В день своего земного, физического рождения, 26 мая 1828 года, Пушкин пишет элегию «Дар напрасный, дар случайный…». Только по отточенности художественной формы можно заподозрить, что она принадлежит перу позднего Пушкина: взгляд на жизнь полностью воспроизводит мироощущение начала 1820-х годов.

Цель существования, дарованная пророку, бесследно исчезла. Мысль о бессмысленности человеческой жизни лежит в основе своеобразной кольцевой композиции стихотворения. Во втором стихе спрашивается: «Жизнь, зачем ты мне дана?» Ответ же опережает вопрос: если вся жизнь есть «дар случайный», то у нее и не может быть цели. А значит, жизнь «напрасна», обессмыслена грядущей «казнью» – смертью. С этого же мотива начинается и последнее четверостишие: «Цели нет передо мною…»

В центральной строфе звучит еще один вопрос: 

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал?

Ответ заложен в самом вопросе, вернее, в употребленном здесь эпитете: «враждебной» по отношению к человеку властью может обладать только враг рода человеческого. Последующие два стиха дают еще больше материала для идентификации «врага», который душу «наполнил страстью, ум сомненьем взволновал». «Дух отрицанья, дух сомненья» - устойчивая у Пушкина характеристика демона. Воздействие демона на душу и ум героя элегии приносит немедленные результаты: «сердце пусто, празден ум» человека, у которого нет жизненной цели.

Очевидно, что элегия 1828 года по всем главным пунктам оспаривает «Пророка». В том стихотворении к человеку взывал Бог, даровавший уму и языку мудрость, сердцу – огонь, а всей жизни – цель и смысл. В элегии же героем завладевает демон, опустошающий страстями, сомнениями душу и ум, обессмысливающий жизнь. Вся полнота бытия, открывшаяся пророку, совершенно недоступна герою элегии. Вместо «шума и звона» гармонии мирового звучания теперь слышится томящий, тоскливый «однозвучный жизни шум».

Если пушкинская элегия и есть лишь передача минутного состояния (как иногда полагают), то речь, несомненно, идет о такой «минуте», когда происходит крушение Божьего мира в сознании человека. Это сразу уловил духовным зрением другой великий человек того времени – митрополит Московский Филарет. Он ответил поэту стихотворным посланием. Беря за основу пушкинскую элегию, святитель заменяет ее стройную логику другой, не менее стройной:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога нам дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Пушкинскую безличную «судьбу тайную» владыка заменяет «волей Бога тайной». Этим сразу отрицается «напрасность» и «случайность» дара жизни. У жизни есть и смысл, и цель, заложенные в нее Богом, но чаще всего остающиеся тайной для человека, - утверждает святитель.

Полемизируя со второй строфой элегии, митрополит Филарет переходит к вопросу о том, откуда берутся страсти и сомнения. Пушкин видел в них порождение некой «враждебной власти». Владыка же предлагает более глубокий подход, ставя другой вопрос: откуда берется эта «враждебная власть», господствующая над человеком? И отвечает на него: сам человек, своей волей отдает себя во власть «темной бездне». Поскольку святитель перефразирует «Дар напрасный…», то создается такое впечатление, будто именно пушкинский герой, ранее сетовавший на «враждебную власть», теперь пришел к новым выводам:

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Последняя строфа элегии Пушкина есть констатация духовной смерти личности, потерявшей все идеалы. Митрополит Филарет заменяет это горестное свидетельство указанием на тот путь, на котором можно восстановить утраченные ориентиры. Для очищения сердца и просветления ума пророку, вновь оказавшемуся «в пустыне мрачной», необходимо лишь вспомнить о Том, Кто в прошлый раз вывел его из мрака, вдохнул жизнь в «труп». Еще раз обращаю внимание на то, что владыка не читает проповедь (в этом случае стихотворная форма была бы неуместной для духовного лица), а говорит как бы от лица пушкинского героя и на его языке:

Вспомнись мне, Забытый мною, -

Просияй сквозь сумрак дум, -

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светлый ум!..

Архимандрит Зинон (Теодор) А.С.Пушкин и святитель Филарет. Миниатюра. Псков, 1990

Первым движением Пушкина-человека, когда он узнал об ответе митрополита Филарета, была реакция литератора, получившего интересный материал. В январе 1830 года он пишет (оригинал по-французски) Е.М. Хитрово, у которой находилось в это время послание владыки:

«…Одного любопытства было бы достаточно для того, чтобы привлечь меня. Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! – это, право, большая удача».

Иной была реакция Пушкина-пророка: он создает стихотворение «В часы забав иль праздной скуки…», которое традиционно воспринимают как послание, обращенное к митрополиту Филарету (основанием для такой трактовки послужила легенда о якобы существовавшей черновой редакции последней строфы со стихом «И внемлет арфе Филарета…»). Однако достаточно внимательно прочесть пушкинский текст, чтобы увидеть, что при подобном понимании он становится маловразумительным (когда до этого послания Пушкина «внезапно поражал» голос митрополита?), слащавым («я лил потоки слез нежданных», «речей благоуханных <…> елей») и безвкусным (чего стоит одно слово «арфа», если под «Серафимом» иметь в виду церковного иерарха). Так же трудно допустить, что к почтенному митрополиту, лично ему незнакомому, поэт обращается на «ты». Все это говорит о том, что данное толкование стихотворения ошибочно и надо искать иное.

Суть представляется в следующем: поэт воспринял послание владыки как перст Господень, указующий на то, что пророк забыл «Бога глас» и вновь попал в «пустыню мрачную». Если в «Пророке» посредником между человеком и Богом выступал Ангел, то теперь Пушкин такого посредника увидел в земном человеке – церковном иерархе. Но вовсе не к нему обращает поэт свое стихотворение, а к Тому, Кто его послал. Только в этом случае «В часы забав иль праздной скуки…» обретает конкретный смысл.

Стихотворение Пушкина – это не согласие либо спор с тем, что писал митрополит. Это - раскаянье в том, что писал сам поэт. Первая строфа представляет собой сжатую и откровенную исповедь:

В часы забав иль праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Далее пушкинский герой следует призыву митрополита и воспоминает о Том, Кто спас его в «пустыне мрачной»:

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда Твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

В высшей степени пафосный тон следующей строфы может быть оправданным и понятным только в том случае, если поэта «поражал» «глас Бога»:

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

Эти воспоминания о прошлом необходимы, чтобы отождествить с ними случившееся в настоящем:

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь Ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Урок смирения, преподанный митрополитом Филаретом – это, конечно, урок не только Пушкину… Следить за диалогом двух великих людей – что может быть интереснее и – в истинном смысле – поучительнее?

Глеб Анищенко