моими любимыми художниками, когда я уже учился в МСХШа, были русские художники круга Алексея Гавриловича Венецианова. Я могу особенно отметить Григория Васильевича Сороку (настоящая фамилия Васильев), а также Павла Андреевича Федотова, конечно Федора Александровича Васильева (умершего в 23 года) - это были мои кумиры в ту пору. Ну и, конечно же, знаменитые малые голландцы. Привязанность к этим художникам можно проследить по моим ранним работам. Я был поражен тонкостью письма - с какой любовью все они относились к изображаемому, к каждому сантиметру, миллиметру картинной плоскости! Меня удивлял тот одухотворенный и оживший микромир, присутствовавший на этих маленьких холстах и досочках. Он был созвучен моему внутреннему миру художника. 

Ваш отец Вячеслав Константинович строгий педагог?

Я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы отец оказывал на меня какое-то давление, заставлял рисовать, писать так, как виделось ему. Нет. Скорее, легкая подсказка, такое же легкое, но мастерское прикосновение карандашом к моему неподдающемуся рисунку, не больше. Я также не помню от него фраз: «Ты должен, ты обязан». Никто меня не бил по рукам, как маленького Моцарта, заставляя не по возрасту развивать свое мастерство. У меня было детство. Хотя уже в нем я начал становиться профессионалом своего будущего дела, когда с любимых детских альбомных листков перешел на учебные форматы, рисуя в МСХШа скучные горшки и гипсы. Отец боялся убить во мне то детское чувство, которое так важно сохранить и во взрослом состоянии. Когда я заходил в тупик, уставал, он советовал: «Отставь мольберт, отвлекись, займись чем-нибудь другим. Почитай, посмотри репродукции старых мастеров». Он в моей жизни был и остается внимательным, умным и настоящим учителем.

С родителями Вячеславом Стекольщиковым
и Младой Финогеновой

В любом произведении искусства, будь то картина, рассказ, зарисовка происходящего на улице, должен быть сюжет. В ваших картинах есть драматургия. Этому вас учили в институте?

Впервые за долгие годы моего обучения и в школе, и в институте серьезный разговор о картине, о сюжете, о погружении в историю я услышал в Суриковском институте, в мастерской портрета, которой руководил профессор, народный художник СССР Илья Сергеевич Глазунов. Для меня подобный подход к картине явился открытием и, нужно признать, очень важным для моего теперешнего творчества. Но в отличие от отца, Глазунов давил. Он, как каток мог наехать и размазать по асфальту. Не знаю, может быть, и нужно было тогда для нас - молодых и своенравных, уже ощущающих себя художниками, такое грубоватое «хирургическое вмешательство» в сознание, но это порой весьма болезненно переживалось многими. Впрочем, как  в свое время и служба в Советской Армии, напор Ильи Сергеевича меня только закалил. Глазунов заставлял нас, что называется, потеть мозгами. Взятую каждым из нас для картины тему мы изучали досконально, засиживаясь в библиотеках, обходя букинистические магазины, перепечатывая редкие книги, документы и статьи. Помню, на четвертом курсе очень увлекся письмами Федора Михайловича Достоевского, у меня дома было их дореволюционное издание. Какой же удивительный это был человек, как много он предвидел в судьбе России! И поэтому темой моего малого диплома стал портретный образ писателя, стоящего со скрещенными на груди руками на мосту через Мойку на фоне утреннего туманного Петербурга. День только начинается. Что он принесет городу? Что ждет Россию? Свой диплом я назвал «Пророк».

«Пророк». 1989 х., м. 120х170

Картину писал с натурных этюдов и зарисовок, мобильных телефонов с камерами тогда еще не было. Как мне тогда показалось, хоть процесс написания был нелегким, многое поначалу не получалось, все-таки диплом в итоге удался. Понравился он и Илье Сергеевичу. Однако Глазунов задал мне вопрос, который поставил меня в тупик. Он спросил, в какое время суток происходит действие на моей картине. Я прекрасно знал, что это раннее-раннее утро, но тяжелые тучи на небе и тщательно выписанная архитектура явно указывали на то, что это вторая половина дня, более обыденная и благополучная. Это не соответствовало моему первоначальному замыслу и ослабляло драматургию картины. С тех пор я очень внимательно отношусь к общему настрою холста, стараюсь за деталями, не упустить главного.

Вы стали одним из инициаторов строительства храма преподобного Андрея Рублева на Верхней Масловке. Церковь эта особенная изначала – она задумана художниками и посвящена имени великого русского художника-иконописца. Каким вы видите наш будущий храм?

Все мы, художники Масловки, с нетерпением и надеждой ждем начала строительства храма преподобного Андрея Рублева и считаем это делом важным и нужным для нашего Городка. Русский художник - не обязательно тот, который носит нательный крестик и ходит в храм. И, как я уже говорил, национальность тут не главное. Я убежден, что русский художник - это художник с православным мировоззрением. И вовсе не значит, что он должен непременно изображать красивенькие церквушки с золотыми крестами, это скорее поверхностное, а порой фальшивое проявление его воцерковленности. А зачастую и проявление дурного вкуса. Православный художник должен отображать мир и истинную красоту своим профессиональным трудом. Он должен признавать Божий мир, любить и ценить каждую его, даже самую малую, часть. Он должен быть талантливым свидетелем этого прекрасного Божьего мира и помнить, что талант этот дарован ему Всевышним. Храм преподобного Андрея Рублева на Масловке может быть очень интересным, неординарным проектом. Помимо своего прямого назначения для всех прихожан, он мог бы стать своего рода творческим ковчегом, объединяющим художников нашего Городка, которые захотят внести свой профессиональный вклад в его благоустроение. Представьте, как было бы здорово если бы художники Масловки расписали его стены, написали для него иконы, возможно, сделали бы осветительную арматуру, ведь есть у нас и скульпторы, и художники-монументалисты, и прикладники! Представляете, необыкновенное (второго такого нет) паникадило освещает храм! И пусть все иконы будут написаны в разном временном стиле, главное, чтобы по канонам каждого времени и с душой. Это был бы действительно уникальный и художественный храм, храм Андрея Рублева. В скрижалях храма навечно будут записаны имена тех, кто приложил свою талантливую руку и чистое сердце. И стоило бы такое благоустройство гораздо дешевле, а то и вовсе бесплатно...

Сегодня строительство нового храма - это вклад в вечные общечеловеческие ценности. Храм объединяет в себе архитектуру, живопись, скульптуру, музыку, поэзию, слово и веру. Это знамя победы сил добра над злом. Труд художника порой мало заметен, но не менее важен, чем труд людей других профессий. Мы, как и русская православная церковь, своим творчеством обращаемся к душам людей, зачастую не ожидая сиюминутного признания в обществе, как его и не ожидал иконописец Андрей Рублев.  Храм его имени станет и нашим знаменем - художников Масловки. Ведь с нами Бог!

Храм прп. Андрея Рублёва на Верхней Масловке. Автор эскиза: Николай Мазуров.

СИМВОЛ ВЕРЫ

Антон, вы крещены в младенческом возрасте?

Нет. Я крестился в 14 лет в Павловом селе, расположенном в нескольких километрах от Борисоглеба, в церкви Тихвинской Богородицы. Это была единственная действующая церковь на всю округу. Служил там прихрамывающий на одну ногу батюшка, отец Павел, который одевался на старый манер: на нем была необычного темно-лилового цвета ряса, а на голове черная фетровая шляпа вместо привычной скуфьи. Водился за батюшкой грешок - он любил, как это говорится в народе, приложиться к бутылке, но в целом был добрым человеком и службу, рассказывали прихожане, вел исправно. Наш первый дом в Борисоглебе соседствовал с домом, в котором жило несколько семей. Одна из них - семья милиционера Николая Новожилова, местного Анискина. Как только мы появились в Борисоглебе, он стал приходить к нам, иногда с бутылкой водки, иногда сам подшофе, как мы потом выяснили, для сбора сведений о нас. 80-ые годы, новые люди, москвичи, да еще художники! Кто такие, зачем приехали? Помните, тогда показывали детективы, вроде сериала «Следствие ведут знатоки», где частенько художники изображались ловкими торгашами и жуликами, которых доблестная советская милиция выводила на чистую воду. Вот и наш подозрительный друг Анискин поначалу пытался усмотреть в нас что-то подозрительное. А на деле мы оказались скучными, с его точки зрения, людьми, которые, после завершения основных работ по ремонту дома, каждый день, часами простаивая на одном месте, писали и рисовали свои картины. Последней его надеждой было установить, сколько они стоят. Но мы все одинаково отвечали, что этюды пишем только для себя и здесь, в Борисоглебе, ничего не продаем. Они нам нужны для дальнейшей работы в Москве. Дело никак не «шилось» у Николая, и он решил перейти к другой тактике общения, став для нас забавным соседом, со своими «жуками в голове», оберегающим нашу уважаемую им теперь семью художников от местных добродушных, но прилипчивых пьянчуг. 

Однажды я увидел, что мой отец что-то очень живо обсуждает с Николаем Новожиловым возле нашей калитки. Попрощавшись с ним, отец подошел ко мне, позвал маму и поведал нам, о чем был разговор. Наш сосед хотел покрестить свою маленькую дочку Лену, а сделать это можно было в Павловом Селе у отца Павла, заранее договорившись. Крещение в те годы было делом тайным, как в раннехристианские времена, и даже запретным, поэтому добираться до места нужно было рано-рано утром, чтобы никто не видел, когда и без того редкие автобусы еще не ходят. У моего отца тогда была машина «Нива». Не знаю, почему наш подозрительный сосед решил обратиться именно к отцу с просьбой подвезти их семейство, а не к какому-нибудь знакомому автовладельцу, но думаю, скорее всего, после устроенной когда-то нам проверки уважительного доверия у Николая к нам было больше, чем к местным. Ведь советского милиционера, покрестившего своих детей, если бы о том стало известно, могли бы серьезно наказать. Не скрою, что по велению сердца мне в ту пору очень хотелось покреститься. Я не зачитывался житиями святых и даже не успел еще в своей жизни прочитать Евангелие, не знал ни одной молитвы и был обычным добропорядочным пионером. Однако потаенное чувство быть причастным к чему-то Великому и до тех пор мне неведомому уже росло, зрело в душе. А попав в Борисоглеб, оказавшись значительно ближе к природе и Создателю, я все сильнее стал ощущать эту внутреннюю тягу. Николай обещал договориться с отцом Павлом, чтобы и меня покрестили. Так оно и случилось.

Рано утром, в 4 часа, мы все вместе выехали из спящего Борисоглеба. Лучи света зажженных фар нашей «Нивы» утыкались в плотные клубы тумана. Дорога была плохо различима, поэтому отец ехал медленно, было ощущение, что мы плывем на моторной лодке. Павлово село находится относительно недалеко от поселка, но эта поездка показалась мне тогда целым путешествием к нему и к тому, что меня еще ждало впереди... Когда свернули с дороги, туман стал гуще. Теперь мы едва ползли практически вслепую в его густой пелене. Неожиданно дорожка растворилась совсем, и появились тусклые черты церковной ограды с каменными воротами. Отец выключил мотор и открыл дверь, нас окружала сказочная тишина.

Где-то вдалеке по туману донесся явный звук хлопнувшей двери, а через несколько минут - приближающихся шагов и покрякивания чего-то тяжелого и железного. Из тумана выплыла фигура священника с оцинкованным ведром в руке. «Доброго утра вам», - поприветствовал батюшка нас хрипловатым голосом. – «На, возьми-ко, Николай, - сказал он соседу. – Не пролей, тут святая вода». Батюшка вновь исчез в тумане. Милиционер-сосед держал тяжелое ведро в руке, не решаясь поставить его на землю, все-таки святая вода, пока, наконец, отец Павел вновь не появился рядом с нами. У него в руках на этот раз была церковная книга и крест. «Кого крестить-то?» - окинул он взглядом меня, а потом притихшую на руках матери и немного напуганную соседскую дочку Лену. Николай представил нас батюшке. «Сам возжелал, или как?» - неожиданно обратился отец Павел ко мне. «Он сам хочет», - сказал за меня отец, а я, оробевший, только и мог из себя выдавить еле слышное и невнятное: «Я, да, сам...». «Ну, пойдемте-ко за мной... Николай ведро-то не забыл?» - бросил батюшка. «Нет, так вота оно у меня». Мы прошли через ворота ограды. Наша процессия шла за батюшкой, рассекая чуть поредевший туман, небо явно посветлело, мимо нас проплывали в ряд стоящие гигантские старые липы. И вдруг первый розово-золотистый луч всходящего солнца скромно коснулся наших лиц. Он скользнул по пузырчатым, старинным стеклам окон церкви, окрасив ее беленые кирпичные стены. Вокруг уже довольно отчетливо обозначились мокрые от росы прицерковные скамьи, могильные оградки, выкрашенные небесно-голубые кованые двери Божьего дома.

«Благословение». 2003. Х., м. 120х130. 

Подошли к колокольне, которая соединялась с церковью длинным переходом. Тут был вход. Отец Павел достал связку огромных ключей, пошевелил, погремел ими и, выбрав нужный, стал с лязгом отпирать огромный висячий замок. Брякнула его дужка, пронзительно скрипнули петли, и тяжелая деревянная дверь отворилась. Батюшка постоял, что-то неразборчиво бормоча и, наконец, вошел внутрь. Мы вместе с туманом следом за ним. Нас встретила темная плоть церкви Тихвинской Богородицы. Внутри казалось еще сырее, чем снаружи. Отец Павел растаял в темноте, но через несколько секунд громким щелчком рубильника зажег тусклые лампы. Они затеплились скромным желтоватым светом и у нас над головой, и дальше, через весь длинный коридор перехода в самой церкви. Обозначился ее интерьер с поблескивающим золотом киотов, с резным иконостасом. Батюшка, чиркнув спичкой, зажег свечку и стал с ней обходить церковь, то тут, то там возжигая лампадки у образов. Затем удалился в алтарь, облачился в одежды и вышел к нам с крестом в руках. Начиналось таинство Крещения...

Я не буду дальше описывать происходившие события, тем более что это действительно было таинством, учитывая и то время, и ту внутреннюю атмосферу церкви Тихвинской Богородицы, и немноголюдность. Но могу добавить лишь одно, это действо произвело на меня неизгладимое впечатление еще и как на художника, надолго запало в память, позднее воплотившись на холсте моего диплома в Суриковском институте.

К осознанной вере, пришли, наверное, не сразу?

А кто из людей к осознанной вере приходит сразу? На то она и осознанной называется, чтобы почувствовать жгучее желание сделать сознательный шаг к ней. Видимо, должен в жизни каждого человека быть для этого некий толчок. И, конечно, ко всем вера в нашем бренном мире приходит по-разному. К кому-то на кровопролитной войне, к кому-то во время болезни, к кому-то во время потери близкого человека, к кому-то во время рождения ребенка, а к кому-то во время творческого процесса... Вера может придти неожиданно в шумном мегаполисе и ожидаемо в тиши монастыря. Я не говорю об обрядовости, о внешних, видимых и необходимых церковных действах воцерковленного человека, я говорю о том потаенном чувстве в его душе, когда он точно осознает, что уверовал в Господа Бога. В моем случае - не могу похвастаться какой-нибудь завораживающей историей из своей жизни, после которой я искренне уверовал. Как и все события в моей биографии, все случилось само собой, я оказался лишь свидетелем таинства Крещения. Я вообще благодарен Создателю, что Он избрал для меня, грешного, такую благополучную стезю - будто бы издалека наблюдать за окружающей меня жизнью. Мне было даровано наблюдать и свидетельствовать, находясь в благополучных условиях существования. Может быть, именно поэтому я с самого детства любил тишину и уединение. Любил созерцать удивительный Божий мир из моего потаенного и уютного укрытия. И, возможно, разглядев главное, я и смог прийти к осознанной вере.

Вы ведь написали несколько икон…

Мне тут хотелось бы пояснить - я ни в коей мере не считаю себя иконописцем. Я профессиональный художник станковой живописи, тот, кто пишет картины на станке, на мольберте. А еще есть художники монументалисты, графики и т.д. У всех нас есть свои профессиональные правила, приемы. Им учат в специальных учебных заведениях, например, в Суриковском институте. Закончив его, молодой художник получает диплом об образовании, получает специальность. В моем случае это художник-станковист. Никто не запрещает мне на досуге заниматься лепкой, играть на гитаре, петь, писать иконы. Но всему этому тоже нужно учиться. Для себя же можно заниматься этими увлечениями в качестве хобби. Как мы уже с вами выяснили, музыка мне не очень давалась в детстве, хотя под шум воды в ванне, или в хорошей компании за столом я нередко теперь себе позволяю петь, что называется, по настроению. Но мне и в голову не приходит вылезти с этим на какую-нибудь профессиональную сцену. А вот некоторые мои непрофессиональные и циничные «коллеги», не обладая специальным образованием, нахально торгуют своими опусами перед Центральным домом художника на Крымском мосту и при этом называют себя художниками. Вместе с безвкусными многослойными золотыми рамами и их содержимым эти торгаши теперь влезли и в сам ЦДХа. Деньги сегодня решают все. Мы сейчас переживаем крайне непрофессиональное время, и это касается практически всех областей жизни. Из-за этого, с ностальгией вспоминая прежние времена с ОТК и знаком качества, очень часто ругаемся на купленный современный товар. А это не брак, это непрофессионально выполненная продукция. Жажда личной наживы уничтожает в целом профессионализм. 

Но я опять далеко ушел от вашего вопроса... Я действительно написал в Борисоглебский монастырь несколько икон. Это были времена, когда наш главный собор Бориса и Глеба вернули церкви, верующим людям. Я только-только пришел из армии. Начал писать в соборе свои первые интерьеры, ходил на службу в числе немногочисленных пока еще прихожан и мысленно представлял, как же здорово будет, если весь наш монастырь заживет полноценной жизнью. Появится его настоятель, братия. Начнутся монастырские работы: станут облагораживать старинный яблоневый сад, заведут пчел... Мне очень хотелось быть участником духовного обновления монастыря. Реставрационные работы уже давно велись. Ими занималась бригада под руководством инженера и реставратора из Ярославля Александра Станиславовича Рыбникова, с которым мы уже тогда были добрыми друзьями. Рыбников знал, что я увлекся иконописью, одну икону даже написал ему ко дню рождения. Подходил я к этому делу серьезно. Сам изготавливал доску со шпонами и резным ковчегом, наклеивал на осетровый клей паволоку, левкасил, шкурил, полировал и, наконец, писал. Писал темперой на яичной основе, потом покрывал олифой. Стиль письма брал с икон XV - XVI веков. Саша предложил написать мне небольшую иконку для только что восстановленной кельи преподобного Иринарха Затворника, местного святого XVII века. Я с удовольствием согласился. Осознание того, что твой труд нужен, окрыляло меня. Потом я написал еще одну маленькую икону – «Благовещение» в нишу изразцового крыльца Благовещенской трапезной церкви XVI века. А затем мне в руки попала тоненькая книжица дореволюционного издания с жизнеописанием преподобного Иринарха Затворника. Большой иконы его в монастыре не было. Я тогда только знал о существовании поздней и совсем маленькой печатной иконки на металлической основе. Мне очень захотелось написать полноценную житийную икону в наш главный собор. Я долго изучал иконописный язык клейм, в какой последовательности они читаются, что символизируют цвета, предметы, как располагаются персонажи и как разворачиваются на клеймах события из жизни святого. Двухковчежную доску на этот раз мне сделал мастер-столяр Анатолий Козлов. Икона получилась необычная. Общий колорит я сделал холодновато-зеленым. Мне показалось, что поскольку Борисоглебский монастырь издревле прятался в лесах, то и жизнь Иринарха вполне можно показать в окружении цвета его родной стихии. 

Было торжественное освещение иконы, потом праздничное чаепитие у батюшки, было чувство необычной радости у меня и благодарности у прихожан. С появлением игумена монастыря отца Иоанна и нескольких монахов жизнь монастыря изменилась, что и следовало ожидать. Раньше на службу приезжал на велосипеде полноватый добродушный отец Виктор, многое прощавший своим прихожанам. Теперь появился более строгий устав жизни монастыря, и монахи, постоянно живущие в нем, старались соблюдать все монастырские правила. Наша семья быстро подружилась с его новым настоятелем, отцом Иоанном, тогда довольно молодым, стройным, с окладистой бородой и проникновенно-добрыми глазами человеком. При нем я сделал еще один свой безвозмездный вклад в Борисоглебский монастырь, написав по просьбе игумена храмовою икону святых Бориса и Глеба. Отец Иоанн дал мне для этого огромную (более двух метров), старую иконную доску с полуосыпавшимся левкасом. От первоначальной живописи на ней ничего не осталось. Я покрыл доску новым левкасом и принялся за работу. Таких больших икон мне еще не доводилось писать. Она с трудом умещалась в моей небольшой комнатке нашего деревянного дома. Икона получилась двухчастная. На большей части, сверху, располагались святые братья Борис и Глеб.

Внизу, у их ног - два новгородских монаха, Федор и Павел, которые держат в руках макет Борисоглебского монастыря, и преподобный Иринарх Затворник. Эта икона, написанная мной в конце XX века, и по сей день находиться в соборе Бориса и Глеба. Ей молятся, священник каждую литургию ее окуривает ладаном вместе со всеми остальными иконами собора, перед ней стоят зажженные прихожанами свечи... Я прекрасно помню еще один праздник в моей жизни, когда торжественно вносили в собор и освещали написанную мной икону первых русских святых Бориса и Глеба. Это был добрый праздник для всех верующих, и я счастлив, что своим трудом смог принести радость людям. А радость не умирает.


Антон, ваши картины лишь на первый взгляд могут показаться пейзажами. На самом деле они населены персонажами, причем яркими, колоритными, характерными. И учились вы в мастерской портрета у Глазунова. Вы сами кем себя считаете – пейзажистом или портретистом в большей степени?

Не портретистом, это точно, хотя могу при необходимости написать и портрет. Мастерская портрета в Суриковском институте под руководством Ильи Серегеевича Глазунова, мне кажется, называлась так условно. По крайней мере, картине там учили не менее серьезно, чем портрету. Портрет, или изображение самого человека, так сказать, в упор, меня всегда интересовало в меньшей степени, чем изображение персонажа в интерьере, в пейзаже. Я тогда увлекался малыми голландцами и русскими художниками круга Венецианова, я уже об этом говорил... Они замечательно умели вписывать фигуру человека в окружающую среду. И эта фигура там прекрасно жила, не отвлекая на себя основное внимание зрителя, оставаясь вроде бы второстепенной, тем не менее, принимала активное участие в происходящем на картинной плоскости. 

Не считаю я себя и чистым пейзажистом. Где-то в интернете прочитал: «Пейзажи Антона Стекольщикова», - и в качестве иллюстраций представлены мои основные работы последних лет – «Воскресенье», «Родина», «Однополчане», «Родительский день», «Пастушьи думы» и т.д.  Это не пейзажи, это именно картины, как жанр. Просто я отталкиваюсь от натурного пейзажа, и он, из-за немалого размера холста, издали, что называется, звучит, воздействует на зрителя своей мощью заката, или нежностью серого дня, может быть, туманностью, или ярким солнечным светом. Все зависит от сюжета, от того, что происходит на картине, от того, какое настроение мне нужно передать зрителю. Это как прелюдия в музыке. Слово-то какое интересное, само за себя говорит, вроде что-то происходит перед появлением людей на сцене. А люди подобны муравьям рядом с величественной красотой природы. Но и у «муравьев» случаются драмы, трагедии, радости... Подойдите поближе к моим холстам, всмотритесь в них, быть может, вам откроется серьезная человеческая тема где-нибудь в уголочке моей работы. Быть может, тогда вы и поймете, что это не просто пейзажи.

Персонажи, населяющие ваши картины, это реальные образы?

Во многом собирательные, но есть и реальные. Например, образ монаха в картине «Однополчане» я писал с отца Максима, иеромонаха из Псково-Печерской обители. Кстати, оказался очень интересный человек. Мне довелось писать его портрет, прямо там, в монастыре, на пленере, и отец Максим поведал захватывающую историю о том, как стал монахом. Был на войне, служил сапером. Однажды разминировал немецкую мину. «И вдруг, - говорит, - меня словно кто-то сзади за голову схватил и отбросил назад. Оглянулся, никого нет. И в этот миг как рванет!». И отец Максим, взяв меня сзади за голову, наглядно продемонстрировал, как это с ним случилось, как неведомая спасительная сила отбросила его подальше от мины. Я чуть было не повалился в монастырские кусты с крупной и пахучей черной смородиной. «Мина разорвалась, - продолжал он, - меня бы с тобой сейчас не было, мы не разговаривали бы, и ты бы меня не рисовал». Отец Максим пристально смотрел на меня одним глазом из-под седой брови, другой был прикрыт, ожидая моей реакции. На губах добрая улыбка. «Это меня Бог спас», - наконец добавил он. Я чувствовал, что как внимательный слушатель и молодой человек, избравший необычную профессию, был ему интересен, а он был безусловно интересен мне. Долгая жизнь в уединенной обители, его - настоящего, доброго человека, не превратила в лукаво-надменного сноба, смотрящего сверху вниз на заведомо грешных мирян (встречал я и таких монахов, как правило, молодых и обозленных на светский мир). Нет, этот старец оставался простым и душевным русским мужиком, готовым и мину разминировать, и на помощь ближнему прийти, и добросовестно исполнять монастырские работы, и с молодым художником поговорить, и даже попозировать ему, на время забыв о строгом монастырском уставе. 

Забегая вперед, скажу, что после трех дней общения расставались мы с отцом Максимом чуть не со слезами на глазах, так привязались друг к другу. А тогда он продолжил свой рассказ: «Израненным попал в госпиталь, оперировали, одну руку удалили, легкое то, которое справа,- тоже изъяли, глаз мне выбило ударной волной, ногу правую повредило осколками, вон как хромаю до сих пор, да много чево еще там...». Отец Максим махнул рукой и, помолчав, продолжил: «Половина от меня осталась, Антоний. Военврач сказал: жить тебе все одно от силы не больше недели-другой... А протянул подольше. Комиссовали меня почитай перед самой Победой. Вернулся домой, кривой, хромой, родных никого не осталось. Опять врачи осматривали и опять скорую смерть предвещали. А кому я такой в жизни нужен? Я вспомнил, как меня Боженька спас и решил: пойду в монастырь». Отец Максим глянул на меня серьезным взглядом своего единственного, вдруг широко открывшегося, глаза и продолжил: «Я много чего умел делать. Вот дай мне тогда семя льна, я через год тебе, Антоний, рубаху сошью своими руками, я и с пчелами умею, и хлеб растить... Так вот я и говорю: ушел в монастырь и жив я до сих пор и работаю еще тут по силам своим, а все Он, Боженька, помогает». Много позже, когда появился Интернет, я узнал, что отец Максим почил в бозе... Зайдя на сайт Псково-Печерского монастыря и разглядывая фотографии про его жизнь, я наткнулся на фото со священниками и монахами этой обители, которые прошли через Великую Отечественную войну. Их было, если я не ошибаюсь, не более десяти человек. Впившись глазами в изображение, я узнал отца Максима. Как и у всех на этой фотографии, его черную рясу украшали боевые медали. 

В моей работе «Однополчане» большую часть картинной плоскости занимает пейзаж нашего Борисоглебского монастыря с видом изнутри. Огромные древние каменные стены, как и сама Сергиевская надвратная церковь, имеют вид на холсте хоть и старинного, но по-прежнему серьезного оборонительного сооружения. А внизу стоит небольшая фигурка старца-монаха с медалями на черной рясе и с посохом в руке. По всему видно, что он прошел через войну.

«Однополчане». 2013. Х., м. 170х130.

Стоит монах у скромного солдатского обелиска с красной звездой. Гигантские же купола Сергиевской церкви венчают огромные, будто опаленные той войной, золоченые кресты. Монах пришел на могилу своего погибшего боевого друга, простого русского воина, чтобы помолиться о его душе. И не важно, крещеный был его товарищ, или нет, он отдал жизнь за свободу родной земли. Монах, прообраз отца Максима, тихо молится за своего однополчанина и верит, что Господь Бог примет его молитву. Ведь нет большего счастья, чем отдать жизнь за други своя.

Мужичок-пьянчужка из «Воскресенья», или компания из «Родительского дня» - это тоже реальные персонажи и картины из жизни? Или все-таки собирательные образы и переосмысленные?

В картине «Родительский день» изображена не компания, как вы выразились, а современная молодая сельская семья. В этом весь драматизм связи поколений - родители и дети. Наше время стремительно летит вперед, за ним не угнаться, да и надо ли?.. Люди, их жилище, их достаток, их мироощущение, их понятие о настоящих ценностях - все изменяется из года в год, зачастую не в лучшую сторону. Я сказал - современная сельская семья, но прошло уже несколько лет, как я написал эту вещь, и за это время уже многое изменилось и в самих людях. Возможно, что теперь на селе чуть-чуть иначе одеваются, и зеленый мотоцикл «Урал» теперь является раритетом, а не обычном средством передвижения селян. Но я помню и хорошо знаю, за свое 37-летнее пребывание в Борисоглебе, что местные жители выглядели именно так. На картине «Родительский день» семья приехала на могилу к своим родителям, помянуть и прибраться. Обычное дело. Но это не современное сельское кладбище, а древний погост с разрушенным храмом, с давно заброшенными могилами, покосившимися крестами, упавшими старыми деревьями. Давно уж не слышно пения церковного хора, из провалившейся крыши растут молодые зеленые березки. Здесь очень редко бывают люди, и поэтому семья огромных воронов царствует в этом скрытом от суеты заброшенном месте. Молодая женщина, как и большинство женщин на селе, душой и нравом добрее мужиков, а значит, ближе к Богу, стоит, задумавшись, у могилки. Может, молится, а может, просто вспоминает своих родителей. Молодой, русый, кудрявый мужичок - ее муж, присел за импровизированный дощатый столик рядом с могилой, спиной к церкви, будто отвернувшись от Отца Небесного. Он выполнил свою мужскую часть работы - обкосил могильную оградку и теперь его ждет заслуженная бутылка водки. Ему проще...

«Родительский день». 2009-2010. Х., м. 120х150.

Конечно, это собирательные персонажи из нашей жизни, как и сам храм. Сколько их еще, таких разрушенных храмов по нашей огромной России стоит! Говорят, в брошенных церквях ангелы служат... Но я был бы последним пессимистом, если бы в своих картинах не намекал зрителю, в большей или меньшей степени заметности, на свет в конце туннеля. И худенькая фигурка одиноко верующей молодой женщины во мгле обезбоженного мира, и образ священника, одиноко служащего в «Символе веры»  дают зрителю надежду, раскрывая глаза на те истинные человеческие ценности, к которым, быть может, нам еще не поздно вернуться.

«Радостный июль». 2009. Х, м. 170х120 

Беседовали Оксана Полонская и Сергей Семенов