«Ночи стояли дивные», – пишет Шукшин, – как и все дивно в этом мире Божьем, в его промысле о нас, грешных, но мы-то каковы? «Мы – баевы...», «Эх, мы... Это в таком-то мире...». И этот укор отчетливо слышен читателю. И тут сама профессия актера-Шукшина озаряет строчки, играет в повествовании. Все видишь, как в кино: жесты, мимику, движенье – и это тоже одна из его редких особенностей. Хочется и смеяться, и не думать о главном. Но главное все равно находит читателя, западает в душу, не дает покоя и долго потом прорастает, оживает, не отпускает: «Как же мы живем!».

Смею утверждать, что именно для этого, для второго плана и написаны рассказы и сценарии Шукшина. Морализаторством, прямым показом и резонерством «высоколобого» советского читателя, «физика и лирика» и тогда было – не пронять. Но у Василия Макаровича почему-то увидели только «развлекуху», «чудиков» – главного не увидели. Или не хотели увидеть. Невыгодно было тогда видеть – все это «по существу» и сегодня, по большей части – некому и незачем. Читают прозу, вообще любую, (по статистике) только четыре процента населения, а тогда читали – едва ли девять десятых. 

Михаил Шолохов сказал о нем, о Шукшине: «Он появился удивительно вовремя». Какова же скрытая идея многих его рассказов – и разбираемых, и существующих, но не затронутых здесь в качестве примера? В них всегда есть нечто главное – по сути человеческого бытия, по смыслу человеческого существования. Василий Макарович Шукшин – не «баев». Рассказать нам, повеселить или удивить своим талантом, знанием народа и народца, покрасоваться – словом, «просиять» как сиял, рассказывая, передавая свои подвиги Марье, Баев – это не все. Цель автора – не удивить (и тем подняться в наших глазах), а – показать сокровенное через внешнее… Но все ли видели, чувствовали это при жизни Шукшина? Обидно, что при жизни его ценили мало, при том что писали о нем не редко (чаще – равнодушно, скучно или с укором за приземленность, мелкотемье, поверхностность).

В рассказе «Выбираю деревню на жительство» некто «Кузовников Николай Григорьевич вполне нормально и хорошо прожил»... «Когда-то, в начале тридцатых годов, великая сила, которая тогда передвигала народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче. И он пошел по складскому делу – стал кладовщиком, и всю жизнь кладовщиком был, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался на пенсию». И тут тип уже знакомый, родственный Баеву, с похожим характером. Философия жизни его не идет дальше обывательского мировоззрения: «ушел из деревни и понял…». Канва первого плана в общих чертах уже ясна: воровал, «ни разу не поймали его, ни один из этих, с университетским значком». Тоже, как и Баев, устроился сам, квартира, дети живут отдельно, со старухой. Но рассказчик не был бы так талантлив и самобытен, если бы не ставил (исподволь) все тот же вечный вопрос, разрешения которому нет ни у главного героя, ни у автора (пока еще) – ни у кого. «Но была одна странность у Николая Григорьевича, которую он сам себе не сумел бы объяснить». И все же пытался. Как же? А вот как: выпивал стаканчик и ехал на вокзал. Почему именно на вокзал, и с кем он разговаривал? С мужиками, как ему казалось, проще говорить, лучше поймут. Надо выговориться, выкинуть из сердца все, что волнует. В конце концов, и узнать жизнь современной ему деревни: что изменилось? – мысленно сравнить ее с той, которую помнил, цену которой знал на свой лад. Много надо было узнать хорошо пристроившемуся в городе кладовщику. А для того нужно было завязать живой разговор, все об одном, все о том же: кругом в городе хамство, воровство, ложь… Пива не доливают, и прочее. И тут надо бы Николаю Григорьевичу переоценить все ценности и в себе самом: «Сам тоже ругался во всю на шоферов, на грузчиков, к самому тоже не подступись с вопросом каким. Это все как-то вдруг забылось, а жила в душе обида, что хамят много, ругаются, кричат и оскорбляют». И вновь канва рассказа не сверкает, ее надо разглядеть, увидеть. Пьющий в одиночку человек настораживает. Мы их редко видим; не у всех у них, но у многих, чаще всего, есть некая боль и желание выговориться. У этих пьющих в одиночку, часто и благополучных внешне – внутренне все не так уж благополучно, что-то происходит в душе человека, разлад какой-то, противоречие. «Никуда Николай Григорьевич не собирался уезжать». То, как он жил, живет, и будет жить дальше – ясно по прочтении рассказа. Ну, сходил и сходил к проезжавшим мужикам на вокзал. Поговорил раз, другой, третий, потрепался в этом закуренном и заплеванном туалете – и будет же. А он все ходил, и это стало потребностью: «Он теперь не мог без этого». Тайна души... И здесь неясность: зачем? 

Попытка выявить тайну души человеческой через его, человека, поступки – вот второй план – суть многих замыслов Шукшина, своеобразие его таланта. Много ли сегодня таких находок, находок, которые были бы – вопросы?.. Задача писателя – ставить вопросы. Отвечать или не отвечать на них – каждый решает по-своему. Возможен ли сегодня Николай Гаврилович? Станет ли кто-нибудь бить себя в грудь, разговаривать с этаким Николаем Гавриловичем – сегодня? Нет! И не только в туалете, а и вообще где бы то ни было. Есть ли сегодня, остались ли такие разговорчивые мужики? Не знаю, сомневаюсь, и сильно сомневаюсь. Время – то – ушло, народ стал еще жестче, еще недоверчивей, непримиримей, что ли. Хоть кажется порой, что вот, и церкви пооткрывали. Но не хватает церквей. И вот вопрос вопросов: почему с ним, с Николаем Григорьевичем, не станут говорить сегодня, объяснять, сочувствовать и понимать?.. Не прошло и сорока лет со дня написания рассказа. 

Рассказ «Билетик на второй сеанс» своим заглавием говорит о многом. Жизнь прожита не так, как хотелось бы главному герою рассказа, Тимофею Худякову. Ему «...опостылело все на свете. Так бы вот встал на четвереньки и закричал бы, и залаял, и головой бы замотал. Может, заплакал бы». Как, знакомо?! Сколько сегодня тех, у которых «все есть», и не только «отдельные секции», а и яхты, и БМВ, и «инфинити»... – их тысячи, у них полный достаток. И не сравнить их по достатку с этим Худяковым – а жизни нет. «Пил со сторожем, у себя на складе», пил и изливал всю боль сторожу Ермолаю, жаловался – да так, как понял и смог сказать только Шукшин: «Судьба – сучка...– и дальше сложно: – Чтоб у ней голова не качалась... Чтоб сухари в сумке не мялись...– Долго...». И много. Это эксклюзивный, как сказали бы сегодня, чисто авторский стиль Шукшина. И сегодня пьют с «излиянием души», не только на складах, а – пьют и плачут. Даже и на Мальдивах, в Куршавелях... Даже на «Авроре» в Питере – сильные мира сего, взявшие много на себя, пили и плакали, даже прыгали с борта неглиже, – не помогло и это. Лучше, легче не становится. Почему? И вот здесь – тайна. И тимофеев таких немало. Удивляет не персонаж – персонаж в общих чертах уже знаком. Монолог случился, а не диалог. Почему? А что глупому сторожу Ермолаю скажешь? Поймет ли он, как накипело, как она, жизнь, внешне одарив – обидела! Беспощадно! Как она не состоялась! А могла бы состояться. Но в каком случае? Вот откуда начинаются догадки.

Дело, кажется, даже не в подлинности чувства, выраженного в забористом монологе – дело в средствах раскрытия характера, подлинно русского, мятущегося… а с чего – и сам не поймет он, этот Худяков. Вот краешек-частица русской души, где, в какой литературе, какой страны найдешь этакое страдание без видимой причины? И тут Шукшин – продолжатель национальных традиций в рассказах-открытиях характеров, судеб, со всеми их изъянами-ошибками. Оттого и получила такой резонанс его «Калина Красная», этот «зов души», зов к сочувствию, которое отмечал еще Лев Толстой. Боль эта, повторяю, пожалуй, характерна только для русского, и понятна одному только русскому. Голос этот не заставляет, не обрекает – только будит, мучит и требует проснуться. Откуда эта тоска? «А что, Антоныч, – вдруг спросил веселый Авдеев Панова, – бывает тебе когда скучно?» – «Какая же скука?» – неохотно отвечал Панов. – «А мне другой раз так скучно, так скучно, что, кажись, и сам не знаю, что бы над собой сделал». – «Вишь ты!» – сказал Панов. – «Я тогда деньги-то пропил, ведь это все от скуки. Накатило, накатило на меня, думаю: дай пьян нарежусь». (Л.Н. Толстой. «Хаджи-Мурат»). Но дело не только и не столько в скуке, это понятно.

У Шукшина сторож Ермолай притворялся, что не понимал кладовщика Худякова, но, верно, знал, думал про себя: «Совесть тебя, дьявола, заела: хапал всю жизнь, воровал… И не попался ни разу, паразит!». «Разлад, Ермоха... Полный разлад в душе. Сам не знаю отчего». – «Пройдет». – «Не проходило».

Оттого так трогают его произведения, что они выстраданы. С ним самим – даже и не с автором, а с человеком – случилось то же, что и с его героями: тяжелые годы учебы, медные деньги, метания между писательством (по ночам, на кухне, с пепельницей, полной окурков, и крепким кофе) – и семьей, литературой – и актерством, режиссурой с долгими отлучками... Высокие требования к себе, поспешное самообразование (на недостаток времени для образования более предметного он так часто сетовал), первый успех – и вновь непонимание. Все это сожгло жизнь замечательного, оригинального писателя, убило на взлете, в самом начале успеха. И тогда кинулись писать о нем: и Александр Чаковский, и неизвестный никому тогда молодой Владимир Коробов.

«Критическое отношение к себе – вот что делает человека по-настоящему умным. Так же и в искусстве, и в литературе: сознаешь свою долю честно – будет толк» (Василий Шукшин). 

И сам я, когда «накатывает» тоска, когда тревожит что-то душу – не пристраиваюсь к толпе таких же грешных, как и я, «козлищ и овец», не иду к Абаю – казахскому пииту, удостоенному памятником не где-нибудь, а в белокаменной, на Чистопрудном – а иду я в храм Божий. Или, если не складывается – беру с полки Шукшина Василия Макаровича. Беру и перечитываю...

Василий Киляков

Источник изображений: www.epwr.ru