К статье А. И. Солженицына о Февральской революции

 

Электронная версия этой статьи, «От размышлений к выводам: К статье А. С. Солженицына о Февральской революции», напечатанной в журнале «Москва» в 2008 году в архиве журнала не сохра­нилась.[1] Внизу редакция автора под новым заголовком «Революция революции рознь» с тем же подзаголовком. Автор вводит Февральскую революцию в контекст революций в Европе и в Америке, опираясь при этом на Эдмунда Берка, основателя современного консерватизма. Анализируя статьи Джона Стюарта Милля, Ханны Арендт и Джейкоба Талмона прослеживает возникновение тоталитаризма. Полемизируя с Солженицыным, чьё отношение к Михаилу Романову и его Манифесту 3 марта 1917 (ст.ст.) было огульно отри­цательным, Краснов вписывает феномен Михаила в парадигму либерально-консервативного мышления с его предпочте­нием к мирной эволюции и гражданской солидарности через политический компромисс.

 

Проложил ли Февраль дорогу Октябрю? Не могла ли Россия пойти, после Февраля, другим путем? Нужен ли был сам Февраль? Нельзя ли обойтись без революций вообще? Вот вопросы, которые возникают по прочтении статьи Солженицына «Размышления над Февральской революцией». [2]

 

Напечатанная в «Российской газете» в свя­зи с 90-летней годовщиной этой революции, статья вы­звала общественный резонанс в силу сво­ей сопричастности к нынешней политической ситуации в России. Не разобравшись в том, как благие порывы либерального Февраля обернулись суровой диктатурой большевицкого Октября, «в нашу перестройку мы повто­рили целый ряд ошибок Февраля», сказала Наталья Сол­женицына на презентации статьи. И выразила надежду, что статья поможет россиянам «учиться на собственных ошибках».

 

Оценка Февраля Солженицыным вызвала полярно противоположные мнения. С одной стороны, Владимир Лукин согласен, что перерождение Фев­раля в Октябрь – это «серьезный трагический срыв» в истории России. «Как сделать так, чтобы в России не про­изошло срыва в 21 веке?» - заостряет Лукин актуальность статьи. С другой стороны, историк Андрей Николаевич Сахаров считает наоборот, что в Феврале Россия стала «самой свободной страной в мире» и что «В 90-е годы практически мы вернулись к февралю 1917-го и от него начали движение», причём многие идеалы Февраля «у нас до сих пор еще не прове­дены в жизнь».[3]

 

Такая полярность мнений под стать категорично­сти самого Солженицына: «Февральской революцией не только не была достигнута ни одна национальная зада­ча русского народа, но произошел как бы национальный обморок, полная потеря национального сознания. Через наших высших представителей мы как нация потерпели духовный крах. У русского духа не хватило стойкости к испытаниям».

 

Считая и Февраль, и Октябрь фазами еди­ного революционного процесса, Солженицын видит его «всемирно-историческое» значение (если употребить советское клише о Великой Октябрьской Социалистиче­ской Революции) в том, что «российская революция оказалась событием не российского масштаба, но откры­ла собою всю историю мира ХХ века – как французская открыла ХIХ век Европы…». «Теперь мы видим, что весь ХХ век есть растянутая на мир та же революция. Это должно было грянуть над всем обезбожевшем человече­ством». Солженицын одобрительно цитирует слова отца Сергия Булгакова, что в XX веке Россия взвалила на себя «бремя грехов европейского мира». Если Солженицын прав, то его статья остаётся как никогда злободневной и за пределами России, в особенности в её взаимоотношениях с внешним миром.

 

По ту сторону океана

 

По ту сторону океана, мне не раз случалось слышать сравнения революций в России с «западными» револю­циями, особенно, Американской 1776-го и Французской 1789-го года. На бытовом уровне, преобладающее мне­ние в Америке такое: при всех крайностях и издержках, любая революция прогрессивное явление. Видимо, на­циональный опыт и даже язык довлеют над мыслью. Раз нынешняя процветающая страна США родилась в буре революционной войны за независимость, то и само сло­во «революция» для американского обывателя окрашено радужными тонами и овеяно ореолом славы. Если же американская революция была хороша для нас, рассуждают американцы, то и «русская революция» хороша для «русских».

 

Не раз пытались убедить меня: «Как мы, американцы, из­бавились от иноземной короны, так и Россия избавилась от само­державия и еврейских погромов. Революция уничтожи­ла безработицу, социальное неравенство, национальную рознь, дала всем бесплатное образование, вывела стра­ну вперед и даже обогнала нас, запустив свой спутник». «Пусть были издержки, как Сталинский террор и ГУЛАГ. Так в этом виноваты сами русские, привыкшие к твёр­дой руке». Недаром, они всегда голосуют за Советскую власть, и в стране нет ни забастовок, ни восстаний. Дис­сиденты же, не находя поддержки у народа, эмигрируют за границу». Примерно так же рассуждал о «прогрессивно­сти» русской революции (неважно какой) и французский обыватель. Может быть, он был «лучше» осведомлён об СССР, чем американец, но это «лучше» подавалось под марксистским соусом. Чуть ли не до перестройки, во Франции нелегко было сделать университетскую ка­рьеру, не будучи марксистом.

 

Эта увлеченность запад­ных интеллектуалов «прогрессивными» революциями подтверждает вывод Солженицына, что Февраль есть на «весь ХХ век растянутая на мир та же революция», то есть сдача либеральных, демократических и гуманных позиций в угоду всякого рода революционным экстреми­стам. Из-за влияния марксизма, часто подспудного, почти вплоть до перестройки, иммунитет Запада против заболевания «революцией» был опасно занижен. Это увлечение началось не с Маркса, а уходит своими корнями в атеизм эпохи про­свещения.

 

Однако именно Маркс вооружил атеиста «на­учной теорией» о классовой борьбе и революционном насилии как непременном условии прогресса. Ведь для атеиста «наука» это эрзац веры. В школе нас учили: Американская революция хороша, но застряла на буржуазной стадии. Французская была лучше, ибо ра­дикальней. Но, не познав «науку» классовой борьбы, дальше якобинства французы не пошли, а отшатнулась к Термидору и буржуазному кодек­су Наполеона. Парижская коммуна в 1871 могла бы стать проле­тарской революцией, если б вожди были решительней. А вот большевики на буржуазную «мягкоте­лость» не поддались, ни на какой компромисс не пошли и установили диктатуру пролетариата, как и предсказывал Маркс.  Такие шаблоны мышления до недавнего времени довлели не только над людьми в СССР, но и над «прогрессивными» умами Запада. Солженицын прав, что русская револю­ция была растянута на весь XX век.

 

Эдмунд Бёрк: Революция революции рознь 

 

Однако опыт поколений разных стран ясно показывает, что революция революции РОЗНЬ. Не только по степени радикальности и жестокости, но и по эффективности, то есть способности разрешить насущные проблемы обще­ства и оздоровить его на длительный срок. Никакая ти­пология революций не обойдется без имени английского мыслителя, который в России не был вовремя замечен и не получил должного признания. Это Эдмунд Бёрк (Edmund Burke, 1729 – 1797), автор знаменитых «Размышлений о революции во Франции». Один из столпов современ­ного консерватизма, Бёрк больше всего хвалил ту самую Славную Английскую революцию 1688 года, которую Маркс учил нас порицать. А вот Французскую революцию Бёрк сразу же не взлюбил, едва она началась и ещё не достигла апогея мерзости.

 

 

Бёрк был одним из немногих англий­ских «диссидентов», кто приветствовал Американскую революцию. Будучи членом Палаты представителей, Бёрк мужественно отстаивал право колоний на незави­симость от английской короны. Рискуя прослыть «измен­ником», не стеснялся порицать своё правительство за тщеславие имперской амбиции. «Мудрость в политике нередко выражается в великодушии: великие империи не зиждутся на мелочных умах». Так почему же Бёрк так не взлюбил “революцию во Франции»? Да потому, что для него она и не была по-настоящему Французской, не была естественным новым этапом исторической Франции, а была ее «срывом» или «обвалом».

 

Вот основные положе­ния книги Бёрка: Не укорененная во Французской истории, «революция доктрины и теоретической догмы» была торжеством абстракций над здравым смыслом и исто­рическим опытом. Какие бы ошибки король Франции ни делал, их можно было легко исправить с помощью ре­форм. Именно реформ, а не революции требовал народ Франции, посылая своих представителей в Генеральные Штаты. Однако движущей силой революции стала клика «софистов» и фанатичных атеистов, захвативших моно­полию на «все каналы общественного мнения».

 

Эта кли­ка «уже давно составила нечто вроде систематического плана для разгрома Христианской религии. Свою цель они преследуют с рвением…проповедников сектантской набожности. Они фанатически одержимы стремлением к прозелитизму и духом преследования несогласных». По­ставив целью разрушение традиционного порядка, эти демагоги нападают на главные устои общества: цер­ковь, наследственную собственность дворянства и ин­ститут королевской власти. Провозглашая «демократию чистейшей воды», толкают страну к «капризной и бесчестной олигархии» На словах ратуют за бедных и порицают богачей, а на деле создают «союз безмерно богатых с отчаянно нищими». Революция создала «острейший кризис в состоянии не толь­ко Франции, но и всей Европы, а возможно и вне Евро­пы… Французская революция самое поразительное яв­ление, которое когда-либо происходило в мире».

 

Предтеча славянофилов 

 

Оценка Бёрка Французской революции удивительно совпадает с оценкой Солженицына революции в России. Сол­женицын особо подметил духовное родство этих двух революций в атеистическом фанатизме. Однако, в отличие от Солженицына, Бёрк написал свою книгу по свежим следам описываемых событий. Более того, его книга вышла в 1790-м году, на ранней стадии революции, когда та не успела еще ужаснуть цивилизо­ванный мир якобинским террором, казнью короля и королевы, казнью революционера Робеспьера и диктатурой Наполеона. Бёрк был провидец. Как Ламарк мог определить вид животного по одной ко­сточке, так и Бёрк узрел в либеральном краснобайстве «софистов» зверя массового террора. Не только узрел, но и предостерег соотечественников против бездум­ного подражания новой политической моде.

 

«Размышления» Бёрка - это его письма моло­дому парижанину, осведомляющему его о положении дел в революционной Франции. По существу же они являются полемикой с теми «прогрессивными» англичанами, ко­торые восторгались первыми демократическими шага­ми руководителей Национального собрания и призывали англичан к «демократизации» по французскому образцу. У Бёрка нет заносчивости перед Францией. Он охотно признает её одним из истоков европейской цивилизации. Но, «когда ваш исток загажен», пишет он своему юному другу, «ручей принесет только муть и для нас, и для дру­гих народов. Именно это создает во всей Европе острую озабоченность тем, что сейчас происходит во Франции».

 

Главное противоядие против Французской «заразы» Бёрк видит в национальном характере англий­ского народа, его преданности историческим традициям и здравому смыслу. «Благодаря хладнокровию и мед­лительности нашего национального характера, мы гордо несём на себе печать предков. Мы унаследовали от них щедрость и достоинство в восприятии мира. Мы еще не докатились до ‘тонкости’ софистов, превратившей их в дикарей. Мы не обратились в веру Руссо, мы не стали учениками Вольтера, и Гельвеций не наш учитель. Наши проповедники не проповедуют атеизм, наши законодате­ли не спятили с ума... Нас еще не набили, как чучела в музее, всякой шелухой о правах человека. Мы сохра­няем целостность восприятия и здравый смысл... В на­шей груди бьётся живое сердце. Мы со страхом смотрим на Бога, с преданностью на короля, с приязнью на парламент, с ответственностью на магистратов, с почтением на священников и с уважением на дворян».

 

«Общественно­му договору» Жан-Жака Руссо, вдохновившему францу­зов к созданию тиранического государства общей воли, Бёрк противопоставил свою концепцию. Да, отвечал Бёрк, государство зиждется на обществен­ном договоре. Только это не торговый контракт, который стороны могут расторгнуть. С государством может быть только неписаный вечный договор на «содружество во всех науках и искусствах, всех достоинствах и всех совершенствах». Цели его не могут быть достигнуты одним поколением. Ибо это до­говор не только «между гражданами страны, живущими в данный момент, но и ушедшими поколениями, и теми, кто ещё не родился».

 

Книга Бёрка вызвала огромный ре­зонанс. В течение года ее переиздавали десять раз. Король простил Бёрку «измену» и советовал каждому «джентль­мену» прочитать его книгу. Произвела она впечатление и во Франции, где король Людовик ХVI сам перевёл ее на французский, увы, уже под тенью гильотины. При пол­ной монополии «софистов» на печать, во Франции книга уже не могла сделать погоду. Зато в Англии она укрепила иммунитет страны к французской «заразе», подняла па­триотизм и национальное самосознание.

 

Бёрк скон­чался в 1797 году, но его идеи продолжали «работать». Они подготовили общественное мнение к вступлению Ан­глии в коалицию против Наполеона и мобилизовали её бое­способность. Так Бёрк внёс свой вклад и в победу России над Наполеоном, исчадием той самой революции, плачевные последствия которой для Европы он предви­дел. Диагноз, который Бёрк поставил Французской «болез­ни», совпадает с Солженицынским. Это - самовлюбленное зазнайство «просвещённых» атеистов. На­чав с требования «свободы, равенства и братства», они кончают элитарным управлением от имени народа, огра­ничением свободы для несогласных, братоубийственной войной и военной экспансией.

 

«Их свобода не либеральна. Их наука - плод самонадеянного невежества. Их гуманность дика и жестока». Зазнайство толкает их не просто к отрицанию религию, но к отождествлению своего якобы свободного разума с Богом. Восстав против церковного догматизма, они создают свой собственный. У Маркса этот богоборческий догматизм нашёл выраже­ние в теории «научного» коммунизма, который якобы всё и вся объясняет. Он так дорого обошёлся стране и миру, что об этом не принято вспоминать. Теперь вышло из моды, не только в России, но и на Западе, хвалить «науч­ную теорию» Маркса. Однако соблазн создавать всеобъ­емлющие теории остался. Как и решимость применять их в глобальном масштабе.

 

Не только диагноз Бёрка по­хож на Солженицынский, но и его лекарство: не подда­вайся на лесть (дескать, понял нашу науку, значит, умён), живи не заёмными теориями, а своим здравым смыслом и национальным опытом. Не забывай заветы предков, как его забыли упоённые «просвещением» французы. При­мерно такого же мнения о Французской революции были и наши славянофилы. Бёрк был их идей­ным предтечей. В сво­ём противодействии чужим новшествам, он взывал к самобытному английскому опыту, к тем же трём китам: вере, монархии и отечеству. Только вера у него была англиканская, а монарх был королём, чья власть была ограничена парламентом.

 

Либеральный и сострадающий консерватор

 

Бёрк являет собой яркий пример либерального консерватора. Он гордится революций 1688-го года, ибо она дала англичанам «Билль о правах» и компромисс между представительной и наследственной властью. И сделано это было не отвержением английской истории, а развитием заложенных в ней свободолюбивых традиций, в том числе «Хартии Вольностей» 1215 года. Войдя в историю под именем славной и бескровной, она уста­новила гражданский мир и равновесие между разными общественными слоями. В Палате представителей Бёрк неустанно боролся за права униженных и обездоленных. Он обличал злоупотребления властей, как против бедных ирландских католиков, так и покорённых за морем индусов.

 

Когда возникли трения с колониями в Америке, Бёрк пытался умерить имперские амбиции метрополии. «Вопрос не в том, имеете ли вы право сделать народ (колоний) не­счастным, а в том: не в ваших ли собственных интересах сделать этот народ счастливым?», заявил Бёрк в парла­ментской речи в марте 1775. Когда по­пытка примирения не удалась и разразилась война, Бёрк твёрдо стал на защиту мятежников. Решающим в симпатиях Бёрка к американской революции было то, что её руководители не покушались ни на религию, ни на частную собствен­ность, ни даже на традиционное право коро­ны собирать налог с колоний. Их исходное требование посылать своих выборных представителей в английский парламент он считал вполне обоснованным английской же традицией.

 

В отличие от Французской, Американская революция была не теоретической и абстрактной, а праг­матической. Во главе её стояли не фанатичные догмати­ки, а люди умеренные и способные пойти на компромисс. Да, многие из них были вольнодумцы, просвещенные ра­ционалисты, атеисты и масоны. Но, даже отвергая божественное происхождение монаршей власти, они не отвергали все­го прошлого, как это делали французы. И не навязывали свою «религию» другим. Они вдохновлялись идеями и опытом древней Греции и Рима, как общеевро­пейского наследия.

 

ГЛАВНЫЙ КРИТЕРИЙ Бёрка для типологии революций был: Способна ли революция разрешить назревшие общественные проблемы, зале­чить раны и установить гражданский мир на длительный срок? Или, как он сам выразился: Является ли революция «родительницей урегулирования или яслями будущих революций»? Прилагая этот критерий, можно назвать успешными как Английскую революцию 1688 года, так и Американскую 1776-го. Первая стала «родительницей урегулирования» революционного процесса, включав­шего противостояние парламента королю, гражданскую войну, диктатуру Кромвеля, казнь короля, провозглаше­ние республики и восстановление монархии. Славная и бескровная завершила этот процесс политическим ком­промиссом между королём и парламентом через установ­ление новой династии (с урезанной властью) и провозгла­шение «Билля о правах». Хотя прерогативы короля были позднее урезаны ещё больше, английская политическая система с тех пор существенно не изменилась.

 

Соеди­ненные Штаты по праву гордятся тем, что общественный порядок в них зиждется на самой древней действую­щей конституции в мире, родительницей которой была революционная война за независимость. И реального на­родоправства в Америке оказалось гораздо больше, чем во Франции. Алексис де Токвиль (Alexis de Tocqueville, 1805-1859), либеральный фран­цузский политический деятель, посетивший Америку дважды 1830-е годы, был поражён высоким уровнем демократии почти во всех сферах общественной жизни Соединённых Штатов. И это несмотря на то, что основа­тели американского государства обошлись без слова «де­мократия» как в Декларации независимости, так и в самой Кон­ституции.

 

Став родительницами урегулирования, эти две революции заложили фундамент политической ста­бильности, экономического процветания и международ­ного престижа Англии и США. Их экономическому процветанию немало помог тот же стой­кий национальный характер, на который так полагался Бёрк. Более того, как убедительно показал выдающийся немецкий мыслитель Макс Вебер (Max Weber, 1864-1920), начиная с XVII века национальный характер, как англичан, так и американцев подвергся закалке протестантской этикой предпринима­тельства. Следуя этическому императиву, что трудолю­бие, бережливость и предприимчивость богоугодны, англичане и американцы добились решающих преимуществ на ранней стадии индустриализации.

 

Макс Вебер

 

А вот французам и русским не повезло. Француз­ская революция 1789 года не только выродилась в массовый террор, гражданскую войну, диктатуру и военную экспансию, но и подорвала общественный порядок во всей Европе. Она поистине стала рассадником будущих революций, как во Франции (восстановление Бурбонов в 1815, революция 1830, 1848, Парижская Коммуна 1871), так и вне нее. И, как показывают события 1968-года в Париже, этот революционный процесс, вероятно, до сих пор не завершился.

 

Революционный сериал в России 

 

В России революция тоже стала многосерийной. 1905 год была первая серия. Манифест Николая, ограничив­ший самодержавие законодательной Думой, положил, ка­залось, начало компромиссу. Но крайние левые никакого компромисса не хотели и продолжали устраивать погро­мы поместий и теракты. Назначенный пре­мьером, Петр Столыпин от компромисса не отказался. Энергично и смело борясь с терактами, он встал на путь аграрных реформ для улучшения жизни крестьян. Опасаясь, что ему удастся одолеть сельскую нищету, создать средний класс и тогда им уже не раскачать революцию, левые заклеймили Столыпина. Ведь их лозунгом было «чем хуже (для стра­ны), тем лучше (для них)». Когда Столыпин пал жерт­вой теракта в 1911-м, левые возликовали. Но и правые не особенно горевали. Увы, в окружении Николая не на­шлось государственного человека, чтобы продолжить дело Столыпина и вести страну курсом примирения и деловитости. Придворная челядь так и не поняла, что жить по старинке уже нельзя. Столыпина не уберегли, реформ не продолжили, вопреки его предупреждению ввязали страну в новую войну.

 

 

Когда больной России был больше всего нужен гомеостаз, её потащили на за­калку в горнило Первой мировой войны. Повторилось всё как во время войны с Японией. Правда, поддержав­шая революцию 1905-го русская интеллигенция уже на­чала прозревать в 1909-ом году публикацией сборника «Вехи». Однако, к началу Первой Мировой это прозре­ние не смогло одолеть левого крена образованной элиты России. Чем большевики не преминули воспользоваться, провозгласив: «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую». Думские либералы под этот ло­зунг не встали, но потребовали перемены государствен­ного строя в самый неподходящий момент. Затеяли ме­нять лошадей в самой стремнине войны. Увы, частой и произвольной сменой министров царь сам подавал повод.

 

Вот и получилась вторая серия, революция Фев­ральская. Хотя считается она стихийной, но надо отдать должное большевикам, что репетиция 1905-1907 годов не прошла даром. И Советы перекочевали из первой во вторую, и партийная печать, и готовность получать оружие и деньги от внешнего врага. Несмотря на Столы­пинскую «реакцию» и казни боевиков военно-полевыми судами, кое-какие кадры 1905-го наверняка перекочевали в февраль 1917. По некоторым подсчетам, в первый же день беспорядков в Петрограде было убито около двух­сот офицеров, полицейских и просто пешеходов. Много ли нужно иметь боевиков, чтобы посеять панику в сто­лице, наполненной тысячами не желавших отправки на фронт солдат?

 

Медлительность царского правительства в первые дни беспорядков привела к их эскалации. Ситу­ация ещё больше усугубилась мятежом военных частей, расквартированных в Петрограде. Уже через пару дней уличного самосуда стало ясно, что это – революция. И подавить ее можно было только армией, рискуя развязать гражданскую войну. На такой риск царь Николай не мог пойти, будь то в силу своих убеждений или осознания потери авторитета среди военачальников. Поэтому он и отрекся от престола в пользу младшего брата Михаила, чей авторитет в армии был гораздо выше. Он явно рас­считывал на решительные военные меры со стороны Михаила.

 

Но плохо знал царь своего брата. Михаил был не менее совестлив. Неизбежное пролитие русской кро­ви в условиях внешней войны претило ему не меньше, чем Николаю. Михаила знал, что самодержавие не может быть спасено. Почему ж он не объявил себя конституци­онным монархом, как ему советовали некоторые думцы? Не должен ли он был хотя бы спасти династию? Такой вариант был возможен несколько дней назад. Но Ни­колай упустил его и для себя, и для сына, и для Михаи­ла. Принимая решение 3-го марта 1917 года (ст. ст.), Михаил понимал, что не только самодержавие, но и конституционная монархия не могут быть спасены. Единственный шанс для победы над внешним врагом он видел в примирении с теми, кто вчера требовал отмены самодержавия, а сегодня и монархии вообще.

 

И поста­вил интересы страны выше интересов династии и своих собственных. Един­ственную надежду для Романовых он видел в доброволь­ном возвращении их суверенной власти к её источнику. В 1613-ом они были возведены на престол народной волей Земского Собора. В 1917-ом они должны были вернуть свою власть на суд народной воли, выраженной теперь через Учредительное собрание. Образно говоря, приняв шапку Мономаха из рук самодержца, Михаил не увенчал ею свою голову, но и не отрёкся от престола. Он вернул её к своему источни­ку. Подписав манифест о не восхождении на престол до решения Учредительного собрания о форме правления, Михаил дал стране шанс для победы над внешним вра­гом.

 

 

Политическим элитам он дал передышку, чтоб оду­маться и покончить смуту гражданским примирением. В случае ожидаемой победы Антанты монархия имела бы неплохой шанс в Учредительном Собрании сохраниться в конституционной форме. Тогда Февральская револю­ция вошла бы в историю как Славная Русская.

 

Сериал продолжается

 

Увы, были силы в обществе, которые никакого ком­промисса не хотели. Вероятно, и Керенский, игравший во Временном правительстве ведущую роль, к компро­миссу не стремился. То ли под натиском Петроградского Совета, то ли по своей инициативе, он подорвал всякую надежду на скорую победу преследованием монархиче­ски-настроенных генералов. Эскалация революции про­должалась. Тут и приказ № 1, тут и аресты членов императорского дома, тут и незаконное провозглашение республики. Последний акт означал нарушение конкор­дата с Михаилом. Это был отказ от позиции непредре­шенчества до созыва Учредительного Собрания. Это был откат Февраля от демократии. Объединившись с больше­виками в подавлении «мятежа» генерала Корнилова, Ке­ренский загнал себя в левый угол. И открыл зе­лёный свет для Красного Октября.

 

Ленин на броневике из фильма Эйзенштейна

 

Как и Февральская, Октябрьская революция стала не родительницей урегулирования, а рассадником новой серии революций внутри страны и на экспорт. Процесс растянулся на 74 года. После позор­ной капитуляции в Бресте процесс пошёл по «француз­скому» пути: к террору против «контрреволюционеров», гражданской войне, крестьянской Вандее, якобинству Троцкого, термидору НЭПа, чекистским чисткам, ГУ­ЛАГу, личной диктатуре и бонапартизму Сталина. В от­личие от Французской, Великая Октябрьская дожила до бюрократического, экономического и идейного старче­ского маразма.

 

Революция Четвёртая

 

Осознание партийной верхушкой при Горбачё­ве, что страна зашла в тупик, не привело к поиску об­щественного согласия. Вектора для выхода из тупика не было найдено. Раздрай в партийных рядах привёл к пут­чу ГКЧП, падению Горбачева, развалу СССР и мировой коммунистической системы. Это была четвёртая револю­ция, приведшая к разгильдяйству Беловежской Пущи и власти Ельцина в обрубленной Россий­ской Федерации.

 

Борис Ельцин со товарищи на танке

 

Оставалась ещё возможность застопорить развал и добиться консолидации России на меньшей территории. Однако объявление Ельциным вседозволен­ности этнических суверенитетов поставило страну на грань гражданской войны. Увы, не благоразумие и уме­ренность среди элит уберегли страну от гражданской во­йны, а их жадность. Они вдруг поняли, что наворовать можно легче и больше в мирных условиях, под лозунга­ми приватизации и интеграции страны в глобальную экономику. Ведь «мирные условия» означали для них правовой беспредел. И свободу найма «частных» боеви­ков, как в «бизнесе», так и в правительственных структу­рах, даже и в парламенте. И экспорт капитала за границу. Но ценой роста государственного долга и потери суверенитета страны.

 

Революция Пятая: От демократии к олигархии

 

Вот тогда и произошла пятая, или вторая Октябрьская революция, начавшаяся обстрелом парламента войсками Ельцина в октябре 1993-го. Запад, только что учивший россиян разделению властей, а ля Монтескье, этого об­стрела одной ветви власти другой не «расслышал». Но «восста­новлению порядка» рукоплескал, «дабы коммунисты не взяли реванш».

 

Здание Верховного Совета после обстрела 4 октября 1993

 

 Первая Октябрьская разграбила страну конфискацией и национализацией частной собственно­сти. И это назвали переходом от капитализма к социализ­му. Вторая Октябрьская узаконила начавшееся с 1991-го года разграбление страны с помощью приватизации на­циональных богатств. И назвали это переходом от со­циализма к свободному предпринимательству и рыноч­ным отношениям. Пятая не стала просто реставрацией капитализма, каким он был до 17-го года. Она отброси­ла страну ещё дальше назад, чем исходная точка первой Октябрьской. И увенчалась олигархией, самой анти­демократической экономической системой в новейшей истории. Такой колоссальной концентрации капитала в столь немногих руках история ещё не знала. Во всяком случае, её нет ни в Америке, ни в Западной Европе.

 

Революция Шестая: Гомеостаз 

 

Отречение Ельцина от престола в пользу Путина по­ложило начало шестой революции, бескровной в столи­цах, но не на периферии. При Путине удалось затормозить сползание страны к новому «срыву». Государственники в его окружении начали мыслить своим, а не заёмным умом. Возросшие цены на энергоносители помогли изба­виться от долговой зависимости от Запада, а заодно рас­прощаться с иносоветниками. «Борьба с терроризмом» если не подружила Россию с США и Европейским Сою­зом, то уменьшила давление реформировать страну на ИХ условиях. Самое же главное, несмотря на изнурительную войну в Чечне, правление Путина дало длительный пе­риод стабильности и экономического роста, который был так же необходим для России, как гомеостаз для больно­го. К счастью, Путин проявил способность расти на по­сту и показал себя государственным мужем во внешней и внутренней политике. Всё это обеспечило ему высокий и стабильный рейтинг популярности.

 

Лояльная оппозиция, или олигархический реванш?

 

Но срок президентства Путина истекает, и страну на­чинает снова лихорадить. Раздаются угрозы то «оранже­вой», то «розовой», то ещё какой-то революции. То сле­ва, от нацбола Эдика Лимонова. То справа, Березовский угрожает олигархическим реваншем. То Касьянов, из Ельцинской «семьи», метит из опалы попасть в президенты. То Гар­ри Каспаров делает очередной ход конём. Эти разговоры, при популярности Путина, можно бы было игнорировать как велеречивый пиар. Если бы не наблюда­лась досадная тенденция: чем лучше дела у России, тем больше порицают Путина на Западе. И тем больше ста­вят на его противников. Хотя Путину удалось вывести некоторых из олигархов из большой политики, рычаги влияния у них остались. К тому же, при всех успехах в других областях, коррупция в стране не уменьшилась. А коррупция это главный ресурс олигархов. Не исключено, что сейчас они ведут себя ниже травы, тише воды, чтоб втихаря инфильтрировать своих людей и в аппарат пре­зидента, и в силовые структуры. И взять реванш.

 

К Славной Русской 

 

Итак, задача вытаскивания страны из цикла разруши­тельных революций и выведения её на орбиту устой­чивого эволюционного развития остается нерешённой. Не будем говорить, что для её решения нужна ещё одна революция, чтоб покончить со всеми революциями (Ду­маю, само слово «революция» россиянам оскомину набило). Не будем призывать и к шоковой терапии, чтоб не шокировать «терапевтов». Просто нужна череда про­думанных и очень смелых эволюционных реформ для устранения срывов, перегибов, эксцессов и правонару­шений всех предыдущих революций, уже больше ста лет сотрясающих Россию.

 

• В экономике, развивать многоукладность форм соб­ственности и предпринимательства ради расширения на­родного участия в свободном рынке.
• Покончить с монополией олигархов в ключевых от­раслях, как главным препятствием к развитию широкого частного предпринимательства.
• Главным средством обуздания олигархов должны быть антимонопольные законы, требующие мониторин­га и прозрачности финансовой деятельности. Антимоно­польная практика США и Западной Европы могла бы пригодиться.
• Стимулировать создание мелких и средних предпри­ятий, по количеству и разнообразию которых Россия да­леко отстаёт от мирового уровня. Поддерживать предприятия, где контроль­ным пакетом владеют коллективно служащие и рабочие данного предприятия.
• Перенимать лучший опыт бинар­ной экономики других стран. Укрепить роль профсоюзов по всем отраслям для за­щиты прав трудящихся в соответствии с западноевропей­скими стандартами. Это поможет понизить взрывоопас­ный уровень социального расслоения.
• В области политической создавать все условия для нормальной деятельности лояльной патриотической оппозиции. Граждане должны быть уверены в честно­сти выборов. Они должны знать, что при любом исходе выборов, страна сохранит стабильность, никто не будет лишён ни прав, ни благосостояния.
• В области духовной, нужен реальный жест националь­ного согласия, Великий компромисс, который примирил бы, наконец – не на год, и не на десять, а на поколения – разные политические, экономические, этнические и религиозные интересы на благо всей стра­ны. Такое согласие («консенсус»?) должно охватить весь политический спектр – и левых, и правых, либералов и консерваторов. Его надо искать на основе патриотизма, взаимоуважения, открытости, прощения взаимных обид, отказа он насильственных действий, при сохранении и укреплении прав человека, свободы совести и свободы лояльной политической оппозиции всех народов России.

 

Акт примирения и согласия внутри страны обеспечил бы и достойное участие России в строительстве мирового сообщества. Вот тогда бы Бёрк сказал, что, преодолев со­блазн абстрактной революции типа Французской 1789-го года, Россия совершила свою Славную Русскую и пошла, наконец, своим собственным самобытным русским путем в соот­ветствии со стандартами универсальной нравственности и здравого смысла.

 

Соблазн остался

 

Добиться такого гражданского примирения будет не просто. Многое будет зависеть от динамики междуна­родных отношений. Да и внутри страны, как ни странно, соблазн снова пойти по «западному» пути остался. И это несмотря на то, что каждый раз, когда Россия вступала на «западный» путь, результат был не только плачевным, но и совсем не западным. В 1917-ом большевики повели страну по последнему писку западной моды. Опираясь на «научную» теорию Маркса, обещали разжечь в Рос­сии пламя Всемирной пролетарской революции и пере­кинуть его в Европу с целью освобождения трудящих­ся всего мира из-под ига капитализма и его последней загнивающей стадии, империализма и колониализма. И что из этого получилось? Сами обгорели в гражданской войне, а пламя в развитые страны, где рабочий класс был в большинстве, так и не перекинули.

 

Реак­цией на попытки поджога был национал-социализм и пожар Второй мировой, унесшей больше всего жизней русских и других народов СССР. Во время Холодной войны, опираясь на «прогрессивных», «новых левых» и «писников» (часто тех же марксистов) на Западе, со­ветские вожди помогли освобождению колоний и созданию лучших условий для трудящихся западных стран. Зато себя, несмотря на успехи в космосе и военной технике, изолировали от научно-технического прогресса и современных методов ведения хозяйства и научных ис­следований. И не создали достойных условий для СВО­ИХ трудящихся. Тогда-то западные СМИ не особенно замечали советское отставание, превозносили СССР как будущее человечества, мечтали о «конвергенции» капи­тализма и социализма, настаивали на внедрении на За­паде плановой экономики, государственной медицины и бесплатного образовании по советской модели.

 

Но к 1991-му мода на Западе переменилась: всё чаще стали го­ворить о превосходстве свободного рынка над плановой экономикой, Адама Смита над Марксом. Поддавшись на новую моду, перестроечная элита опять повела стра­ну по «западному» пути, но уже в противоположную сто­рону. А что из этого получилось? Расползание советско­го блока, развал СССР. Не капитализм, а карикатура на него. Не свободный рынок, а олигархическая монополия. И пропасть между богатыми и бедными, какой нет ни в США, ни в Европе, да не было и в царской России. А ведь создание общества социально-экономической спра­ведливости было одной из главных целей Октябрьской революции. Не только ограбили советских трудящихся, а ещё и в лицо наплевали.

 

Ну а Петр Великий, разве не добился успехов? Несомненно, он добился серьёзных успехов в области военно-политической. Но были и отрицательные последствия: укрепление само­державия (ведь модный тогда на Западе абсолютизм лил воду на его мельницу), подчинение церкви государству (с устранением патриархии была устранена и система сдержек и противовесов), увеличение разры­ва между бедными и богатыми, расширение культурной пропасти между европеизированной дворянской элитой и мещанско-крестьянскими народными массами.

 

Вопрос не в том, идти ли по западному пути. Вопрос в том: КАК по нему идти, здраво или слепо? Какие чер­ты Запада выбирать как достойные подражания? Идти по Бёрку или Робеспьеру? По Марксу или Максу Веберу? Боюсь, что какой-то комплекс неполноценности застав­ляет русских «передовых» людей копировать Запад не лучшим образом. А обратная сторона этого комплекса, гигантомания, заставляет их воображать, что за ними весь мир пойдет.

 

Модернизация, а не европеизация 

 

Япония пошла по западному пути гораздо позднее, но и умнее. И добилась за краткий срок гораздо более значительных успехов. Это касается в первую очередь их «революции Мейдзи» (уж что о ней писал Маркс, не бу­дем и вспоминать). Началась она в 1862-ом, а в 1905-ом Япония уже побила более демократизированную Рос­сию. Главная разница в том, что, вступая на западный путь, японские реформаторы не отказались от своей японско­сти, будь то религия почитания предков синто или ры­царские традиции самураев. Мы же, начиная с 1905-го, упорно стараемся отказаться не только от своего «азиат­ского» и «феодального» прошлого, но и от религии пред­ков и даже наследия культуры и литературы.

 

В этом мы продолжаем следовать примеру софистов Французской рево­люции. Уже больше трёх столетий стараемся себя «ев­ропеизировать», а толку мало. Наши закомплексованные интеллектуальные светила способны завести Россию, в лучшем случае, в тупик или потёмки, а в худшем, к новому срыву, теперь уже в пропасть. Нужна не «ев­ропеизация», а модернизация, и заимствовать опыт надо не только у Запада, но и у Японии, Китая и вооб­ще у всех стран. Демократизация тоже нужна и даже очень. Но, при всем стремлении к мировым стандартам, она должна опираться, прежде всего, на русскую истори­ческую традицию народоправства и правосознания. Это и «Русская правда», и «Поучение Владимира Мономаха» и «Слово о законе и благодати митрополита Иллариона».

 

Это и средневековые республики Новгорода и Пскова. Это и русская крестьянская община. И демократический казачий круг. И Земские Соборы, избиравшие и настав­лявшие русских монархов. И обычай добиваться согла­сия взаимными уговорами. И опыт реформ Александра II и Столыпина. Это и самоотверженный Манифест Ми­хаила с предложением компромисса и упованием на на­родную волю. Чем глубже корни нашей политической, экономической, социальной, религиозной и культурной традиции, тем выше вознесется крона древа нашего бу­дущего.

 

Так рассуждали японцы. Наши же «западники» наоборот считали, что прошлое России мешает движе­нию вперед и должно быть отсечено. Японцы оказались правы. Даже потерпев сокрушительное поражение во Второй мировой, они своё прошлое не отвергли. И сей­час, будучи одним из ключевых участников глобальной экономики, продолжают культивировать своё прошлое. Был бы жив Бёрк, он назвал бы их революцию «Слав­ной Японской». А генерала МакАртура, возглавившего оккупационный режим и настоявшего на сохранении для Японии императорского дома, Бёрк назвал бы дально­видным американским политиком и продолжателем дела Джорджа Вашингтона.

 

Буш против Бёрка

 

Этого Бёрк не сказал бы о нынешнем квартиранте Бе­лого Дома. Политику Буша по распространению демо­кратии во всем мире, под одну гребёнку, не взирая на национальные традиции, он назвал бы ещё одной аб­страктной и вредной идеей. Его особенно огорчил бы тот факт, что идея насильственной демократизации мира родилась в стране, создание которой Бёрк так горячо при­ветствовал. Будучи патриотом, Бёрк гордился пар­ламентской монархией Великобритании. Но отнюдь не считал, что такая форма правления подойдет всем дру­гим странам. Он считал республиканское устройство подходящим для США. Не был он и принципиальным противником демократии. «Я не осуждаю ни одну форму правления, основываясь на ее абстрактной концепции», писал Бёрк. «В некоторых ситуациях установление чисто демократической системы управления станет необходи­мым».

 

В своей типологии революций Бёрк опирается на Аристотеля. Все формы правления, считал Аристотель, будь то монархия, аристократия или республика, не толь­ко преходящи, но и имеют тенденцию к превращению в нечто противоположное, то есть деспотию, олигархию, охлократию и тиранию. Именно стремительное вырожде­ние Французской революционной демократии в тиранию привлёк внимание Бёрка. И все-таки нельзя игнориро­вать привлекательность идей СВОБОДЫ и ДЕМОКРА­ТИИ. Начиная с Английской 1640-го года, все новейшие революции, отражают общую мировую тенденцию к рас­ширению УЧАСТИЯ НАРОДА в управлении страной. Постоянно растущий круг образованных людей в каждой стране стремится к свободе и участию в управлении го­сударством. Эта тенденция проявляется даже в странах, не называющих себя демократиями или переживших ре­волюционные катастрофы. Недаром Токвиль писал, что «Жестокости, совершенные во имя свободы, могут сде­лать ее ненавистной, но не мешают ей оставаться пре­красной и необходимой».

 

Дилемма демократии 

 

Поэтому не удивительно, что из всех форм правления известных со времен Аристотеля, в наше время демокра­тия стала преобладающей. Но она же оказалась наиболее подвержена искажению и вырождению. Ибо демократы и демагоги - близнецы братья. Ведь и откры­тые противники демократии, как коммунисты, нацисты и фашисты ссылаются на народную волю, как источник их власти. Однако, в странах, где сохранилась монархия, религия и уважение к традиции, свободы зачастую больше, чем там, где правят генсеки, президенты и народные вожди. Заслуга Бёрка именно в том, что он рано обнаружил ТОТАЛИТАРНУЮ закваску современной демократии. Дело не только в том, что вла­дельцы СМИ имеют неравную возможность создавать общественное мнение, а выборы и подсчеты голо­сов могут проводиться нечестно. Даже когда победа той или иной партии заслужена и несомненна, это еще не обязательно триумф демократии, свободы и гу­манности.

 

Джон Стюарт Милль о демократии 

 

Через шестьдесят лет после Бёрка, когда преимуще­ство демократии перед другими формами правления стало аксиомой, её адепты обнаружили, что «тирания большинства» может быть хуже любого тирана. Лучше других это понял соотечественник Бёрка, Джон Стюарт Милль (John Stuart Mill, 1806 – 1873), один из основоположников совре­менного либерализма: «Воля народа практически означа­ет волю наиболее многочисленной или более активной части народа, то есть большинства или тех, кому удалось выдать себя за большинство. В конце концов, сам на­род может пожелать подавить меньшинство. Этому надо противиться, как и любому другому произволу». Милль призвал предпринять предохранительные меры против «тирании преобладающего общественного мнения или настроения» и защитить меньшинство от «политическо­го деспотизма» большинства. Почему же мы так легко поддаемся под настроение большинства? «Причиной половины всех ошибок человечества является фатальная тенденция прекращать мыслить, как только вещь пока­жется несомненной». Милль назвал это явление «глубо­ким сном общепринятого мнения».

 

 

Тоталитарный крен влево

 

Трагический опыт первой половины XX века показал, что падение Российской, Австро-Венгерской и Герман­ской империй не привело к торжеству демократий – в чем «общепринятое мнение» не сомневалось – но от­крыло дорогу диктатурам и новой мировой войне. При­чём фюрер пришел к власти, получив большинство голо­сов на демократических выборах. Да и советские вожди от выборного ритуала никогда не отказывались. Вторая мировая и последовавшая за ней Холодная война, с гон­кой ядерного оружия, поставили человечество на грань существования.

 

Это заставило лучшие умы опять заду­маться над дилеммой фатального сползания либераль­ной демократии к диктатуре. В 1951 году Ханна Арендт (Hannah Arendt, 1906-1975), немецко-американский политолог марксистского толка, в книге «Истоки тоталитаризма» указала на сходство нацизма и сталинизма, как тоталитарных по своей структуре явлений. Раз­умеется, ортодоксальные марксисты на Западе обруши­лись на «ересь» постановки советского вождя на одну доску с фюрером. Однако не заметили главной ошибки Арендт. Она закрыла глаза на тоталитарную суть самой идеологии марксиз­ма-ленинизма.

 

Между тем сочинения Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина дышат тем же антирелигиозным догматизмом и фанатизмом, который так поразил Бёрка на заре Фран­цузской революции. Вероятно, марксистские шоры по­мешали Арендт увидеть, что нацистский тоталитаризм развился позднее, чем советский. Более того, в немалой степени он был ответной реакцией на события в Совет­ской России, на теракты советской агентуры в Европе, на попытки коминтерновских революций в Венгрии, Бава­рии и Берлине. К тому же, нацистский тоталитаризм явно уступал советскому по «тотальности» в таких ключевых аспектах подавления индивида государством, как конфи­скация частной собственности (дающей владельцу долю материальной независимости от государства) и гонения на церковь.

 

Гораздо внимательней к истокам тоталита­ризма отнёсся её современник Джейкоб Талмон (Jacob Talmon, 1916-1980) , профессор Еврейского Иерусалимского Университета. В книге «Истоки тоталитарной демократии» он прямо вывел тоталитарный характер коммунистической иде­ологии из теоретических посылок эпохи просвещения. Для Талмона сталинизм был такой же неизбежной фазой Октября, как якобинство во Французской революции. В книге «Политический мессианизм» Талмон пришёл к выводу, что философия Руссо не только вела к революции, но и содержала в себе семена левого тоталитарного насилия. Исторический анализ Талмона косвенно подтвердил правильность наблюений Бёрка.

 

Неоконы против Бёрка

 

Нынешняя политика США по ак­тивному распространению демократии во всем мире не только противоречит уставу ООН, утверждающему суве­ренитет каждого государства, но и идёт в разрез со здравым смыслом и опытом Запад­ной цивилизации. Едва ли кто стал бы возражать, если бы речь шла только о распространении демократических идей через интернет, книги и СМИ. Но когда демократия насаждается экономическим шантажом, как в России в 1990-х, бомбардировкой, как в Югославии, или войной и оккупацией, как в Ираке сейчас, то возника­ет вопрос: не являются ли лозунги демо­кратизации лишь лицемерным прикрытием каких-то со­вершенно других целей? А поскольку военная авантюра в Ираке готовилась с нарушением американских законов, то можно сказать, что и вся политика президента Буша по существу антидемократична. Хуже всего то, что она подрывает до­верие, как к США, так и к самому понятию «демокра­тия».

 

Статуя Эдмунда Бёрка в Вашингтоне с демонстрантами против Буша

 

Не случайно, оскандалившийся недавно президент Всемирного Банка Пол Вульфовиц был главным архитек­тором иракской авантюры. Он принадлежит к течению так называемых нео-консерваторов, влияние которых на внешнюю политику США началось еще в 1990-х, но при нынешнем президенте стало определяющим. Не случай­но и то, что многие нео-консерваторы – это бывшие марксисты, привыкшие думать абстрактно и, как Троцкий со своей перманентной революцией, обязательно во всемирном масштабе. Для них насаждение демократии во всем мире часть стратегии глобализации рынка.

 

Ещё до авантюры в Ираке, их союзники во Всемирном Банке, нео-либералы, про­водили опыты шоковой терапии в России. И что полу­чилось? Приватизация обернулась «прихватизацией», а демократизация «демократурой». А разграбленная стра­на стала должником западных держав. Нео-либералы забыли одну коренную разницу между командной экономикой и диктатурой пролетариата, с одной стороны, и свободным рынком и демократией, с другой. Если командную эко­номику и диктатуру можно навязать в одночасье силой, указом и шантажом, то свободный рынок и демократию надо засевать и культивировать усилиями по­колений.

 

Нео-консерваторы далеки от настоящих консерваторов, ибо они скорее софисты. Один видный американец назвал их якобинцами. Бёрк огорчился бы, узнав, что политика насильственной демократизации исходит от ре­спубликанца Буша, который на президентских выборах изобра­жал себя «сострадающим консерватором». Делал ли он это по зову сердца или чтоб отобрать голоса от демокра­тов, традиционных защитников бедноты, мы не знаем. Но известно, что колоссальные расходы на войну принесли не только смерть и увечья тысячам ирак­цев и американцев, но и урезали бюджет на социальные нужды миллионов.

 

 

Внешняя полити­ка Буша идёт в разрез c фундаментальными принципами основателей США. Один из них, Джон Куинси Адамс, шестой президент США (и первый посол в России!), в 1821 году увещевал своих со­отечественников: «Не дело Америки лезть за границу в поисках чудовища на заклание. Она всем желает свободы и независимости. Но она защитница и заступница только своих собственных свобод. Было бы безумно изменить фундаментальное направление её политики от свободы к насилию. Её слава не гегемония, а свобода. Пусть она держит в руках копьё и щит. Но на щите её вычекане­но: Свобода, Независимость, Мир». Да и первый президент Джордж Вашингтон завещал будущим поколениям: «Главное правило, которому мы должны следовать в отношениях с иностранными державами, это расширять коммерческие связи, но при этом как можно меньше смешивать их с политическими отношениями». Не пора ли и Америке вернуться к мудрости своих предков?

 

Москва, 2008

 

Владислав Краснов